Комната

      Чувствуя свою руку в её, тонкую ладонь круговыми движениями массирующую его спину, тепло которой размягчало подрагивающие мышцы между лопаток, Джейкоб не мог отделаться от ощущения дежавю. От надрыва в глазах скакало и переливалось красно-зелёными цветами, будто северное сияние. Воспоминания калькой накладывались друг на друга, и время от времени вместо Иви он видел свою собственную широкую спину, обтянутую рубашкой. Он был и собой и Иви. Он владел ею, и она владела им. От вида сестры, бесшумно скользящей по полу, сердце обволакивало удовлетворение, и губы растягивались в естественную подростково-самодовольную улыбку-ухмылку, но то и дело голограммой возникающий собственный образ заставлял набухать гнев буграми в районе спины.       Жуткая карикатура на день возвращения Иви расстилалась перед его глазами. Чувствовала ли Иви то же, что и Джейкоб сейчас? Он знал, что нет.       Ведя её в тот день по дому, чувствуя её тело как своё, он не находил в ней присутствия жизни, необходимого для любого вида рефлексии, а руки, голова и ноги двигались лишь благодаря деятельности электрических импульсов в её органической коробке передач.       Джейкоб же дышал каждой порой, и стоило одной части тела что-то испытать, другие тут же откликались и перезвоном делились пережитым друг с другом. От этого давление гнетущих стен было ещё острее. Энергичность и всепоглощающая восприимчивость к миру вокруг окутывали осознанием, что его поглощает нечто как голодная трясина. Радость сладко-кислым привкусом осела на языке и нёбе, и как конфета шипучка взрывалась внутри. Паника жгла жалом страха, а голосовые связки дергались и бились друг о друга как струны инструмента в желании издать тревожный звук.       Иви усадила его в своё кроваво-красное кресло. Ворс бархата защекотал голую кожу шеи. Джейкоб только сейчас понял, как взмок от шока и страха, и заворочался от неприятно прилипшей к спине ткани футболки. Иви привычной тихой поступью испарилась, но запах девушки проник в обивку, и стоило надавить на неё, как летучие частицы её сущности принимались кружить вокруг, с остервенелым усердием напоминая о чужом присутствии.       Джейкоб вспомнил, как натыкался глазами в книгах, чтением которых изредка развлекался, на упоминания о курильнях опиума. Описания наркотика, замутняющие разум, по иронии обрисованные ясным языком, были яркими, чувственными, приторно тягучими и сладкими, мнущими сознание как жвачку. Джейкоб ни разу не пробовал опиум, ни другие вещества: стоило тому попасть в облако чего-то подобного, пусть даже это был всего лишь отголосок концентрата, он ускорял шаг и шел к выходу либо к открытому окну и жадно тянул носом пропахший смогом, потом, сгнившими листьями воздух города. Это было сродни задержке дыхания под водой, с той разницей что если не вынырнешь, то всего лишь умрешь. Здесь же было иное, идущее в разрез с тем, чем он жил, питался и дышал. Чем дальше была Иви, тем более жестоко истязал его этот пропитавший небольшое пространство вокруг дух. Глаза были полуопущены, и он не желал открыть их во всю ширь. Вера, что он что-то увидит, засела внутри, и он не хотел знать, что. Достаточно было видеть мир сквозь чащу густых ресниц. Просто позволить этому духу быть вдыхаемым, клубиться в головной шкатулке, лёгких, сердце и жилах. Тогда не нужно было открывать глаза, видеть, осознавать. Блаженное, заполняющее грудь, неведение становилось своим, проникало под кожу, опутывало дергающуюся в конвульсиях душу. Оно было желанным, манило раствориться в себе. Нужно было потерпеть, и тогда он сможет дышать всем этим. «Так вот что я тогда чувствовал».       Мысль, уставшая ждать, пока до неё доберутся, прорвалась ясным лучом сквозь дымку. Как от удара под дых Джейкоб открыл глаза, и мышцы ног, до этого безвольно расслабленные, напряглись, заставляя вскочить. Извилины в голове принялись энергично пульсировать. На пару секунд глаза будто накрыла слепота: он всё видел, но не понимал, что перед ним. Мгновенная ясность всего обнажила его, и Джейкоб был словно чистый лист: заново рождённый, но остававшийся собой.       Взгляд привычно расслабленно прошелся по стенам, мебели, потолку и другим домашним безделушкам. Это был его дом. Место, к которому он испытывал разные чувства, куда всегда возвращался, идя множеством дорог. Но сейчас, когда голова была безоблачно ясной, а сам Джейкоб был чистой эссенцией самого себя, невозможно было не отметить пропитавшую всё убогость. Иви ушла, а он был как ребёнок в те дни: капризный, упёртый, не желающий подавать вид, что ему плохо, отказывающийся решать проблему и встречаться с ней лицом к лицу. — Снова увидел что-то интересное?       Этот вопрос Джейкоб задал Алексу в день их последней встречи. Фрай понял: он видел всегда. Слишком явным это было. Будто всё было словами написано на нём самом, стенах, посуде, мебели. Неудивительно, что Белл замечал это. И ещё более неудивительно, и оттого вгоняющее в ещё большее меланхолическое отчаяние, то, что он сам не видел этого.       