02:35 Паш, про завтра помнишь ?
02:36 Ага Че где тя встретить?02:36 давай на площадке у школы часов в 7-7:15
02:37 А хули так рано Серег? Я в это время обычно еще даже не просыпаюсь02:38 бля Паш разок придется проснуться очень надо прям пиздец как дело важное есть
02:39 А че случилось чего или что?02:40 не все норм просто помощь нужна кое с кем завтра расскажу щас долго
02:41 Понял принял Пацанов звать?02:42 вообще можно так даже лучше
02:43 Смотри чтобы пиздюлей тебе не отвесили за то что их в такую рань подорвал 02:44 Да лан расслабься я шучу Все будут02:44 бля пацаны вы ваще лучшие реально с меня пивас после школы каждому
02:45 Два02:46 бля Пестель закатай губу, а я че похож на миллионера
02:47 Ну хули попытка не пытка Кароч давай до завтра02:47 до завтра ага
Кондратий же, вопреки данному Серёже обещанию, уснуть так и не смог. Почти час он пролежал без сна, глупо пялясь в потолок и прокручивая в голове то текст стихотворения, то возможные варианты развития событий на завтрашнем — то есть, уже сегодняшнем — конкурсе. Что, если в самый ответственный момент он запнётся, или перепутает слова, или забудет, с чего начинается вторая строфа? Что, если голос дрогнет во время кульминации? А дрогнуть он вполне может, учитывая, какое трогательное стихотворение выбрал Рылеев и как сильно он переживал уже сейчас. Как его будет трясти перед выходом на сцену, ему и представить было страшно. Нет, нельзя было думать о выступлении, это только разжигало теплющуюся в груди панику и вгоняло в ещё больший стресс. Но не думать ни о чём было попросту невозможно, и тогда Кондратий стал думать о Серёже, который наверняка видел сейчас десятый сон. Стал прокручивать в голове любимые моменты, связанные с ним (он никому об этом не рассказывал, даже Мише, но такие были): их вылазка на крышу; совместный поход в «Пятёрочку» после уроков, где Трубецкой, шедший за молоком, которое попросила купить его мама, взял Рылееву без его ведома огромную шоколадку по акции, молочную, его любимую; то, как они смотрели «Мстителей» у Кондратия дома на той неделе, когда Серёжа навещал его, пока тот болел, и почти прописался в его квартире (Рылеев совершенно не был против); то, как они ходили на каток, и Серёжа в течение целого часа держал его за руку, практически не отпуская (даром, что ради того, чтоб не грохнуться); и, конечно, их первый поцелуй. Жаль, что это было только из-за игры. Как бы ему хотелось, чтобы у них случилось нечто подобное по-настоящему. Интересно, а может ли быть второй первый поцелуй? От этих воспоминаний Кондратий плавно перешёл к мыслям о Серёжиной внешности. В последнее время он воспроизводил образ Трубецкого в своей голове особенно часто. Справедливости ради, возможностей любоваться настоящим Трубецким у Кондратия тоже появилось в разы больше — с января они стали проводить вместе почти каждый день. Увлёкшись, Кондратий сосредоточился на Серёжиных глазах и их особенном взгляде. Не том нахальном, насмешливом и чуточку дерзком, которым Трубецкой привык смотреть на окружающий мир, а том, настоящем, удивительно тёплом выражении Серёжиных глаз, которое редко кто и когда мог поймать. Кондратий ловил. Чаще, чем кто-либо. Хотя вряд ли сам об этом догадывался. Внезапно он дёрнулся и резко сел в постели. Размышления о глазах и взгляде Трубецкого навеяли какие-то строки, которые, Рылеев чувствовал, вот-вот ускользнут, если сию же минуту их не записать. Повторяя про себя фразу и боясь забыть хоть слово, он выпутался из одеяла и тихо-тихо, стараясь не шуметь и не разбудить спящую за стенкой маму, принялся на цыпочках ходить по комнате в поисках ручки или карандаша и какого-нибудь листочка бумаги. На ощупь отыскал на письменном столе толстую тетрадь (кажется, по литературе, но она всё равно уже заканчивалась, так что не жалко) и ручку, вернулся на диван и, подсвечивая себе фонариком на телефоне, торопливо записал несколько строк. Потом подумал и приписал снизу ещё несколько. Затем немного посидел, буравя взглядом тетрадный лист, словно от этого на нём сами собой могли возникнуть новые строчки, перечеркнул недостаточно выразительное, по его мнению, слово, надписав сверху другое, более подходящее. Снова замер, бегая глазами по криво выведенным в темноте каракулям. Поколебался буквально пару секунд, выбирая между «пойти наконец спать» и «поддаться вдохновению», и, выбрав, конечно, второе, мысленно махнул на всё рукой, забрался с ногами на диван, сев по-турецки, накинул одеяло себе на плечи и раскрыл тетрадь на чистой странице, задумчиво щёлкая ручкой. Спать этой ночью Рылеев так и не лёг.***
— Чего, блять, ты будешь делать? — озвучил Пестель общий вопрос. Как они и договаривались, рано утром пацаны подошли к детской площадке, на которой, впрочем, чаще тусовались подростки вроде них, а не те, для кого эта площадка была построена. Там, нервно переминаясь с ноги на ногу, уже ждал их Трубецкой. Без лишних предисловий он предложил товарищам присесть на качели или детскую карусельку (потому что что-то ему, да и им тоже, подсказывало, что это надолго) и коротко объяснил им, зачем собрал всех в такой ранний час. — Ну, вот вы сидите, а я стих… Вернее, стихотворение вам щас зачитаю, а вы мне скажете, норм я звучу или как чмошник. Хули тут неясно-то, а? — Серёг, а тебе, если не секрет, это всё нахуя? — тактично поинтересовался Паша. — Ты чё, в конкурсе стихов, что ль, участвовать собрался? — фыркнул Каховский, и по напряженному молчанию Трубецкого стало ясно, что Петя попал в самую точку. — А нахуя? — повторил озвученный раннее вопрос Муравьёв-Апостол. — Ну… — сконфуженно произнёс Серёга. — Надо. — Ты чё, тоже в литераторы, что ль, заделался, или пятёрку в четверти по литре себе хочешь выбить? — выгнул бровь Пестель. — Так тебе это, конкурс в таком случае не поможет, раньше надо было запариваться. — Да поебать мне на пятёрку и на конкурс тоже, — отмахнулся Трубецкой. — Мне просто стих один со сцены прочитать надо. Тьфу ты, стихотворение. — А нахуя? — в третий раз прозвучал вопрос. — Слушай, Серёг, а Рылеев твой тоже участвует же? — спросил вдруг Муравьёв, о чём-то догадываясь. — Просто Мишон чёт такое на днях говорил. — Так ты для литератора, что ль, своего стихи читать собрался? — воскликнул Каховский. Сегодня он оказался догадливей всех. — Бля, ну тип да, — тихо сказал Трубецкой, опустив глаза. — Ну так, а хули ты сразу не сказал? — спросил Пестель. В его взгляде читалось понимание. — Тогда всё ясно. А то «надо, надо»… Ну, раз такое дело… Паша подпёр кулаком подбородок, всем своим видом показывая, что готов слушать. Серёжа и Петя также устремили взгляды на Трубецкого. — Ну, хули, давай тогда, шпарь. И Трубецкой, собравшись наконец с мыслями, не без запинок, конечно, но очень стараясь, продекламировал им стихотворение, которое собирался сегодня читать со школьной сцены не ради победы в дурацком конкурсе, но для одного-единственного человека. — Пацаны, не судите строго, — сказал он, закончив читать, — я знаю, я там налажал, особенно в середине. Всю ночь его повторял, но, бля, стихи — вот вообще не моя тема. Но я ещё на переменах поповторяю, так что всё норм будет. Вы мне только скажите, я совсем как дебил звучу, или сойдёт? — Значит, так, Серёг, — начал говорить за всех Пашка. — Всё звучит заебись, только ты кончай суетиться. После ночи повторений даже твоя башка должна была всё запомнить. Ты просто не думай о том, что ошибёшься, и тогда точно всё норм будет. — Ага, — рассеянно