Янтарные чётки

Нукер, — то ли Мирза, то ли Асхаб, Саадат так и не научилась их различать, — подвёл Нуцалу коня. Повелитель, легко подняв Булача на руки, посадил его в седло, затем сел сам. Мальчик крепко вцепился ручонками в гриву. Предстоящая поездка с отцом, видимо, приводила его в восторг: конные прогулки были едва ли не единственным способом развеселить хворого наследника. — Ну, тронулись! — отрывисто сказал Нуцал, оглядываясь через плечо на взбирающихся на лошадей нукеров. Вышла заминка. Конь под Асхабом приплясывал, взбрыкивая крупом, и сердито храпел, скашивая выпуклый лиловый глаз на всадника. Нукер понукал его, но проку от угроз не выходило. — Он плохо вычищен, вот что, — заметил Нуцал вдруг, — колючка попала ему под седло и натрёт спину. Асхаб торопливо спешился, принялся возиться с подпругой, попутно обещая задать трёпку конюху. Руки его дрожали от спешки и смущения, поэтому расстегнуть подпругу всё не получалось. — Нам некогда ждать тебя, — проворчал Нуцал, — мы с Булачем хотим проверить сторожевые посты, пока не стемнело. За мной, Мирза! Саадат отошла от окна: дальше смотреть нечего. Гебек каждый вечер проверял посты на въезде в Хунзах, частенько брал с собою и Булача. Волк приучал волчонка к разбойничьему ремеслу. Саадат сердито поджала губы: с дочерями повелитель никогда не занимался. Возможно, он и испытывал к ним привязанность, но не уделял и десятой доли внимания, достававшегося тинануцалу. Впрочем, оно и понятно. Что дочери? Обуза, способ породниться с каким-нибудь знатным родом, удачно выдав их замуж, как подойдёт срок. И кому дело до девичьих желаний и слёз? Их удел — терпеть. Разве с ней, Саадат, не так произошло, разве не продал её отец, как товар, не увёз победитель по праву сильного? Никто не посчитался с её мнением, никто не заглянул к ней в душу. Хорошо, пожалуй, что не повезло ей подарить Нуцалу сына, здорового, крепкого мальчика, не такого, как доходяга Булач. Сын ещё сильнее привязал бы к ней Нуцала. Он ведь неспроста не взял больше жён, кроме неё и Бике. И к чему давать жизнь новому угнетателю? Хватит и одного. О, какой он странный, её повелитель! Саадат думала сперва, не отправится ли он сам в гости к аждахе. Он бы мог… Угадывалось в Гебеке что-то, отличающее его от прочих людей. Откуда он узнал о колючке под седлом лошади нукера? Неужели от самой лошади? А о чём каркает ему ручной ворон? Зачем он следит, чтоб никто не обижал мышей? Сколько неприятностей доставляют мерзкие грызуны обитателям дворца, крадут всё, что плохо лежит, пугают служанок, а Нуцал только отмахивается. Саадат припомнила, как однажды ночью к изголовью повелителя прошмыгнул мышонок и уселся на задние лапки, взмахивая передними и тихонько попискивая. Ханша прикусила губу, чтобы не ойкнуть. — Это могло подождать до утра. И впредь не смей беспокоить по пустякам, — зашептал Нуцал, покосившись на Саадат. Она, уткнувшись лицом в подушку, притворилась спящей. Разочарованный мышонок, не споря, ретировался. Да, Саадат надеялась на поход Нуцала в Бухарский эмират, туда, где тянется древний Шёлковый путь. На бесславный поход, разумеется. А он отправил вместо себя какого-то бедолагу. И теперь ждёт, наивный глупец. Разве возвращаются с того света? Хабибулла, вопреки предположениям Саадат, пребывал не на том свете, а покуда на этом. Он неутомимо искал целебное дерево. Но легко лишь сказать «Найду!», а сделать куда как сложно — в Бухаре и в округе встречались всякие деревья. И шелковица росла, и абрикос, и вишня, и яблони, и персики, конечно, нежные капризные персики. Попробуй определи, какое из них нужное! Хабибулла и по городу бродил, и окрестные кишлаки обошёл. Пытался расспрашивать дехкан, да те не понимали его языка, не постигали жестов. Сокрушённо пожимали плечами на расспросы странного, не по-здешнему одетого человека, что-то объясняли, да языковую преграду так и не удавалось перескочить. Показывали на персики, мол, что ты, чудак, ищешь, вон их сколько. Хабибулла спрашивал и про аждаху. Это поняли. Какой-то старик попятился от него, восклицая «Лохава!»*, мотая головой в тюбетейке и предупреждающе взмахивая руками. — Аждархо, — уловил Хабибулла знакомое слово в его бормотании и понял, что старик просто уговаривает не ходить к чудовищу в пасть. А как спросить, чтоб рассказал, где именно живёт «аждархо»? Не век же здесь провести? Бухара город сказочно красивый, не налюбуешься, но Хабибулла стосковался по родным горам, по дому и семье. Да и к жаре с сухими ветрами не привык. Совсем было он отчаялся, да по счастью вспомнил о даре разуметь звериный язык. Хабибулла впервые решился заговорить с кем-нибудь из зверей и птиц: может, хоть они подскажут. Иного-то выхода нет. Приметил он стайку воробьёв, с громким чириканьем клевавших посреди дороги просыпавшийся ячмень — видно, кто из дехкан не увидал прорехи в мешке. Так увлеклись