Камин, долгие годы не зажигаемый (настолько долго, что его предназначение почти забылось), был стерильно чист от золы, но слой старой домашней пыли тихо сковал его контуры как вторая кожа. Из красного кирпича, давно не ремонтируемый, и потому чуть облупившийся, он всё ещё смотрелся величественно и независимо. Джейкоб с некой завистью, смешанной с интересом, отметил, что камин выделялся не столько выгодно, сколько тем, что был из другого мира. Неприступность и хрупкость так гармонично уживались в нём, что он казался совершенным, как иллюзорный образ мечты на фоне всего остального. Но нет. Он был настоящим, тем, что его разум не мог породить, и оттого пробуждающий внутри странную любовь. Джейкоб с небольшим усилием пнул решетку камина, как будто с озорством поддел старого друга. Решётка дрогнула и зазвенела с глухим звуком, но камин остался стойким. Уголки губ Джейкоба потянулись в стороны, а грудь наслаждалась теплом и облегчением от ощущения столкновения с чем-то по настоящему знакомым и выпуклым в своей живучести.       Где бы Джейкоб ни был — в гостях, дома, в отелях — всё воспринималось им всегда однородно и ровно прилегающим к друг другу, но камины всегда отличались в его глазах, будто светились чем-то особым в его собственных глазах. Вид поленьев, горящих внутри и ломающихся с уютным тихим звуком, схожим с треском костей, завораживал. Успокаивало осознание, что огонь, который в глазах многих только разрушал, убивал и причинял боль, способен рождать из своих деяний вещь, впитавшую в себя соки предшественника. В Кроули их соседка Нелли всегда просила отца принести оставшуюся после топки камина золу, чем всегда занимался маленький Джейкоб, с выражением пренебрежения на лице при отце и с гордой походкой совершая подношение старой Нелли. Использование золы в качестве удобрения и благоухающий и благоденствующий после этого сад вызывали в нём, маленьком шебутном ребёнке, постоянно несущемся вперёд, а иногда крушащим всё, что было на его пути, трепетное чувство надежды, сподвигая сидеть каждый вечер у похожих на маленькие врата ада камина, жадно впитывая образ тлеющих огней.       Джейкобу показалось, что кто-то настойчиво пытается заползти ему в ухо. Надоедавший ранее многоголосый шепот опять скрежетал о череп изнутри. Будь всё как обычно, он разозлился бы, но сейчас это являлось такой мелочью, что она была удостоена лишь глубоким вздохом. Звук обрёл обличье, видимое взору, и Фрай краем глаза проследил за строчкой, пробежавшей по руке. Шебуршение в голове перестало походить на ощутимый, постоянно двигающийся клубок. Шорох превратился в принадлежавший ему голос. «Я хочу переделать комнату Иви».       Беззвучный и отчётливо слышимый, говорящий с нажимом и переливающийся азартом, изрекающий множество слов, что сливались в единую фразу, голос заполнил голову железным монолитом.       Закрытая, и этим самым дразнившая, ставшая неприкасаемой и священной одновременно, неразрывно связанная, а иногда и являющаяся её владелицей, комната Иви. Место в доме, которое не принадлежало ему, бывшее центром всего, концентратом того, в чем он нуждался. Место, о котором тот забыл. Заставил забыть. Позволил забыть.       Стены опять начали игру. Снова заволновались и попытались сжаться. Мебель и другие побрякушки стояли неподвижно, но Джейкоб видел, как те в страхе замерли, пытаясь не выдать себя. Но их суть, скрытая доселе, исходила теперь от них волнами. Поэтому Джейкоб видел. Краска стен, слоями лежавшая друг на друге после нескольких ремонтов бывших владельцев, следы чьих-то ног на полу, чужая, не выбранная им мебель, посуда, шторы, ковры. Разнородность и некая рассыпчатость во плоти. Будто миссис Чесмен нанесла и сюда часть своей недоколлекции и оставила здесь, а её примеру последовали все, кто был тут. Слой за слоем накладывались люди, их мысли, голоса, смех и всё было безуспешно скреплено попыткой оставаться целостным.       Осознание, как кислота, проявляла все трещинки и потёртости, заставляя обстановку облазать слой за слоем. Так змея меняла свою кожу, и не было этому конца. Лишь Джейкоб стоял по центру, неизменный внешне, жадно наблюдавший за этим обнажением и готовый затрястись от предвкушения скорого освобождения. — Джейкоб!       Прикосновение к плечу и голос Иви, впервые за долгое время отдававший отголосками прежней непреклонности, заставили Фрая открыть глаза. Это было не сложно. Под закрытыми веками секунды назад была реальность, такая же красочная и сочная, как и окружающий его сейчас мир. Носом потянул воздух. Всё ещё было душно, но через непонятно какую щель уже просочилась отдававшая духом грозы струйка воздуха, совершая небольшую диверсию.       Джейкоб перевёл взгляд с пробудившей его пятерни на лицо Иви. Глаза девушки были тёмными, смесью других взоров, каждый из которых смотрел на него недавно с пугающей индивидуальностью. Продолжая смотреть, Джейкоб накрыл руку на плече своей, иногда потирая костяшки шершавыми пальцами. Независимо от чего-либо этот жест был преисполнен утешающей интонации, и было непонятно от кого, на кого и куда было направлено это утешение. — Зажги камин.       Омут её глаз зашевелился волнами, забурлил, но Джейкоб уловил секундный любимый им золотой проблеск, заставивший стиснуть её пальцы по детски капризной хваткой, но пробудившаяся сталь его сущности, роднившая того с сестрой, делавшая их единым целым, задушила этот порыв, сделал лёгкое пожатие женской ладони его последней предсмертной лаской.       Тепло из открытой пасти камина, внутри которой усердно и с неуёмной концентрацией огонь занимался ломкой и перерождением служившей ему пищей дров, маревом витало у их ног.