Ты - мой лучший друг из всех, что когда-либо были.
Ты даришь мне силы жить...
Лос-Анджелес, июль 2016 С тех пор жизнь для Джона Дикона кардинально изменилась. Он твердо решил отыскать название своим ощущениям и чувствам, отчего-то, категорически не желая обсудить щекотливый вопрос с Фаррухом, что оставался с ним предельно заботлив и учтив, более не позволяя себе ничего иного, нежели дружеское похлопывание по плечу. Он старательно прятал свой взгляд и сделался замкнутым, и, скорее всего, даже холодным к подопечному, чего Джон решительно не понимал. Ночи превратились в бессонное бдение — стоило Джону закрыть глаза, как он вновь и вновь вспоминал то робкое касание и карие, необыкновенно красивые и блестящие глаза, рассматривающие его так… нежно…, что Дикки почти взвывал — настолько сильно ему хотелось испытать этот взгляд вновь. Почему же Фаррух от него прячется? Неужели Джон так слаб, и так болен, что не годится для роли его игрушки? Конечно, Дикки не был дураком. Выросший в комптонской помойной яме, он довольно рано привык считывать любое проявление симпатии и желания помочь за проявление грязных, пошлых мыслей. Фаррух Булсара начисто сломал его систему координат, дав кров, еду и душевный покой; и при этом, ни разу, ни одного паршивого раза! — не попросив ничего взамен. И, чем больше раскрывался для него Фаррух, тем мучительней становилась пытка неизвестностью и очевидной загадкой, плещущейся в бездонных омутах карих глаз, смотрящих на него то грустно, то нежно. Так было и в один из тихих субботних вечеров, который, неожиданно для Дикки, Булсара решил провести дома. Он почти никогда в выходные не задерживался у очага, предпочитая безудержный кутёж с друзьями и коллегами — Джон не раз наблюдал за ними в окнах дома, купленного Фаррухом после презентации “Обмена сном” в Калифорнийском исследовательском центре. Он выглядел подавленно и устало, вяло отмахнувшись от попыток Джона что-либо расспросить, и, не проронив почти ни слова после ужина, попросил Дикки идти спать. Перечить учёному Джон, конечно, не стал. Но и сна от этого категорически не прибавилось — в кудрявой рыжей голове тут же заскрипели шестерёнки, пытаясь понять, чем же он может помочь Фарруху. Джон еще какое-то время провел в спальне, прислушиваясь к шуму из просторной гостиной, и, словно тень или кошка, бесшумно подался вперёд, когда яркий свет в доме сменился на ламповый ночной. Он должен помочь. Он знает, как это сделать. И, конечно, он обязан отплатить… Крадучись, он выскользнул в коридор, желая спуститься вниз, и, чем больше приближался к гостиной, тем сильнее слышал доносившийся оттуда шум. Сначала это было наигрывание какой-то мелодии, несколько уже знакомых ему аккордов — Фаррух часто играл по ночам, думая, что Дикки спит. Но вот то, что услышал Джон после, определенно, стало для “подопечного” открытием. Потому что он пел.О, ты даришь мне силы жить.
Ты даришь мне силы жить...
Словно вкопанный, Джон застыл на месте: голос учёного, ставший неземным и возвышенным, настолько поразил его, что забылись все мысли, с которыми он собирался прийти. Это была самая красивая песня из всех, что он когда-либо слышал. Самый приятный слуху голос, до того музыкальный и мелодичный, что хотелось плакать. Или обнять весь мир… Фаррух сидел за роялем, не видя его лица, и обнажив часть изящной, покрытой мелкими бриллиантовыми бисеринками пота спины, выглядывающей из-под полупрозрачной блузы, и длинными музыкальными пальцами порхал по клавишам, легко извлекая из инструмента мелодию. Он играл так самозабвенно и энергично, что жар от смуглого тела, казалось, доходил и до Дикки, и прожигал его насквозь. В полумраке гостиной, освещаемой лишь треском поленьев в камине, он походил на аристократа, безупречного и прекрасного. Покорённый красотой зрелища, Джон бесшумно прошёл дальше, и нерешительно встал у музыканта за спиной. Одно робкое касание кисти — и Фаррух вздрогнул. Длинные пальцы соскользнули с клавиш, бессильно опустившись вниз. — Джон? — удивлённо спросил Фаррух, — Почему ты не спишь? Собрав в себе остатки мужества, Дикки продолжил свой манёвр. — Это… просто супер, Фаррух. Я