птахи, поглощая угощение, что и человека подпустили совсем близко. Хоть руками их бери. — Послушайте-ка, уважаемые! — кашлянул Хабибулла. Воробьи, опомнившись, с тревожными криками разлетелись кто куда, а один, самый смелый, черногрудый, остался. — Чего тебе? — задиристо чирикнула маленькая птица, выкатив грудь, чтоб казаться крупнее. — Не знаешь ли ты, храбрый батыр, — продолжал обрадованный успехом Хабибулла, — где растёт дерево аждархо? Изумлённый воробей подскочил, подняв облачко пыли, и потерял перо из хвоста. — Аждархо?! Видно, о чужеземец, у тебя есть лишняя голова кроме той, что на плечах! — И та чудом до сих пор на месте, — вздохнул странник, — но не смею я вернуться домой, в Страну гор, без персиков с чудесного дерева. — Знаешь ли ты, что страж персикового дерева страшнее миршаба** Бухары? — Уж не страшнее нашего Нуцала! — заверил Хабибулла. Воробей задумался, не переставая скакать — так уж устроены эти птицы, что не могут ни минуты усидеть спокойно. Судя по всему черногрудому понравился первый заговоривший с ним человек, птице хотелось ему помочь. И воробей решился. Ведь он, единственный представитель своего вездесущего племени, удостоившийся беседы с человеком, не мог оставить просьбу без ответа. — Так и быть, упрямый чужеземец, укажу тебе дорогу. Иди, никуда не сворачивая, в ту сторону, где восходит солнце, пока не упрёшься в чёрные скалы. Там, в пещерах, логово аждархо! Там, среди камней, растёт его дерево! Сердечно поблагодарив отзывчивого воробья, Хабибулла поспешил в указанном направлении. От сознания близкой цели радостно пела душа, сердце бухало как колокол, ноги просились в бег. Наконец уставший запылённый путешественник добрался до искомых скал, утёр рукавом потное лицо. Перевёл дух. Чёрные клыкастые камни подстерегали неосторожных путников, до того угрюмые — неудивительно, что люди опасались ходить сюда! Хабибулла тронул ладонью шершавый каменный бок, ощутив холод. Скалы молчали, скалы ждали, что предпримет дальше смельчак. А тот, поплевав на руки, ухватился вдруг за выступ, подтянул вверх поджарое тело, оттолкнулся ногой, да и полез. Всё-таки занятие с детства привычное. Посох остался внизу, пустой хурджин на спине не стеснял движений. Поднялся ветер, норовя сбросить наглеца, шмякнуть оземь, чтоб костей не собрал. И тут не испугался упрямец. Добрался до пологой площадки, круглой, как блюдце, поросшей мягкой травой. Здесь тоже гудел пронизывающий ветер, кидаясь прямо в глаза, терзая полы бешмета. Заслонившись локтем, смотрел Хабибулла на персик, раскинувший густую крону посреди площадки. На ветвях красовались румяные плоды, от одного вида которых текли слюнки. Их хотелось немедленно сорвать, руки сами тянулись к ним. Хабибулла хотел сразу подойти, да вовремя спохватился: нельзя, он тут не хозяин. Не положено гостю, не поздоровавшись, хватать то, что не ему принадлежит. — Мир тебе, великий аждаха, — поклонился храбрец, — нижайше прошу, позволь мне сорвать с твоего дерева немного персиков! Они не для меня, я отдам их больному сыну моего повелителя. — Как ты осмелился, ничтожество, посягнуть на мои владения?! Вот я проглочу тебя! Скалы затряслись, раздался закладывающий уши гул. Хабибулле захотелось немедленно бежать прочь, но краешком сознания он успел сообразить, что этого-то делать не следует — поплатится жизнью. Незаметно он сжал в кармане чётки Юхарана. Янтари испускали приятное успокаивающее тепло. Гул тотчас прекратился. Из расселины выскользнул огромный змей, улёгся кольцом вокруг чужака, подняв голову. Хабибулла, встретив немигающий взгляд, понял, что владыка изучает его. — Ты… — шумно вздохнул аждаха, в удивлении высунув дрожащий раздвоенный язык. Очевидно, ему очень хотелось попробовать гостя на вкус, но он не смел. Хабибуллу обдало порывом ветра. — Да, ты можешь взять персики. Но один лишь хурджин набери и ничего за него не проси в награду у Нуцала! — Мыслимо ли требовать платы за помощь! — воскликнул Хабибулла. Аждаха расхохотался так, что скалы опять заколыхались, осыпаясь мелкими камешками. — Ишь ты, праведник… Не чета невежам, покушавшимся на дерево, что я берегу как зеницу ока! Вон их кости белеют в ущелье, взгляни на обратном пути, если любопытно. Прежде нахалы частенько пробирались сюда, покуда я не отвадил их зариться на чужое. Будь кто другой вместо тебя... Иди, сын Сабура. Тебе я не в силах препятствовать. Змей отодвинул хвост и всё хлестал им, словно плетью, по траве, покуда Хабибулла обрывал персики, складывая добычу в хурджин. Аждаха сожалел об утрате, провожал взглядом каждый плод и тихонько шипел: не в его власти уничтожить человека, даже и не подозревающего о собственном могуществе. * «Лохава!» — «Да спасёт от страха!», выражение, произносимое в момент испуга. ** Миршаб («властитель ночи») — начальник ночного дозора, одна из высших государственных должностей Бухарского эмирата.