кивал Трубецкой, внимая словам друга и искренне надеясь, что Пестель прав и всё, что ему действительно было нужно — всего-навсего расслабиться. — Серёг, а чё за стихотворение такое хитровыебанное? — поинтересовался Муравьёв-Апостол. — Вот вроде красиво всё звучит, но нихуя вообще не понятно. — А, — усмехнулся Серёга, — когда красиво и нихуя на понятно — это называется «метафора». Я сам сначала ничё не понял. — Ну, а чё тогда взял? — Ну… — Трубецкой почесал затылок. — Надо. — А почему именно это? — тоже заинтересовался Каховский. — Бля, пацаны, не могу объяснить, — честно признался Трубецкой. — Просто надо именно это. Оно типа особенное. — Ладно, хуй с тобой, — кивнул Пестель, принимая и такой ответ. — Давай ещё раз. И Серёга прочитал стихотворение ещё раз. А затем ещё и ещё. И читал до тех пор, пока до второго звонка не осталось всего пять минут, а пацаны единодушно не признали, что теперь он звучит куда лучше. И даже вполне себе сносно, если на то пошло. — Литератору твоему зайдёт, — заверил его Муравьёв. — Да не, я на его фоне лох полнейший. Вы бы слышали, как он стихи читает, — улыбнулся Трубецкой, невольно предаваясь воспоминаниям. — Да не, ему сам факт, что ты на сцену эту выйдешь, уже зайдёт, — подхватил Пашка. — Серёг, смотри, какой расклад: дело не в том, как ты читаешь, хуй бы с ним, как говорится, а в том, что ты ради него такую хуйню решил вытворить. Это о чём-то да говорит, понимаешь? Он точно поймёт, что к чему, Серёг. Люди просто так хуйни не делают. Я, конечно, не философ, но, бля, на всё есть свои вполне конкретные причины. Ты вот ради этого малого аж стихи учить стал! Пиздец, хули тут вообще понимать, Серёг? Теорема доказана! — Надеюсь, — вздохнул Трубецкой, усмехаясь одним уголком рта. И надеюсь, что он и правда всё поймёт.***
В зале, на удивление, было полно народу. Было много как выступавших, так и слушателей. То ли учителя литературы пообещали всем присутствующим пятёрки, то ли все как-то резко прониклись любовной лирикой в преддверии праздника… Судя по тому, что лично их классу никто ничего не обещал, а пришли, тем не менее, почти все, Трубецкой сделал вывод, что причина была всё-таки в любовной лирике, а не в халявных оценках. И это удивляло ещё больше. Кого только сегодня не читали. Какие-то пятиклассники, смешно картавя, рассказали пару стихотворений Пушкина. Одно из них, кстати, очень понравилось Каховскому, и он всерьёз подумывал прочитать его одной девчонке из параллельного класса, которая ему очень нравилась. Катюха Лаваль читала Ахматову, девочка из её класса по имени Аня — Цветаеву, а один десятиклассник очень выразительно и эмоционально прочитал всю «Лиличку» Маяковского. Близилась очередь Рылеева, который должен был выступать в самом конце. И чем меньше времени оставалось до его выхода на сцену, тем больше он нервничал и дёргался. Он уже стоял у боковых ступенек в ожидании, когда Бестужев-Рюмин, исполнявший сегодня роль ведущего, объявит его имя, как вдруг его плеча мягко коснулся Серёжа, еле пробравшийся к нему сквозь плотные ряды стульев и, кажется, отдавив кому-то ноги по пути. — Волнуешься? — тихо спросил Трубецкой. — Нет… Не очень, — соврал Рылеев, на что Серёжа только усмехнулся. У литератора всё было написано на его побледневшем лице. — Эй, — Серёжа смазано коснулся руки Рылеева где-то в районе локтя, — ну чё ты? Нормально всё будет. Ты офигенно читаешь, понял? Я тебе отвечаю. А если переживаешь, то это… В зал, короче, не смотри. Я, конечно, не эксперт, но это, говорят, помогает. — А куда мне ещё смотреть? — растерянно пробормотал Кондратий, глядя себе под ноги. — Ну… Можешь смотреть на меня. — Что? — Рылеев поднял на него глаза. В них читалось неподдельное любопытство вперемешку