никогда не слышал ничего красивее... –— честно признался он, и положил кисть на тёплое и влажное от интенсивной игры плечо. Почувствовав касание, учёный сдавленно сглотнул. — Я очень рад, что тебе понравилось… Но, всё-таки, почему ты не спишь? — Фаррух, я думал о тебе, — ну что ж, пора раскрывать “карты”: — Я постоянно думаю о тебе, и о том, что ты делаешь для меня. Но почему… ты это делаешь? Я не понимаю… — Джон отчаянно замотал головой, готовый разрыдаться: — Ты красивый, ты такой… неземной… зачем тебе я? Ты бы мог жениться, завести семью, где будут нормальные люди, не такие, как я… Фаррух… Всхлипы то и дело доносились из часто дышащей груди, и Фаррух, наконец, поняв, что у Дикки начинается истерика, одним движением встал и прижал его к себе. — Ну что же ты, мой хороший. Успокойся, я прошу тебя. Кто сказал, что мне вообще нужно жениться? Моя семья — это ты и Оскар… Вальяжно разлегшийся в ногах учёного кот согласно заурчал. — Видишь ли… — продолжил он, гладя “подопечного” по щекам, немного смущённо: — Я не вижу смысла в браке. У меня была подруга, очень долгое время… Я, кажется, говорил тебе о Мэри? Конечно, он говорил. — Мы расстались пару лет назад, ещё до того, как я встретил тебя... И с тех пор у меня не было женщины. Но… — и тут его голос, кажется, дрогнул. Джон же, не будь дураком, верно уловил следующую мысль. — У тебя были… мужчины? — спросил он тихо. И чем больше Джон ждал (положительного) ответа, тем больше Фаррух мялся, наверное, впервые в жизни так сильно, и тянул с ответом. — Фаррух? — напомнил о себе Дикки. — Да, — наконец, подал голос учёный, и карие глаза нервно засуетились, предпочитая фокусироваться на чём угодно, лишь бы не на Джоне. Господи, это же прекрасно! Тогда они точно смогут остаться в расчёте. — Хорошо, — уверенно (и откуда только она взялась?) кивнул “подопечный”, и, не задумываясь ни на секунду, опустился перед Фаррухом на колени. Увидев, как он разводит ноги и протягивает руки к пряжке ремня джинс, учёный ошарашенно моргнул, и, спустя лишь некоторое время, смог выдавить из себя логичный вопрос. — Матерь Божья, что ты делаешь?! Но Джон не удостоил его ответом, проворной хваткой бывалого соблазнителя подбираясь к “сокровенному”. В его жизни были действия гораздо непригляднее и грязнее — и, как бы не старался Фаррух, до конца из памяти они так и не выветрились. — Я хочу помочь, — ответил он невозмутимо, закатывая блузку наверх и обнажая часто дышащий смуглокожий живот: — Я вижу, что ты грустишь. Когда моим клиентам… было грустно, они брали меня. “Шеф” Уоррен говорил, что я должен доставлять людям радость… — длинные пальцы огладили холодную металлическую пряжку, выдернули её из петель: — За это он меня кормил… — под аккомпанемент затаившегося обескураженного дыхания принялись расстегивать ширинку: — И давал водку и табак, — Джон даже не смотрел на него, уверенно производя заученные на зубок действия: — Ты тоже кормишь меня, Фаррух. А это прекрасное шампанское… Ты мне нравишься. И я не хочу, чтобы ты грустил… Наконец, учёный вышел из оцепенения, потрясённо наблюдая, как Дикки склоняет его к сексу. С трудом подавив непрошеное, но такое очевидное, возбуждение, он мягко наклонился, чтобы отстранить проворные ручки, но Дикки замотал головой, не принимая его всерьёз: — Я знаю, что нужно делать, — горячее тяжелое дыхание опалило живот, и Фаррух с трудом подавил в себе стон, но, всё-таки, продолжил его отстранять. Тогда Джон схватил его руки в свои, и уже зубами, подцепил неподатливую молнию на брюках: — Тебе понравится, я клянусь. Я хорошо умею делать это… Кошмарный абсурд ситуации, смысл которой дошёл до Фарруха слишком поздно, полностью оглушил учёного, позволив Дикки сделать достаточно для того, чтобы они больше никогда не смогли общаться, как прежде. Он быстро встал на ноги, легонько оттолкнув “подопечного”, застегнул брюки обратно, и, даже не ощутив слёз, покатившихся из глаз, суматошно закричал. — Дикки, Дикки, остановись! Ради всего святого, это неправильно… Так не должно быть! Тебе не нужно покупать мое расположение и еду!!! Лишь после пронзительного возгласа Джон словно опомнился, и вновь, привычным