Я хочу тебя в себе… Хочу всё — тебя! Каждый день…

— А ты куда? — Поищу для нас романтическое местечко, где нас никто не увидит и не услышит. — О! — Да, так что постарайся удержаться от членовредительства хотя бы до моего возвращения. — Хм. Постараюсь. *** Если помещение цзинши всегда воспринималось разным в зависимости от времени года, дня, настроения, то пространство вокруг Лань Цижэня казалось незыблемым — или, по крайней мере, очень старалось казаться таковым. Взгляд, с которым он приветствовал Усяня, с недавних пор перестал сквозить отвращением и теперь содержал в основном усталость и сожаление в почти равной пропорции. Сегодня же к нему добавилась ещё и какая-то смутная надежда с подавляющей долей скорбного отчаяния. Носик чайника дымился, делая ещё менее реальной почти прозрачную коробочку с витающим в ней облачным полушарием. Тонколаньские пальцы неспешно оглаживали её острые грани, будто в тайном от самих себя желании порезаться. Лань Цижэнь молчал. Он не собирался с мыслями, потому что об этом давно не было мыслей. Он не собирался с решимостью, потому что он никогда бы на это не решился. Он и сейчас не решался — в этом не было необходимости. Теперь это просто не могло не произойти — и оно происходило. Происходило так, как должно, так, как не могло не произойти. А вот Вэй Усянь… Наверное, раньше можно было бы сказать, что он ждал. Хотя, какое там, он никогда не умел ждать. Теперь это могло бы быть ожиданием, если бы неожиданно не оказалось не таковым. Так вот она ты какая, таковость. Может быть поэтому первые слова и оказались, и не оказались внезапными. — Твоя мать… Она… Была… — Пристальный взгляд выискивает что-то в лице Усяня. Вздох. — Она — как рассвет после ночи кошмаров. «Достопочтенному Цижэню знакомы кошмары? А, ну да, например — Вэй Усянь.» Цижень, полуприкрыв веки, приподнял лицо, словно подставляясь солнечному свету, напомнив этим сегодняшнее утро… Ладонь же его полностью легла на сооружение из смерти, сглаживая своей плотью остроту граней. — Мы все любили её — не потому, что хотели, а потому, что она не оставляла выбора — её невозможно было не любить. Невозможно было не восхищаться её умом и находчивостью, недостижимыми нам по причине отсутствия её запредельной решимости и отваги. Она очаровывала внезапно и бесповоротно. Она освещала мир и привносила в него такие краски, о существовании которых никто их нас тогда и помыслить не мог. Она не просто воспринимала мир — она делилась своим восприятием, не спрашивая, обрушивая его беспрепятственно на распахнутые ей сердца. И вряд ли она могла иначе — поэтому бессмысленно… Но это было тем не менее, а то и тем более, больно. Ладонь с покрасневшими следами от граней плавно переместилась на грудь. — Но как мужчину она любила только твоего отца. Они… И Цзян Фэнмянь… Он понимал это. А я — нет. Тогда я был готов убить их, чтобы избавить мир от этой боли. Она была благословением и проклятием одновременно — и как проклятие должна была быть устранена. Я понимал, что так нельзя, но и не понимал, как можно жить иначе. Тогда, на охоте, когда… В общем, они защитили её… А она… Она смеялась. Она всегда смеялась. Здесь, в Облачных Глубинах, мы не понаслышке знаем, что солнце сияет ярко даже в самый пасмурный день — другим же, чтобы увидеть это, нужно подняться высоко… И я тогда был готов уничтожить солнце. Да. Поэтому сожжение Облачных Глубин кланом Вэнь можно было бы рассматривать как месть… Если бы она умела мстить. Но она не умела, не могла. Она умела только сиять, ослепляя этой своей счастливой любовью. Порыв ветра загасил