с волнением и чем-то ещё… Чем-то таким тёплым, как его тёмно-карие радужки. — Я вот тут сидеть буду, — лихорадочно зашептал Серёжа, указывая рукой на скамейки, стоящие вдоль стены ближе к выходу, — а смотри на меня, если волнуешься. Ну, знаешь, ты ж мне по телефону эти стихи уже читал и не боялся. И тут тоже читай, как будто опять для меня. Понимаешь? Кондратий коротко кивнул, и его губы тронула улыбка. Я и так читаю для тебя, Серёж. Слова не успели сорваться с языка. Миша со сцены назвал его имя. — Ну, давай, — Серёжа только сейчас разжал пальцы, цеплявшиеся за ткань рылеевского пиджака всё это время, и проводил Кондратия взглядом, прежде чем занять место на скамейке. Когда литератор забирал у Миши микрофон, в Серёжиной голове успела промелькнуть мысль: как сегодня вырядился ради этого конкурса, даже костюм надел — и, блин, ему идёт, красиво. — Добрый день, — робко произнёс Кондратий в микрофон под чьи-то редкие смешки в зале (услышав их, Трубецкой еле подавил в себе желание подойти и хорошенько двинуть весельчаку) и одобрительный кивок Серёжи. — Если честно, я собирался читать другое стихотворение, но вместо него прочту то, которое написал сам. Я назвал его «Элегия»*, и оно посвящено особенному человеку. На самом деле у этого стихотворения было и второе название, содержавшее в себе имя того, кому было посвящено, но об этом Рылеев вряд ли кому-нибудь когда-нибудь расскажет. Даже тому человеку. Не дожидаясь реакции зала, сначала тихо и неуверенно, а затем всё более звонким, окрепшим голосом он стал читать:Исполнились мои желанья, Сбылись давнишние мечты: Мои жестокие страданья, Мою любовь…
Лишь несколько человек в зале были в состоянии в полной мере прочувствовать силу рылеевских слов, потому что наверняка знали, кто адресат и почему он особенный. Миша так и замер возле лестницы, вслушиваясь в каждое слово, произносимое Кондратием, и мысленно ругая его за то, что тот молчал, как партизан, и не показывал ему своё новое (и, по мнению Бестужева-Рюмина, лучшее) творение — раньше ведь всегда ему первому показывал. О том, что Кондратий просто не успел с ним поделиться, потому что закончил стихотворение только утром, буквально перед выходом из дома, Миша узнает немного позже. А пока он стоял, улыбаясь во весь рот, искренне восхищаясь другом и надеясь, что теперь-то все точки над «i» наконец-то будут расставлены. С этими мыслями он бросил мимолётный взгляд в сторону зала, выцепив среди кучи учеников Муравьёва-Апостола, сидевшего на последнем ряду, и заметил, что тот о чём-то переговаривается с пацанами. — Нихуя Рылеев даёт, — прошептал Паша Пестель, не скрывая своего восторга. — Настоящий литератор, — одобрительно кивнул Каховский. — И как так вышло, что из всех людей его угораздило втрескаться именно в нашего Серёгу? — Хуй его знает, Петь, — пожал плечами Пестель. — Любовь — вообще хуйня непредсказуемая. — А где, кстати, Серёга? — спросил Муравьёв. — Надеюсь, он это слышит. Хуёво было бы пропустить, как про тебя читают стихи. Это ж точно про него, да? — Про него, — уверенно кивнул Пашка. — Про кого ж ещё? Видишь, вон он, сидит у самой сцены, а литератор с него глаз не сводит. Пестель кивком головы указал туда, где действительно сидел обескураженный Трубецкой, ожидавший услышать, как Рылеев будет рассказывать стихотворение о том, как кто-то просит кого-то сохранить его стихи**, а в итоге услышал… Этого просто не могло быть. И, хотя Трубецкой понял всё уже на словахТвой взор, твой голос мне опасен…
он просто не мог поверить в реальность происходящего. Но когда Кондратий повернул голову в сторону Трубецкого, глядя ему прямо в глаза, никаких сомнений быть уже не могло.Уж я твой узник, друг жестокий, Твой взор меня очаровал.