движением обхватил себя руками, словно теряясь, съеживаясь и желая исчезнуть. Он растерянно заморгал, отступив от Фарруха на шаг, и попятился обратно, не спуская с него потерянного взгляда. — Почему? — Пожалуйста, просто подойди ко мне, и сядь, чёрт побери, рядом. А лучше… — и, после непродолжительного молчания, добавил: — на колени. Джон замер, но обратно не шагнул. — Боже, Дикки, ты только что чуть не оставил меня без одежды, а сейчас боишься сесть на колени? — рассмеялся учёный, — Ну же, давай. Оставив попытки осмыслить произошедшее, Джон, наконец, сдался, и виновато последовал вперёд. Его тут же всепрощающе обняли сильные руки, усадили на колени, позволив почувствовать весь пряный жар чужого тела, и уткнулись в холодную от волнения шею. — Я хочу, что бы ты знал, — вздохнув, начал Фаррух, — Не всё в мире измеряется деньгами, Дикки. Я хочу помочь тебе совершенно искренне и бескорыстно. Просто… это не так легко понять, все эти чувства, что возникают иногда между людьми. Но одно я знаю точно — ты прекрасный человек, и достоин самого лучшего. И пока я могу, я буду с тобой рядом, понимаешь? Сам! Я хочу поступать так сам! — Ты хочешь тратить на меня свои деньги и время, потому что… — Джон задумчиво почесал лоб, обдумывая сказанное. В его привычной системе координат кривая событий давно имела свою логичную и обоснованную причину, но совсем не ту, что пытался донести до него Фаррух. — Просто потому… что ты этого хочешь? И всё? – недоверчиво переспросил он в итоге. — Да, милый, именно так! В этом нет ничего странного. Люди иногда хотят делать для других людей приятное просто так. Обычно такое чувство называется симпатией. Если это желание усиливается, и человек начинает чувствовать её постоянно, симпатия превращается в дружбу. — Но я так и хотел… Я хотел сделать тебе приятно. Почему ты не хочешь, чтобы я сделал это? Ты не хочешь иметь ко мне симпатию? — смешно склоняя слова, Джон прорабатывал очередной жизненный “урок”. Услышав этот вопрос, Фаррух нежно и по-доброму рассмеялся. — Дикки, Дикки… То… что ты хотел сделать… Ты как бы заменяешь в своей голове симпатию на единственно знакомый способ общения с людьми. Но это не значит, что не существует других способов общения, понимаешь? То, что происходило с тобой в Комптоне — неправильно, нехорошо. Другие люди никогда не поступили бы так с тобой, не заставили бы делать того, чего ты не хочешь. И я не хочу, потому что понимаю, что это нехорошо. И весь смысл симпатии — поступать с другими людьми хорошо. А "хорошо" — это вот… совсем обратное тому, как этот "шеф Уоррен" поступал с тобой, и со всеми теми людьми из притона. “Шеф Уоррен" — плохой человек, и поэтому должен получить по заслугам. Общество потому и зовется обществом, что исправляет таких людей, как "шеф Уоррен" во имя блага других. Оно ловит их, изолирует от остальных, и тем самым делает "хорошо"... Джону понадобилось довольно много времени, чтобы обдумать всё то, что сказал ему Фаррух. — Но я действительно хотел сделать тебе приятно, — непонимающе протянул он, повернувшись к учёному лицом: — Ты же сам говоришь, что это “хорошо”! — Джон, я знаю. Но то, что ты подразумевал сейчас, возможно, только когда люди хотят этого сами. И по взаимному согласию. Ты поступил так не потому, что хочешь сам, а потому, что так хочет та большая проблема, что сидит в твоей голове. Та проблема, которую мы пытаемся исправить. Когда ты выздоровеешь, то поймешь, что можно делать не только приятное кому-то, но и для кого-то. А это разные вещи. Когда ты делаешь “кому-то”, — ты поступаешь так, потому что этого хочет “кто-то”, то есть, не по своей воле, то есть, это “нехорошо”. А когда “для кого-то” — ты хочешь сделать это, потому что хочешь сам. И, вот это уже, наоборот, “хорошо”. Господи, как же всё запутанно! Но, в конце концов, кто сказал, что учиться будет легко? На какое-то время он вновь замолчал, позволив Фарруху переплести их пальцы вместе, и, когда тот пальцем другой руки отодвинул локон, выбившийся из причёски Дикки, на место, — к ушку, резко и внезапно выпалил: — Но… Я не чувствую того, что хотел сделать тебе приятное не по своей