минус за скобки

      — Слыш, литератор, ты ж по-французски шпаришь? — спросил Серёжа, когда они в очередной раз сидели на кухне у Кондратия.       Рылеев от неожиданности дёрнулся и чуть не смахнул стоявшую на столе кружку с уже остывшим чаем. Все их занятия проходили исключительно в сопровождении горячего напитка. Так ведь приятнее, да и согреться быстрее можно, потому что Трубецкой с завидной регулярностью продолжал бегать после уроков за школу покурить. Правда, теперь он старался предупреждать об этом Рылеева, чтобы тот не торчал на морозе, как дурак, по полчаса, но всё-таки иногда Кондратию наскучивало сидеть на первом этаже, и он выходил на улицу пораньше.       — Уши отморозишь, — шутил Серёжа, подходя сзади и опуская шапку ему на глаза.       И они шли к дому Рылеева по уже выученному Трубецким незатейливому маршруту: через дорогу и чуть левее. Было в этом что-то, ставшее уже привычным и от этого уютным, хотя Серёжа иногда всё-таки ворчал, что все нормальные пацаны сейчас где-нибудь в Кудрово, а не с малышами задачки решают. Но это так, для приличия.       Вообще-то ему у Кондратия нравилось, хотя вслух он об этом не говорил: тепло, уютно, никто не орёт, ещё и чаем угощают. Надо бы, кстати, как-нибудь сладкого принести, шоколадку какую или печенье, или что там малой любит, а то Рылеев вечно ему что-нибудь предлагает, аж неловко становится.       — Осторожнее, щас потоп устроишь, — усмехнулся Серёжа неловкости Кондратия. — Ну так чё там с французским?       — А что нужно? — осторожно спросил Рылеев.       — Да мне тут надо мадемуазель одной написать… Короче, как будет «У тебя охуенно красивые глаза. Го как-нибудь прошвырнёмся вместе по району»?       Кондратий, подумав немного, выдал на французском какую-то замысловатую фразу с небольшим акцентом.       — Ту а… Чё там дальше? — нахмурился Трубецкой.       Кондратий повторил фразу ещё раз.       — А написать это можешь? Вот тут, — Серёжа протянул ему свой телефон. Там был открыт диалог в «ВКонтакте» с некой Екатериной Лаваль.       — Эта та, из Макдональдса? — вспомнил Рылеев.       — Ага, она у нас наполовину француженка, вот решил тоже чё-нить на языке любви сбацать. Надо же даму чем-то покорять. Ты давай, печатай, не отвлекайся.       Рылеев поменял раскладку клавиатуры и напечатал: Tu as de très beaux yeux. Souhaitez-vous faire une promenade? *       Некоторые Серёгины слова он сознательно заменил на более литературные. Так, ему показалось, даме понравится больше.       — Всё, — Рылеев отдал телефон Трубецкому.       — Мерси боку**, — ответил тот.       Меньше, чем через минуту, телефон Серёжи пиликнул, и на экране высветилось сообщение мадемуазель Лаваль.       — Слушай, по-братски, можешь ещё перевести, что она ответила? — попросил Серёжа.       — Конечно, без проблем. А ты мне переведи, что означает вот эта теорема, — усмехнулся Кондратий. Сегодня они занимались геометрией.       Рылеев снова взял его телефон и стал вчитываться в текст. Там было написано, что Екатерина с удовольствием с ним, то есть, с Серёжей, погуляет, пара слов, значения которых Кондратий забыл, и что-то про друга.       — Ну чё там?       — В общем, она пишет, что погуляет с удовольствием, — быстро ответил Кондратий. Остальную часть предложения он понял лишь приблизительно, поэтому переводить не стал: боялся наврать, да и самое главное он уже пересказал.       — Ну и заебись, — обрадовался Серёжа. — Сейчас время даме назначу и будем разбираться с твоими теоремами. Спасибо за помощь, кстати.       — Обращайся, — улыбнулся Кондратий. Ему было не сложно.       