Клятва

      Голова Эовин раскачивалась в такт шагам черного жеребца, неспешно ступавшего по выжженной земле. Копыта поднимали всплески пепла и пыли. Сухая горечь забивала легкие, мешая дышать. Раз-два-три-четыре-пять, сколько ребер сломано, сколько треснуло, а может, это просто такие сильные ушибы? Еще бы. Будут тебе и ушибы, и переломы, и разрывы, о которых не узнаешь, пока не станет слишком поздно… Так много времени в палатах врачевания, так много знаний о том, что и как безвозвратно повредить в хрупком человеческом теле, и все это теперь бесполезно, все попусту. Разве что можно примерить многословные записи в длинных свитках на себя, на собственную растущую смоляно-алыми всполохами боль. Если провисеть так еще часок-другой, кто знает, что тогда случится: в голове ли лопнут сосуды от прилива крови, зальет ли чернотой глаза, а может быть, осколки костей сместятся и проткнут легкие, и тогда она захлебнется, давясь алой пеной? Эовин шевельнулась, застонала сквозь затыкающую рот промасленную тряпку, и тогда всадник ударил ее локтем в больше не защищенный доспехом бок. Нервы обожгло острым огненным жаром, будто тело прошил раскаленный докрасна кинжал. Оказывается, можно визжать резаным поросенком и сквозь кляп.       Ее сбросили с седла, когда отряд остановился у какой-то реки, до тошноты воняющей болотной гнилью. От удара оземь перед глазами разостлалась блеклая цветастая пелена, разорванная кровяными прожилками. Эовин несколько раз вырвало, и после мучительных спазмов она бессильно растянулась на присыпанных песком камнях, охваченная обморочной слабостью. Не было сил даже приподнять голову и отвернуться. Тягуче-липкая горькая слизь размазалась по лицу, смешиваясь с подсохшей кровью. В какой-то момент Эовин показалось, что она осталась одна, брошенная где-то на просторах Мордора, и это впечатление отозвалось в ней одновременно и радостью, и отчаянием. Она понимала — не могла не понимать, — что Фарамир уже несколько часов как мертв, и лучше всего ей поскорее присоединиться к нему, но умирать не хотелось до безумия. Где-то внутри нее, под самым сердцем жалко и отчаянно трепыхалась надежда на чудо. Может, это не его она видела лежащим под ногами теснящих отряд орков в луже густой черной крови. Может, это был не его хриплый, переходящий в отрывистые булькающие стоны крик. С такими ранами умирают мучительно, но быстро: прерывается голос, потом взгляд, в котором ярость сменяется удивлением, удивление пониманием, а понимание болью, заволакивает пелена, и с лица спадает краска, а руки становятся холодными. Эовин закрыла бы ему глаза, сжала в ладони сведенные судорогой пальцы, а потом дождалась бы последних неровных вздохов — так, как делала всегда, когда провожала воинов в стан предков, к пылающим в звездной степи кострам. Но теперь к тому времени, как Фарамира и отряд найдут, хоронить будет уже нечего: тела растащат лесные звери.       Эовин пришла в себя, когда кто-то перевернул ее на спину и вздернул за плечо вверх, прислонив к камню. Она рассмотрела в свете разложенного в нескольких шагах от нее костра уродливого покрытого шрамами орка с разорванным ухом, и у нее поджилки затряслись от страха. Она бестолково замотала головой, подтянула колени к животу — тело двигалось само собой, охваченное оглушающим предчувствием муки. Орк рыкнул на нее, схватил ее за руку и сунул что-то в ладонь. Прикосновение грубой холодной кожи отдалось в ней дрожью отвращения, и Эовин не сразу смогла понять, что ей дали. Лишь когда орк, неловко переступая кривыми ногами, отошел от нее, она поняла, что сжимает крошащийся кусок хлеба.       