воле, — наконец, оформил он мысль, всё это время крутившуюся в голове. — Я чувствую, что хочу сделать это сам! А вот теперь уже замолчал Фаррух. — Я сказал что-то неправильное? — с отчаянием спросил Дикки, разрывая тишину. — Да нет, конечно, нет, — учёный задумчиво, но уже не так нервно, и даже радостно, продолжил играть с его волосами, — Это… да, это “хорошо”. Господи, я понял! Теперь я понял!!! Ты хотел меня порадовать, но не знал, как сделать это правильно, верно?! — Наверное, да... — неуверенно кивнул Джон. — Это значит, что ты выздоравливаешь, Джонни, и мы с тобой продвинулись ещё дальше. Ты принял решение сам, просто ещё не знаешь, как его правильно воплотить. Черт возьми, это же чудесно! Я очень рад, что ты пришёл ко мне, слышишь? — И у нас с тобой симпатия? —смотрящий на Фарруха сверху вниз, Дикки усердно “впитывал” новые знания, даже не подозревая, что строит тем самым совершенно новые, свои, настоящие – отношения. Потрепав его по голове, учёный воодушевлённо вздохнул. — Да, — ответил он тихо, поглаживая нежную кожу головы, скрытую под взлохмаченными с ночи волосами: — И у нас все еще впереди… Слегка развернувшись корпусом, Фаррух вновь набрал уже знакомую мелодию, и Джон взял листок с текстом из его рук. — Кажется, я знаю, что здесь должно быть написано. — И что же? — с интересом спросил Булсара, и вновь перевёл взгляд на Дикки. — Дай его мне, и… скоро узнаешь… С заговорщицким, совсем здоровым блеском в глазах Джон соскользнул с коленей учёного, и, обернувшись на прощание, хитро улыбнулся: — Спокойной ночи, Фаррух. — Спокойной ночи, — едва слышно прошептал Булсара, проводив его долгим, полным интереса и тихого обожания взглядом. Проснувшись утром следующего дня, Фаррух обнаружил на письменном столе сложенный вдвое листок. Развернув его, учёный обомлел: каждая строчка написанного являла собой настоящий текст песни. Песни, написанной для него.Мы с тобой вместе уже так долго,
Ты для меня — свет солнца,
И я хочу, чтоб ты знал,
Что чувства мои искренни…
Новый поцелуй, уже совсем не нежный, но жаркий и жадный, вселил уверенность в том, что все происходящее реально. И все же, Фредди едва мог в это поверить. Теперь глаза Дикки не просто блестели, в них зажегся необыкновенный огонь, вспышки которого то и дело мелькали и танцевали на потемневших радужках, делая его взгляд почти демоническим. Фредди почувствовал, как сцепленные лодыжки Джона уперлись ему в поясницу, ясно давая понять, что он должен делать. Вспышки мыслей в голове не приносили успокоения, твердя, что все происходит слишком быстро, умоляя и уговаривая его не навредить, не сделать хуже, не осквернить попавшую к нему в руки драгоценность льющейся через край страстью. Джон как будто прочел и понял все, о чем он думает. Приподнявшись, он потянулся за новым поцелуем, но, когда Фредди, едва соображая от рождающегося в паху жара, попытался ответить, хитрым маневром обманул и прикусил его нижнюю губу, слегка оттягивая и восхитительно отрезвляя. — Давай, любимый, я твой, видишь? Теперь я целиком и полностью твой, — чуть отстранившись, прошептал Дикки, и его глаза игриво сверкнули в полумраке, рождая в груди трепещущее чувство предвкушения. — Мой, боже... мой! — Фредди, едва дыша, слегка подался назад, выходя из распростертого под ним, разгоряченного тела, а потом снова двинулся вперед, со стоном погружаясь в сжимающее своей узостью нутро. Губы Джона распахнулись в сладостном вздохе, глаза закрылись, а ресницы легли на щеки красивыми бархатистыми тенями. Ладони заскользили по спине Фредди, оглаживая напряженные мышцы, проводя длинными пальцами по позвоночнику, лаская выступающие лопатки, исследуя и запоминая каждый миллиметр, и распаляя все больше. Движения стали немного быстрее, чуть смелее и настойчивее. Комната наполнилась тихими вздохами, обещавшими стать громкими, чувственными стонами. Джон подавался навстречу плавно раскачивающему их ритму, прикусывая губы, и по-прежнему не отпускал Фредди, крепко прижавшись к нему и сбивчиво целуя сильную шею, острые, точеные скулы и красивый высокий лоб, а потом решительно утянул любимого в глубокий поцелуй, требовательно пришпоривая