Остаток вечера прошёл вполне спокойно. Трубецкой объяснял, как применять при решении задач теорему Фалеса, подозрительно терпеливо исправлял ошибки Рылеева (наверное, в благодарность за помощь с французским) и изредка отпускал комментарии относительно нужности или ненужности той или иной теоремы. Так, в тот вечер Кондратий узнал, что на теореме Пифагора держится чуть ли не вся геометрия и не знать её опасно для жизни (после чего, конечно, дал себе мысленное обещание разобраться со всеми этими гипотенузами и катетами, ну, или попросить помощи у Серёжи); что теорема про высоту в равнобедренном треугольнике — тоже штука полезная, и если он, Рылеев, её не помнит, то на следующем занятии они обязательно её повторят; а вот та же самая теорема Фалеса встречается в задачах довольно редко и, в принципе, после написания самостоятельной, на неё можно забить.       — Только я тебе такой хуйни не говорил, — серьёзно сказал Трубецкой, — а то Таися-Ванна меня убьёт. Я и так живой и невредимый до сих пор хожу только благодаря тому, что с тобой занимаюсь.       — Угу, — как-то вяло усмехнулся Кондратий.       Очевидно же было, что если бы его не заставила математичка, Серёжа Рылеева и не заметил бы даже. Что ему с малолетками таскаться? Странно, но от этой мысли было как-то грустно. Не то, чтобы Кондратий расчитывал на что-то другое, просто после пары недель занятий выяснилось, что Трубецкой, в общем-то, неплохой парень, и вовсе не такой страшный. Грубоват немного, но не враждебно, а как-то по-другому, по привычке, что ли. Неплохо было бы даже узнать о нём что-нибудь, кроме того, что он курит каждый день после уроков какие-то дешёвые, ужасно вонючие сигареты с Пестелем, Муравьёвым-Апостолом и Каховским, что никогда не носит шапку, не любит сладкое, что хорошо знает математику, пытается мутить с Катей Лаваль из 11 «В», а ещё много, даже слишком много матерится. Но не будет же Трубецкой с ним просто так общаться. Рылеев же не идиот и не лошара наивный.       Впрочем, с последним некоторые бы поспорили. Даже он сам, потому что, несмотря на то что всё прекрасно понимал, по неизвестным ему причинам тянулся к Серёже и даже тайком восхищался. Например, тем, как он легко мог взять и пригласить какую-то девчонку на свидание. Рылееву же на это, даже если бы он захотел, ни за что не хватило смелости. Или тем, как просто порой Серёжа относился к вещам, из-за которых иногда слишком сильно загонялся Кондратий: к тем же урокам, например.       — Да забей ты, не ОГЭ же завтра сдаёшь, всего лишь самостоятельная, — говорил Трубецкой, помогая подготовиться. — Ща мы тебя натаскаем, будешь на раз-два эту фигню решать.       И действительно становилось немного спокойнее. То ли потому что Кондратий был уверен, что после Серёжиных объяснений правда сможет «решать эту фигню на раз-два», то ли потому что спокойствие Трубецкого каким-то образом передавалось и ему.       За ту контрольную, кстати, Рылеев получил четыре с минусом. Немного напортачил в третьем задании, зато вытащил всю работу благодаря неравенствам с интервалами. Вернее, благодаря Трубецкому, который ему эти неравенства объяснил.       — Вот, держи, — протянул он ему на следующий день банку энергетика. Сладкое ведь Трубецкой не любил, а это должно было зайти (Бестужев-Рюмин подсказал), — спасибо за контрольную.       — Да это, — расплылся в улыбке, принимая гостинец, Серёжа, — как бы не за что. Ого, со вкусом лесных ягод. Мой любимый. Откуда узнал, литератор, колись?       — Так, — покраснел Кондратий, — угадал просто. Он по акции был…       Серёжа открыл банку, потянув за колечко, та, тихо шикнув, сразу же поддалась. Трубецкой сделал глоток.       — Заеби-ись. Будешь? — предложил он.       — Тебе же купил, — покачал головой Рылеев.       — Правильно, — кивнул Серёжа. — Нехуй в девятом классе сердце сажать. Для этого есть ещё десятый и одиннадцатый.       Словом, помимо математики, у Трубецкого всё-таки можно было поучиться кое-чему хорошему. Смелости и умению расслабляться, например, которых так не хватало Кондратию. Не хватало настолько, что он ни за что не смог бы позвать Трубецкого «прошвырнуться по району», ну, или на чай, просто так, без всякой математики.       — Эй, литератор, — вырвал его из размышлений голос Серёжи. — Ты чё завис? Я говорю, время наше кончилось. Мне идти пора, задачу сам дорешаешь — скинешь. Там только посчитать осталось.       — А куда скинуть? — спросил Рылеев.       — Голубиной почтой, блять, пошли. Ну в вк найди меня, ты ж аватарку мою видел.       — Ладно, найду, — кивнул Кондратий. — Давай я за тобой закрою.       — И это, давай там, не кисни, что ль, а то ты сегодня чёт загруженный какой-то. Нормально всё?       — Да, — быстро закивал Рылеев. — Да, всё хорошо.       — Ну смотри, — пожал плечами Серёжа. — Слушай, а как по-французски «бывай»?       — Аревуар*, — улыбнулся Кондратий.       — Ну давай, это… аревуар, — помахал ему Трубецкой, выходя из квартиры.

***

      — Слыш, литератор, как по-французски «да пошло оно всё нахуй»?       Это были первые слова, которыми Серёжа встретил Кондратия в четверг после уроков. Раньше обычного. Даже курить с пацанами не остался. Вид у него был мрачнее тучи.       — Не знаю, — признался Рылеев, — а что случилось?       — Сходил, блять, с Катюхой на променад.       — Не пришла? — сочувственно посмотрел на него Кондратий.       — Да пришла-пришла, — сердито отозвался Трубецкой. — Только не одна, а с чепушилой одним из её класса. С фамилией ещё такой дебильной. Майборода, или как там, блять, его. Она, видите ли, решила, что это дружеская прогулка и будет норм позвать кого-нибудь ещё. Ещё так удивилась, когда я глаза охуевшие сделал, как будто я сплю и вижу, как бы третьим лишним на чужой свиданке оказаться. Может, я дебил, и у меня на лбу написано? — воскликнул он. — Написано у меня на лбу, что я дебил, а, литератор?       — Ты не дебил, Серёж, — глухо сказал Рылеев. — Дебил — это я.       Внезапно Кондратий понял, что означали те непонятные французские слова и что-то про друга, и сердце его с глухим стуком ухнулось вниз. Сейчас промолчать бы. Но он так не мог, да и уже начал. Так что сейчас он всё расскажет Трубецкому, тот, вероятнее всего, его обматерит, назовёт уродом и пошлёт на хуй. И на этом всё кончится.       — Да ты-то тут причём? — махнул рукой Серёжа и, выйдя за территорию школы, направился к дому Рылеева. Кондратий пошёл за ним, собираясь с духом, чтобы во всём признаться.       — При том, что, помнишь, ты меня сообщение просил перевести?       — Ну?       — Там, в сообщении, несколько слов непонятных было и что-то про друга, — начал объяснять, краснея, Рылеев. — Я забыл, что это за слова, ну и подумал, что это что-то типа «да, конечно, с удовольствием погуляю с вами, друг мой». А это, видимо, она предупреждала, что придёт не одна.       — А я вовремя не отреагировал и как будто дал добро на такую херню, что ли? — закончил за него Трубецкой.       — Получается, да. И это как бы из-за меня, — тихо ответил Кондратий и на секунду зажмурился, готовясь выслушать кучу не самых литературных выражений в свой адрес. Это в лучшем случае. В худшем — отхватить.       Но вместо этого, к своему удивлению, услышал:       — Ладно, забей, проехали.       — Что? — вырвалось у него.       — Проехали, говорю, — повторил Серёжа, не поворачивая головы.       — Ты не злишься на меня?       — Ну это ж не ты придумал тащить с собой левого пацана, когда тебя приглашают на прогулку, — процедил Трубецкой. — И не ты придумал обжиматься с ним целый вечер, как будто вы уже недели три мутите. И не ты, блять, придумал вообще тащиться гулять с пацаном, когда у тебя уже есть, с кем мутить. Так что, хули, тут вины твоей, считай, нет. Но французский подучи всё-таки, — невесело усмехнулся он, — вдруг пригодится, девчонок кадрить будешь.       — Это вряд ли, — тихо ответил Рылеев. — Но спасибо за совет. А что, они реально весь вечер… Ну, это…       По правде говоря, он и сам не ожидал, что решится разговаривать с Серёгой на эту тему.       — Прикинь, да! Целый, сука, вечер! — Трубецкого как прорвало. — Я ещё ходил с ними и думал, а хули я вообще там забыл? Вот нахуя, скажи мне, нахуя было вообще это гавно устраивать? Что, блять, она себе думала и чем? Что я так, чисто по-дружески ей комплименты всякие делаю, фразы изъёбистые на французском этом сраном пишу? И ещё Майборода этот… По-моему, конч какой-то. У меня на таких чуйка — весь вечер так и хотелось ему пиздануть, а её послать с такими променадами. Но, сука, нельзя, я же, ёпта, джентльмен!       Вид у Серёжи был самый что ни на есть расстроенный. Кондратию было его по-человечески жаль, и, хотя Трубецкой заверил, что его вины тут нет, литератор в какой-то степени чувствовал себя ответственным за сложившуюся ситуацию.       — Может, пройдёмся? — неожиданно для них обоих предложил он.       Трубецкой резко остановился.       — А матеша? Ты чё, отличник, учиться раздумал?       — Может и подождать, — пожал плечами Рылеев. — Есть вещи важнее.       — Ну нихуя себе, — удивлённо и даже как-то радостно протянул Серёжа. — Хоть чему-то полезному ты у меня научился!       По правде говоря, Серёжа был даже рад предложению Кондратия. Сейчас ему хотелось думать о чём угодно, только не о математике, и объяснить ничего он всё равно бы, как следует, не смог.       — Ладно, отличник, уговорил. Тогда задачки по прошлой теме сам порешаешь и скинешь мне, забились?       — Забились, — улыбнулся Кондратий. — Куда пойдём?       — У тебя со временем как?       — Ну, мама только к девяти вернётся, и завтра пятница — математики нет, — весело ответил Рылеев. — А что?       — Хочу показать тебе одно место, — задумчиво произнёс Трубецкой. — Наверное, моё любимое.       — Красивое? — спросил Рылеев, польщённый таким жестом со стороны Серёжи. Сам бы он своё любимое место в городе кому попало ни за что бы не показал.       — Там и увидишь. Только туда это, идти минут тридцать, ничего?       — Да ничего. Пойдём.       Сергей круто развернулся и повёл Кондратия в противоположную от школы сторону. Рылеев старался не отставать, хотя через какое-то время это стало весьма проблематично. Казалось, Серёжа ходил быстрее, чем Кондратий бегал. Вскоре это заметили оба.       — Чё, слишком быстро? — взглянув на запыхавшегося Рылеева, догадался Серёжа. — А чё молчишь? Сорян, у меня просто привычка такая. Но ты говори, если чё, я приторможу.       — Да я просто… Это… Всё нормально, в общем, — пытаясь отдышаться, лепетал Рылеев.       — Забавно, курильщик из нас двоих я, а пыхтишь, как паровоз, ты.       — Да я просто астматик, — объяснил Кондратий.       — Чё, правда? — удивился Серёжа. — А хули молчал тогда? И чё, прям задыхаться можешь начать? У меня кореш один с астмой, там вообще пиздец.       — Нет-нет, — помотал головой Рылеев, — у меня всё не так плохо. Просто бежать долго не могу, а так… Нормально.       — Ну, смотри, блять, — с подозрением покосился на него Серёжа и мысленно сделал себе пометку никогда при Рылееве не курить, — а то, если чё, я ж тебя хуй откачаю.       — Не переживай, — фыркнул Кондратий, — не откинусь.       — Уж постарайся, блять.       — Постараюсь.       — Мы, кстати, пришли, — сказал Серёжа, останавливаясь и указывая взглядом на какую-то многоэтажку, одну из новостроек. В их районе таких было мало.       — А зачем мы сюда…       — Нам нужна пятая парадная, — бормотал Трубецкой, не слушая вопросов Рылеева. — О, вон кто-то выходит. Щас дверь закроется, бежим!       И, схватив Кондратия за запястье, отчего тот невольно вздрогнул, Серёжа рванул к двери нужной им парадной, которая едва-едва не закрылась прямо у них перед носом.       — Фух, успели! — выдохнул он. — Тебе там как?       — Нормально, — ответил Рылеев.       — Ну тогда идём, — Серёжа приоткрыл дверь пошире, пропуская Кондратия вперёд. — Давай только потише, там на седьмом бабка вредная живёт. Если попадёмся — крику будет.       — Мы идём к кому-то в гости? — спросил Кондратий почему-то шёпотом.       — Не, — улыбнулся Трубецкой. — Но тебе понравится.       Серёжа вызвал лифт и нажал кнопку последнего этажа.       — Там на двадцать четвёртом никогда выход на крышу не запирают. Как раз скоро темнеет. Щас поднимемся — ты охуеешь, как красиво, — мечтательно произнёс он.       Дверь на крышу и правда была незаперта. Серёжа несильно потянул её на себя, и она тут же поддалась, довольно громко скрипнув.       — Прошу, — Серёжа шутливым жестом пригласил Кондратия пройти первым.       — Благодарю, — поддержал «игру» тот.       В лицо ударил холодный ветер, принёсший с собой маленькие колючие снежинки. Начинало смеркаться.       — Вот это да, — протянул Рылеев, восхищаясь не то высотой, не то открывавшимся видом, а может быть, и всем вместе.       — Нравится? — Трубецкой неслышно подошёл сзади.       — Ага, — только и смог проговорить Рылеев.       — Я ж говорил, — Серёжа довольно ухмыльнулся.       Обычно он приходил сюда в компании Пестеля, Муравьёва и Каховского. Иногда к ним присоединялись кудровские пацаны. Чего они только тут не делали: и в карты играли, и фоткались, и первый раз пробовали пиво, и просто приходили сюда тусить, когда всё окончательно заебёт — то есть, раз в неделю, не реже. Вообще, помимо шикарного вида (особенно вечером, когда зажгут фонари и окна), это место было ценно для Трубецкого воспоминаниями, связанными с ним. Пожалуй, он даже считал его важным и никому особо не говорил, что ходит сюда. Знали только пацаны (но от них секретов не было), а теперь и Кондратий.       О чём Серёжа нисколько не жалел.       — Ну чё, постоим, пока фонари не зажгут? — спросил Серёжа.       — Д-да… да, давай, — согласился Кондратий, пряча руки в карманы. Было холодновато, а он как назло забыл перчатки.       Этот жест не укрылся от Трубецкого, и он, сделав шаг вперёд, поближе к Кондратию, спросил:       — Замёрз, что ли?       Тот кивнул.       — Н-немного…       — На вот, одень, — Серёжа достал из кармана куртки пару чёрных перчаток, которых Рылеев ни разу на нём не видел. — Мама кладёт в куртку, — пояснил он, ловя на себе удивлённый взгляд Кондратия.       — Правильно говорить «надень», — поправил тот. — Спасибо.       — Чё? — не понял Трубецкой.       — Правильно, говорю, «надень». И не «чё», а «что», — повторил Рылеев. Раньше он не решался его поправлять, опасаясь быть посланным в известном направлении, но сейчас не выдержал.       — Ну-ну, — беззлобно усмехнулся Трубецкой. — Грамотей…       Зимой темнело рано, и, стоя на крыше, они не заметили, как на город спустился вечер.       — Смотри, — Серёжа подошёл ближе к краю и потянул Рылеева за рукав куртки. — Вот сейчас должно…       И, как по мановению волшебной палочки, повсюду зажглись фонари.       — Ух ты! — выдохнул восхищённый Рылеев. Казалось, он в жизни не видел ничего красивее.       — Я же говорил — охуеешь, — улыбнулся Серёжа, и Кондратий впервые обратил внимание на то, какая красивая у того была улыбка.       — Слушай, а сфоткай меня? — попросил Трубецкой, сунув Рылееву в руки свой телефон.       Кондратий сделал несколько шагов назад, направил камеру на Трубецкого, который, стоя у самого края (аж дух захватывало) и немного задрав голову вверх, смотрел на светящийся город, и сделал несколько снимков.       — Классно фотографируешь, — похвалил Серёжа, рассматривая фотографии. — Теперь давай я тебя. Становись.       Серёжа быстро встал на место Рылеева и, не дав тому опомнится, сделал целую серию, удерживая палец на кнопке затвора. На удивление, фотографии получились хорошие, живые, только несколько из них были смазаны, но Рылееву понравились даже эти.       И Серёже тоже.       — Я тебе в вк скину, — пообещал он. — Постоим ещё?       Несколько минут стояли молча, затем послышался голос Рылеева.       — Серёжа, — неожиданно спросил он, — а у тебя какой любимый цвет?       — Чё? — повернулся к нему Трубецкой.       — Не «чё», а «что». Какой у тебя любимый цвет?       — Ну, оранжевый. Как фонари. А чё?       — Да ничего. Так, просто…       — А у тебя? — немного помолчав, спросил Серёжа, сам не зная, зачем.       — Наверное, ярко-синий, как небо вечером, когда только стемнеет.       — Как сейчас?       — Почти. Только ярче. Или тёмно-серый, — подумав, добавил Кондратий, — тоже как небо, только затянутое тучами.       — Сразу видно, литератор, — хмыкнул Сергей. — Что читаешь, кстати?       — В основном, классику. Люблю Достоевского. И стихи.       — А я детективы люблю.       — Ты любишь читать? — удивлённо посмотрел на него Рылеев.       — А я что, по-твоему, совсем быдло, что ли? — обиженно воскликнул Серёжа.       — Нет, нет! — поспешно ответил Кондратий. — Я не это имел в виду.       — Ладно, расслабься, — рассмеялся Трубецкой, — я пошутил. Пошли вниз, у тебя уже губы синие.       И он направился назад, к лестнице. Кондратий пошёл следом. Только сейчас он заметил, что и правда очень замёрз.       — Блин, лифт, кажись, не работает, — пробормотал Трубецкой, настойчиво нажимая кнопку вызова. — Сюда ехали, нормально же было. Ладно, пошли пешком.       Спускались по лестнице молча до тех пор, пока где-то между шестым и седьмым этажами Кондратий случайно не запнулся и чуть не полетел кубарем вниз. Серёжа очень вовремя схватил его за капюшон.       — Тихо ты! Щас бы костей не собрали.       — А НУ, КТО ТАМ ПО ЛЕСТНИЦЕ ШЛЯЕТСЯ НА НОЧЬ ГЛЯДЯ? — раздался откуда-то сверху противный голос.       — Бля, это бабка! Бежим, а то пиздец!       С этими словами Серёжа снова схватил Кондратия за запястье (на этот раз тот почти не вздрогнул, словно ожидая этого) и стрелой помчался вниз, увлекая его за собой.       Откуда-то сверху всё ещё доносились бабкины угрозы вызвать полицию или выйти и самой накостылять нарушителям покоя жильцов, но вот её голос стал тише, а затем и вовсе затерялся где-то между лестничными пролётами. Толкнув тяжёлую дверь, ребята вывалились на улицу. Они остановились, опершись на колени и глотая ртом морозный декабрьский воздух, и вдруг, глянув друг на друга, разразились громким заливистым смехом.       Так они стояли в свете тусклой подъездной лампочки и смеялись, и не могли остановиться, и на душе было легко и весело, и даже как-то вдруг потеплело, несмотря на холодный зимний вечер.