Рядом на скамейку тихонько опустился Бестужев-Рюмин. — Ты думаешь о том же, о чём и я? — осторожно спросил он. — Походу, да, — ответил Серёжа, не сводя глаз с Рылеева. — Миш, я же не совсем ёбу дал? Это ведь он… — Походу, да, — улыбнулся Бестужев-Рюмин.Я увлечён своей судьбою, Я сам к погибели бегу: Боюся встретиться с тобою, А не встречаться не могу.
Сейчас или никогда. — Миш, а кто после литератора выступает? — прошептал Серёжа, слегка наклонившись к Бестужеву. — Никого, Рылеев последний, — ответил Миша. — Предпоследний. — В смысле? — Слушай, Миш, — быстро зашептал Серёжа. Кровь стучала у него в висках. — Сейчас, когда Кондратий будет спускаться в зал, ты пойдёшь забирать у него микрофон и объявишь меня, понял? — А ты что, тоже стихи ему написал? — Миша окинул Трубецкого взглядом, говорящим «ну вы, ребята, даёте». — Я чё, похож на вундеркинда? Не, Миш, я, как Рылеев, рифмовать не умею, но ничего, я тоже подготовился. Просто объяви меня, дальше я сам. — Ну ладно, — сказал ничего не понимающий Бестужев-Рюмин и пошёл забирать у Кондратия микрофон. Что-то ему подсказывало, что неожиданное стихотворение Рылеева — не единственный сюрприз на сегодня. Трубецкой тем временем юркнул на боковую лестницу. Спустившись со сцены, Кондратий, чувствуя, как дрожат от эмоций и адреналина колени, на секунду прикрыл глаза, пытаясь выровнять дыхание и смириться с мыслью, что он всё-таки сделал это. И, что самое главное, Серёжа, кажется, всё понял. Просто не мог не понять. Кондратий знал это. Прочитал в его взгляде, стоя там, на сцене. И как же страшно ему было посмотреть Серёже в глаза теперь. Но пути назад уже не было — жребий брошен. Глубоко вдохнув, Рылеев поднял голову и устремил взгляд в сторону скамеек, надеясь увидеть там Трубецкого, но Серёжи нигде не было. Сердце Кондратия ухнулось вниз. Неужели Серёжа ушёл? Неужели Рылеев всё испортил? Из тяжёлого оцепенения его вывел звонкий Мишин голос. — И в завершение нашего конкурса прошу поприветствовать нашего последнего — но не по значимости — участника. Встречайте, Сергей Трубецкой, 11 «А»! Не веря своим ушам, Кондратий медленно развернулся и так и застыл у нижней ступеньки. Прямо перед ним на сцене стоял Серёжа, неловко крутя в руках полученный от Миши микрофон. — Э-э, здравствуйте, — сказал он и на секунду замолчал, собираясь с мыслями. Все, как одна, они разом вылетели из головы. Кажется, Серёжа начал понимать, почему Рылеев так волновался перед выступлением. В какой-то момент ему показалось, что в зале стало слишком мало воздуха. Захотелось сунуть этот дурацкий микрофон назад Мише в руки и сбежать, но пути назад не было. Он уже вышел, и ему не вернуться. Сделав глубокий вдох и устремив взгляд прямо на Кондратия, Серёжа сказал, словно обращаясь к нему одному: — Я прочитаю стихотворение поэта-имажиниста. Оно… оно вроде как особенное.Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить.