пятками влажные от пота бока. — Я поверить не могу, — выдохнул Фредди, встряхивая копной густых волос, — Это все как будто сон. Самый прекрасный и самый счастливый сон. — Во сне можно делать все, что угодно, — отозвался Дикки. На его красивом, еще юношеском лице вдруг мелькнула улыбка, которую Фредди не смог бы описать иначе, как коварную, а сам он оказался на спине, когда Джон каким-то невообразимо ловким маневром перевернул их обоих, умудрившись не оказаться в опасной близости от края кровати. — Сколько в тебе еще сюрпризов, Джон Дикон? — восхищенно произнес ученый, мягко подаваясь бедрами вверх, ни за что на свете не желая прекращать движение. — Кажется, ты помогаешь мне узнавать о них, — ответил Дикки, приподнимаясь и снова опускаясь на его потрясающе горячий, твердый член, — Я не против раскрыть еще пару тайн... — он немного сбился с ритма, но, потом, снова поймал его и немного ускорился, провоцируя подстраиваться, устремляясь к вершине блаженства. Фредди смотрел на него, не в силах отвести взгляда: отливающие медными всполохами волосы крупными волнами легли на изящные плечи, подчеркивая хрупкость и утонченность его фигуры; выступающие ключицы словно напрашивались на нежные поцелуи, красивые, четко очерченные мышцы груди манили бархатистостью кожи, и руки сами потянулись вперед, поглаживая раскрытой ладонью, чувствующей сильное и частое биение любящего его сердца. Кончики пальцев скользнули по животу и обхватили член Джона горячим кольцом. — Ты такой красивый, — Фредди задрожал, произнося это, внезапно понимая, что неотвратимо приближающийся оргазм может накрыть его в любой момент одной бесконечно мощной волной. Дикки раскачивался на нем все быстрее, и экстаз подступал совсем близко. — Это ты… — Джон не договорил, а лишь смущенно улыбнулся, и маска коварного искусителя слетела с него в мгновение ока, оставляя место очарованию юношеской натуры. Эта перемена… То, как опустились затрепетавшие ресницы, как королевская осанка завоевателя вдруг уступила покорности завоеванного… Фредди почувствовал, как горячий лавовый поток, стремительно сбежавший по позвоночнику, в одно мгновение обжег его тело ударом раскаленного кнута. Он едва сдержался, не позволяя себе кончить раньше времени, почти до крови кусая губы, и без конца думая об удовольствии любимого. А потом Джон, лукаво прищурившись, насадился на него неожиданно резко и — о, боги! — сжался, специально, провоцируя и настаивая. — Дикки, что ты… — сил договорить не осталось, времени — тоже. Не помня себя от наслаждения, Фредди просто позволил этому случиться, крупно дрожа и выгибаясь на влажных простынях, без конца повторяя имя человека, вместившего в себя весь его мир. Он чувствовал, как нежные руки мягко оглаживают грудь, поигрывая тонкими пальцами с черной шерсткой, одновременно и успокаивая, и продлевая и без того, казалось, бесконечное блаженство. Сам же Джон опустился на него всем телом, крепко обнимая и чуть щекотно выдыхая в шею. Сквозь электрические разряды, не позволяющими сделать вдох и терзающими легкие кратковременными вспышками, Фредди вдруг осознал, что его кожу целуют улыбающиеся губы. Они оставляли на нем горящие следы, парадоксально успокаивающие, и он почему-то был уверен, что сможет видеть их на следующее утро, яркие и сияющие, подаренные ему ангелом со сломанными крыльями, все же сумевшего вознести его к самым небесам. — Дикки, — прошептал он едва слышно, и тут же оказался втянут в невероятный, сладкий, искренний поцелуй, наполненный нежностью, заботой и, — тут он почувствовал, как горло в который раз за вечер сжимается в судороге, — благодарностью. Это не желало укладываться в голове, ведь это он только что испытал оргазм, он сейчас наслаждался губами любимого, растекаясь по пространству легчайшим эфиром, изо всех сил стремясь поверить в свое счастье… Легкий укус в шею заставил его встрепенуться и вынырнуть из накрывавших прозрачной темной синевой мыслей. Джон смотрел на него сияющим, восхищенным взглядом, слегка улыбаясь и чуть наклонив голову, и ответная улыбка появилась на лице Фредди сама собой.Я по-настоящему люблю тебя,
Ты мой лучший друг.