свечу и стало заметно, как потемнело за окном. Цижэнь повёл рукой, зажигая талисманы света. — Узнав, в какие пучины тьмы способны ввергнуть чувства, я постарался стереть из своей жизни всё, что напоминало о ней. Да, я стирал память о твоей матери вместе с памятью о самой жизни. Я укреплял прочный каркас устоев и стену правил, уделяя максимум внимания закалке тела и духа в суровости холода ограничений. Я воспитал достойнейших из сильнейших! А потом… Рука судорожно метнулась к столу, откинула крышку и буквально впилась пальцами в нежную мякоть полушария. Затем, будто опомнившись, Цижэнь ослабил давление и удивлённо воззрился на смятый комок, медленно отправляя его в рот. Глаза заволокли слёзы. — Потом, спустя столько лет, явился ты. Ты… — Я помню. — Ты помнишь… Но ты не понимаешь! Твоё лицо — как зеркало! Твои глаза — её глаза! Твоя улыбка… Ты помнишь, что нарушал правила. Но ты не знаешь, что разрушил ВСЁ. Буквально всё, что я с такой заботой строил, и всё, на что я так надеялся и уповал. И мой Ванцзи… Я так берёг, я так старался, так гордился… И всё впустую. Ты всё разрушил не действиями, за которые можно наказать, а своей сутью. И даже после твоей смерти… Я потерял его, как только он увидел тебя тогда, у входа. Она через тебя вернулась и забрала его… Усянь нагнулся, подобрав рукав, и налил чаю в пиалу перед Цижэнем. Затем — себе. Меж тем лицо Цижэня разгладилось. — Ванцзи сказал мне, что за рецепт… Ты сам придумал? — Я не мог не… Цижэнь кивнул. — Так на неё похоже. Взял пиалу, разглядывая чай. — Спасибо тебе. Спасибо, что вернулся и что вернул Ванцзи. Спасибо, что вернул Ванцзи жизнь. Сейчас, глядя на тебя, я вижу и её, и его. И снова вижу счастье. Я никогда… Вернее, до сих пор я не предполагал, что это возможно… Возможно совместить отточенное мастерство и пламя страсти. Я думал, что, раз я не могу, то — невозможно. Спасибо, что ты смог… Что вы смогли. И дали мне это увидеть. Спасибо. — Ага. Ну мы тогда пойдём? Оба вздрогнули, Усянь обернулся к двери. Судя по позе, Ванцзи уже некоторое время стоял, подпирая косяк, и успел порядком заскучать. Да, чем он теперь и мог заскучать, так это именно порядком. — Идите. — Цижэнь… Господин Лань, благодарю, что рассказали… Что рассказали мне. Я, будучи теперь… Я понимаю, как мог досаждать неугомонностью и невнимательностью к… К тому, что важно для других. Если бы я был внимательней тогда, то всё бы это… Возможно, всё было бы иначе. Цижэнь покачал головой. — Да, теперешнее понимание возможно именно благодаря тому, что я тогда не понимал и всё произошло… Именно так. Даже прощения просить нет смысла. Цижэнь кивнул. — Благодарю! Поклон. — И… — Доброго вечера! — Ванцзи сгрёб своего Усяня и выволок наружу. — Если б ты был хоть вполовину так внимателен на тех уроках двадцать лет назад… — Но я не мог, ты знаешь… Из-за тебя! — Ну, разумеется. Ведь смысл всей твоей жизни… всех твоих жизней в том, чтобы меня… — Или твоей, чтобы меня…? От проходящих мимо учеников Ванцзи закрыл своё сокровище спиной, привычным движением вжимая в стену и закрывая рот поцелуем. — Ты говорил про место… — Уверен, что хочешь сейчас? — Да, — краснея. — Хм. — Окинул оценивающим взглядом, проверил пульс. — Пошли. *** Они шли уже третий час, взбираясь всё выше. То, что речь шла не просто о романтическом месте, Усянь понял, когда они прошли всю живописную часть горы и вышли на каменные осыпи. Когда на вопрос о том, почему не на мечах, он получил ответ «понадобятся силы», многие вопросы отпали, а в животе заворочалось беспокойство, тут же, впрочем, распавшееся под натиском крепкой