Дрожащую и мокрую, Эовин волокли по бесконечной вымощенной камнями дороге — одну из десятков, а может, и сотен других грязных, измученных, раненых пленников. Их гнали без всяких передышек уже так долго, что она почти забыла, как попала в эту толпу несчастных с пустыми от отчаяния, боли и переутомления глазами. Первое время каждое лицо врезалось ей в мозг, выжигалось в глазах, впечатывалось в нервы, и она думала, думала, думала, пока у нее не начинала раскалываться голова. Девочка лет двенадцати, безостановочно плачущая, с растрепанными косами и кровавым пятном на рваной нижней юбке. Мужчина с белыми искусанными губами, баюкающий у груди явно сломанную руку. Старуха с разбитой головой, смотрящая в серое небо невидящими глазами. Сколько их было еще, голодных, трясущихся от слабости и лихорадки, вымазанных в собственных нечистотах — никого не волновали их нужды, и за каждую остановку они расплачивались ударами хлыста. Как скот…       Она могла бы помочь хотя бы тому, со сломанной рукой, будь у нее несколько мгновений передышки. Ничего особенного, просто перевязать, просто сопоставить кости, чтобы срослись, как надо… Вот только кому это надо? Если несчастному повезет не погибнуть от заражения крови, он все равно умрет, так зачем длить его муки? Тогда Эовин начинала жалеть, что при ней нет меча или хотя бы ножа. Она убила бы как можно больше людей, чтобы они не оказались в застенках, избавила бы их от страданий легко и быстро, а потом радостно дождалась бы смерти сама и, сколько бы мучений ни пришлось пережить, она умирала бы с улыбкой. Эовин уже не верилось, что у нее была когда-то другая жизнь, много еды, вкусная свежая вода, чистая одежда, гладкая кожа. Она безостановочно мечтала то о теплой постели, то о большом куске жареного мяса, то о купальне и ароматных травах и кляла себя, потому что думала только о себе и о своих страданиях, а не о погибших близких. Это было так мелко и так недостойно — ни их, ни ее самой. Иногда она даже злилась на них, на Теодена, на Эомера, на Фарамира, который приказал ей спасаться бегством и не оборачиваться. Если бы она сражалась бок о бок с ним, ее бы тоже убили, и ничего этого бы не было.       А еще лучше было бы погибнуть в битве за Минас Тирит и остаться в памяти людей храбрым воином, приложившим руку к гибели проклятого повелителя назгулов. Сколько раз они с Мерри спорили, сталкивая кружки с шапками из густой пены, кто из них нанес смертельный удар? Они отдали все, все, что у них было, и даже больше, но этого оказалось мало. Их подвигов, их смелости, их отчаяния, их смерти и крови — всего этого им не хватило, чтобы справедливость восторжествовала, а Саурон, наконец, оказался повержен. После того, как Фродо погиб, и кольцо оказалось у врага, Эовин перестала верить в богов, в судьбу и в справедливость. Ничего не было, лишь цепь случайностей и беззащитность перед сильным. Добро беспомощно — они беспомощны. Смысла не было, и все они это знали: и Арагорн, и Фарамир, и Гендальф, — но все равно продолжали жить и бороться, умудряясь даже найти в себе силы на то, чтобы радоваться и смеяться наперекор всему.       Фарамир забрал Эовин в Итилиэн после того, как они сыграли грустную, но красивую свадьбу, и у нее, наконец, появился собственный дом и свои верные. Она была хорошей хозяйкой и хорошей женой, она давала мудрые советы, она отдавала часы палатам врачевания, совершенствуя свое мастерство, и ей казалось, что еще немного, и она обретет утраченное: раз за разом выигрывая долгий и изнуряющий бой со смертью, одерживая верх в поединке, она снова обретала веру в жизнь и в собственные силы. Чтобы потерять все вот так, по глупой случайности, вместе со свободой и всем тем, что ценила слишком мало… Письмо от Арагорна, вызвавшее Фарамира в Гондор, было подложным. Теперь Эовин понимала это с удручающей ясностью, и боль жгла ее каленым железом: значит, где-то в ее родном доме, на ее земле жил предатель. Может, он шел теперь рядом с ней, в бесконечной веренице обреченных. Эовин оглядывала испитые серые лица, закусив губу, и в ней расцветала, роняя огненные лепестки, терпкая ненависть.