О, ты даришь мне силы жить...
Он приподнялся и, так же, как Дикки несколько минут назад, вернул их в прежнее положение, осторожно вышел из него, заботливо поглаживая по бедрам, а потом спустился к его паху и тут же насадился ртом на истекающий смазкой твердый член. Джон застонал, на этот раз уверенно вплетая в его волосы тонкие пальцы. Фредди почувствовал, как они проходятся по нежной коже его головы, заставляя её покрываться мурашками. Он растворился в ощущениях. В том, насколько горячим был Дикии, какой мягкой и шелковистой была его кожа, как приятно ощущалась во рту его горячая плоть и как почти юношеские ладони направляли все движения. Джон учился прислушиваться к собственным желаниям, учился понимать, что нравится именно ему. И Фредди готов был продемонстрировать для него все, на что он способен, вспомнить любые хитрости, только бы доставить любимому мужчине неземное наслаждение. Пухлые губы плотно обхватили упругую головку, смыкаясь на ней кольцом, и заскользили вниз по крепкому стволу, вбирая его целиком. Джон застонал и заметался по кровати, красиво выгибая спину и лихорадочно сжимая простыни в кулак. Не сдержавшись от тихого смешка, пославшему вибрацию по члену Дикки, Фредди выпустил его из горла, провел языком широкую влажную линию и пощекотал уздечку самым кончиком. Джон захныкал и подался навстречу, ища больше прикосновений, и Фредди не мог ему в этом отказать. Вновь захватив его пульсирующий ствол своим ртом, он втянул щеки, начиная посасывать, помогая себе рукой и увеличивая темп. — Я… сейчас… — Дикки сбился и снова застонал, не договорив. Никаких пояснений не требовалось, и Фредди настойчиво продолжил ласкать его быстрее, с трепетом ощущая, как напрягается красивое, поддерживаемое тугими мышцами, молодое тело, вытягиваясь одной линией, обещая упоительную разрядку и фееричный оргазм. Еще несколько напористых движений, и в горло ударила теплая и терпкая струйка. Фредди, не задумываясь, проглотил все до последней капли, краем сознания пытаясь осмыслить все происходящее, уложить в голове то, что они только что сделали. Мысли его не слушались и утекали сквозь пальцы, становясь причудливыми разноцветными отсветами на стенах, превращаясь в дуновение ветра в приоткрытой форточке, сливаясь с легким гулом улицы за окном. Следующее решение стало порывистым и спонтанным, но чувствовалось таким замечательным и правильным, что Фредди ни на секунду в нем не засомневался. Он приподнялся на кровати и сжал чуть дрожащего Джона в крепких объятиях, покрывая легкими поцелуями его лицо, собирая губами соленую влагу с нежных, напоминающих средиземноморские персики, щек, и без стеснения позволяя себе, всхипнув, уронить на раскрасневшуюся кожу еще несколько бриллиантовых капель. Ему хотелось кричать, так, чтобы услышал весь мир. Что-то темное, ютившееся в душах их обоих столько лет, поспешно разворачивало свои гнусные кольца, стремясь уползти подальше от окутавшего их ослепительного света. Через неделю после произошедшего, проведя несколько бессонных ночей над роялем, Фаррух написал для слов Дикки музыку. Пригласив Джона на ужин, который он (господи, и ведь смог же!) приготовил сам, учёный торжественно сыграл ему мелодию, ещё не зная, что и Дикки не сидел на месте, написав в тетради свою собственную. Первые аккорды из неё в точности повторяли услышанное Джоном той субботней ночью. На вопрос Фарруха, откуда Дикки взял ноты, красноречиво ответила книга, взятая из богатой библиотеки учёного для самостоятельного изучения. С тех пор на столе Фредди появилась ещё одна дорогая ему вещь — сложенный вдвое тетрадный листок, запаянный в фоторамку, с отлитой бриллиантами подписью, что оставил Джон на обратной стороне.Ты — первый, кто оказывается рядом,
Когда всё идет не так,
Знаешь, я никогда не буду одинок,
Ты — мой единственный,
И я люблю всё, что ты делаешь.
Ты мой лучший друг,
О, ты даришь мне силы жить...