ладони, сжавшей запястье. Почему не переплетая пальцев? Ясности не было, как не было и страха. Только доверие. Добравшись до хребта, они пошли к пику самой высокой горы. Облака, сквозящие лучами заходящего солнца, остались далеко внизу. Здесь дул прохладный ветер, что было приятно и снова беспокойно одновременно. Усянь знал, что может абсолютно доверять своему нефриту, но как бы люто тому ни хотелось… Тащить его для этого на эту вершину было бы чересчур. Хотя, стоило отметить, что тело так бодро перепрыгивало через валуны и с такой поразительной точностью выбирало место для шага вперёд, что он ни разу не оступился на совершенно предательски осыпающемся щебне. На вершине можно было отдышаться — но никто их них не запыхался и сердце билось у обоих ровно и спокойно. Усянь огляделся. Вдали, за соседней грядой, собиралась гроза. Над ними же в ещё светлом небе уже показывались первые звёзды. — Ложись. — Что, прямо здесь? — Да. Разведи ноги… — Что…? — И руки. Боль не пугала, но и не была кинком, как у Цзян Чэна. Усянь постарался улечься поудобнее, но острые камни вершины гребня категорически не собирались облегчать ему эту задачу. Раскинутые по сторонам руки и ноги свешивались вниз тяжёлым грузом, рвущим тело пополам. Позвоночник, судя по всему, смирился с участью, стать россыпью отдельных позвонков, венчающей этот могучий горный хребет. Возвышающийся над ним Ванцзи смотрел, казалось, прямо из неба. Выдохнув, Усянь залюбовался эти ликом в окружении становящихся всё более яркими звёзд. В мягком свете лицо казалось удивительно нежным… Как персик. «Почему я всё время хочу его съесть? Почему я всё время хочу его…» — Готов? — А? Сложно было ответить уверенно, не зная условий, но что такого может с ним сделать его… персик? — Знаешь, как сушат персики? Усянь чуть не свалился с горы — и это было бы явно не лучшим ответом. — Я думал вслух? Сюэянеподобная ухмылка пересекла ставшее вдруг жёстким лицо. — Я знаю теперь все вкусы и оттенки твоих желаний. — А, ну да. — И не только желаний. Усянь напрягся и камень больно врезался под лопатку. — Из мягких сочных персиков вынимают косточки, не разрезая персик, чтобы не вытек сок. Образ ледяных пальцев, погружающихся в сочную плоть нежного персика и вырывающих его сердцевину привёл Усяня в замешательство. Ветер становился всё прохладнее, гроза перевалила за соседнюю гряду и теперь медленно приближалась. Ванцзи опустился на одно колено между ног Усяня, склонился над ним. Волосы разлились тёмным пологом, создавая приглушающий окружающие звуки мрачный уют. Светящаяся белизной ладонь проскользнула под затылок, оглаживая надавленные следы от камней. — А помнишь гвозди, сдерживавшие Вэнь Нина? Кивка не получилось, но ладонь достаточно чётко ощутила согласие. Как и дрожь, прошедшую волной до пят. Пальцы прошлись по ряду точек и выскользнули, аккуратно уложив голову на прежнее место. — Как думаешь, сколько их у тебя? — М? — Сколько у тебя сдерживающих болевых точек? — Я думал, что вся боль осталась в прошлой жизни. — И что ядро не вернёт тебе память о ней? — О! — Посмотрим? — Лань Чжань, зачем ты меня пугаешь? — Чтобы ты принимал решения, зная условия. — Ладно. Я… готов. Шелест одежд — и вот он, остроконечный айсберг, возвышающийся над ним прямо в небо. Ещё сегодня утром эту белизну омывало тёплое восходящее солнце, пока она не схлынула в траву… Сейчас же вшитые в ткань заклинания мерцали, призрачными ледяными сполохами пробегая от подола вверх. — Тебя интересовало, почему мы оба мужчины и что было бы, будь кто-то из нас женщиной. Ты даже хотел поэкспериментировать… Да, я