Слова словно ударили по голове и оглушили Рылеева. Серёжа Трубецкой (тот самый Серёжа, которого Кондратий сначала ужасно боялся и в которого потом ужасно сильно влюбился) стоял сейчас прямо перед ним и читал ему Есенина. То самое стихотворение, которое Рылеев когда-то сам читал и объяснял ему. Единственное стихотворение, которое Серёжа знал наизусть. Он читал медленно, с чувством, иногда всё-таки путая некоторые слова и делая акценты совсем не так, как это было принято, а так, как он чувствовал сам.Если б знал ты сердцем упорным…
Знал. Кондратий был уверен, что не ослышался. Он прекрасно слышал, как Серёжа сказал «знал», а не «знала», как это было в стихотворении, и готов был поклясться, что Трубецкой это сделал специально. Никто в зале, кроме них и, может быть, не спускавших с них глаз пацанов и Мишки, наверное, не заметил этого, а если и заметил, то почти наверняка списал на простую оговорку. Оговорочку по Фрейду, как сказал бы Бестужев-Рюмин.Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным.
Муравьёв-Апостол оказался прав. Рылееву не просто «зашло». Еле держась на ногах от волнения, он чувствовал, как болели скулы от не сходящей с лица улыбки и предательски щипало в глазах. Про сердце нечего и говорить: Кондратий впервые в полной мере осознал, что означает фраза про сердце, которое готово выпрыгнуть из груди.Я б навеки пошел за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали… В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить.
Когда заключительные слова слетели с губ Трубецкого, в зале стали аплодировать, и громче всех, отбивая себе все ладоши, конечно, хлопали его друзья, кажется, с самого утра с нетерпением ждавшие этого момента, Мишка и Кондратий. На негнущихся ногах Серёжа спустился со сцены, возвращая Мише микрофон, и подошёл прямо к Рылееву. — Кондратий, я… — Пойдём, — тихо сказал тот, кивком указывая на выход из зала. Где-то за их спинами Бестужев-Рюмин предложил всем сидящим в зале написать на бумажке номера лучших, по их мнению, участников, и бросить в картонную коробку, которую только что вынесли на сцену специально ради такого случая. Гул голосов остался за закрытой дверью актового зала. Тишину коридора нарушали только гудение лампы и их шумное дыхание. — Кондратий, я, в общем, это… — сбивчиво говорил Серёжа. — Твоё стихотворение и всё, что… Я давно вообще-то хотел… А тут такой случай, и стихи… В общем, я… — Я тебя тоже, — в тишине коридора слова Рылеева прозвучали, как гром. — Что? — почти шёпотом переспросил Трубецкой. — Я тоже тебя люблю, — повторил Кондратий, выделяя каждое слово, а затем, словно боясь, что другой такой возможности им больше никогда не представится, резко положил ладони Серёже на плечи и, приподнявшись на носочках, впечатался в его губы своими. В этот раз это было не на спор. В этот раз это было не испуганно-неуклюже, но порывисто и вместе с тем очень осторожно. В этот раз это было даже лучше, желаннее, чем в первый, и у каждого из них в голове промелькнула мысль о том, что в этот раз это было по-настоящему. — Я так давно пытался тебе это сказать, — прошептал Серёжа, слегка отстраняясь и прислоняясь лбом ко лбу Рылеева, — и всё не решался. Как дурак. — Зато теперь у тебя будет сколько угодно возможностей, — улыбнулся тот ему в ответ. — Там сейчас победителей объявлять будут, — сказал Трубецкой, не убирая рук с талии Рылеева. — Хочешь, пойти послушать? — Успеем, — махнул рукой Кондратий и, прикрыв глаза, снова встал на носочки.