в курсе. Теперь у тебя будет ответ. Далёкая молния громыхнула с запозданием, позволяющим судить о всё стремительнее приближающейся грозе. — Мир, в котором мы живём, иерархичен. Люди стремятся забраться как можно выше, чтобы иметь как можно больше возможностей и свободы действий, не понимая при этом, что самый свободный элемент пирамиды находится в её основании. Чем выше — тем больше связывающих элементов. А на вершине никакой свободы нет вообще — только полная предопределённость. Это суть структурности мужского мира. Спорить не хотелось — особенно не вершине. — Женщина в этом мире по характеру своих свойств не способна взобраться на самый верх… не став мужчиной. Поэтому, дойдя до определённого уровня, душе необходимо сменить тело — например умереть, переродившись мужчиной. Вот здесь уже очень хотелось поспорить, но грудь сдавило неясное предчувствие, дыхание участилось. — Самая милая из известных тебе женщин — твоя сестра. — В сердце резануло так, что слёзы, потёкшие из глаз, показались дождём. — Она не думала о последствиях, не думала об опасности, окружавшей её — она думала только о тебе, стремясь в хаосе битвы найти любимого брата. Но у каждой битвы есть своя чёткая структура и свойственное ей завершение. Войдя в неё, такой, как твоя сестра, живой было не выйти. — … — Дыши. Сердце полыхало. — Твоя мать, остригшая дядюшкину бородку. Дыхание и сердцебиение остановились. Тело скрутило в тугой жгут. Звуки исчезали один за другим, пока полностью не исчезли… А затем навалились все разом, оглушая. Теперь это уже действительно был дождь. — Чем сильнее любили её, тем сильнее ненавидели, и она, не будучи способной уничтожать… Дыши! Ветер ворвался в лёгкие, обжигая, делая тело почти невесомым. — Госпожа Юй, весьма охотно уничтожавшая врагов, не смогла устоять, когда дело коснулось её самых близких, отдав свою силу… Где-то не периферии сознания острые камни вспомнились мягкими подушечками по сравнению со жгучей болью, полоснувшей по спине. Цзыдянь показался ласковым шёлком. Цзыдянь, который мог спасти… Горе и отчаяние разрывали тело, осыпавшееся осколками по рукам и ногам во тьму склонов, тонущих в перекатах грозовых туч. — Госпожа Вэнь. Нет, дева Вэнь. Дева, постоянно бранившая тебя, три дня вынимавшая из тебя твоё ядро, чтобы отдать его твоему брату, который… Если ещё и были слова, то их заглушил грохот грома, когда молния пронзила одинокое дерево, показавшееся в её свете на ближайшем холме. Страха не было. Как не было и сожалений, и боли, и того, что могло бы болеть. Была гроза. Просто гроза. Просто вода — много воды, много чистой небесной воды. Память о теле не справлялась с тем, чтобы воссоздать ощущения рук, ног, лежащей на горном пике спины, запрокинутой в дождь головы… Кажется, здесь когда-то был друг… Нет, любимый, возлюбленный муж… Наверное, показалось. Ничто не отделяло сейчас потоки небесной воды от… вершины. Ничто. *** Ванцзи лежал на склоне, глядя на звёзды и предельно внимательно вслушиваясь в шорох камней, готовый в любое мгновение… Но вот уже который час мгновения складывались во всё более прочную стену сомнений, которую раз за разом приходилось ломать… Он справлялся. И он справится. Они справятся. Вместе. *** Свет огромной луны казался ослепительным. Собственное дыхание било в перепонки как грохот лавины. Тело невесомо парило над ещё мокрыми камнями, кончики пальцев касались центра пульсирующей паутины мира. — Лань Чжань… *** — Тебе понравилось? — О да! Спасибо, любимый! Так больно ещё никогда не было. Я думал… — Именно поэтому. — Что? А. О! — Да. Вот так.