Янтарные чётки

Сакли лепились к склону, как гнёзда ласточек, спускаясь вниз террасой, так что кровля верхней служила двором для нижней. Нуцал лежал на крыше самой верхней сакли и мог обозревать весь аул. Дети собирали кизяк для очагов; женщины, закатав рукава, мазали глиной стену; старик вытряхивал во дворе бурку; рябые волы, бряцая цепями, тянули по улице бревно, хозяин погонял их, причмокивая губами. Над трубами поднимались дымные завитки. Острый нюх сообщил Нуцалу, что в сакле, чью крышу он облюбовал ещё ночью, готовят вкусный хинкал. Волк стосковался по человеческой пище, ему немедленно захотелось стащить кусок, но он одёрнул себя: он не за тем пришёл в аул. Прежде всего, нужно подавить волчий страх перед людьми. Затем надо позаботиться о пропитании, научившись охотиться. Падаль не еда, тела на ней не нагуляешь. Перед подданными должен предстать исполненный достоинства зверь, а не гремящий костяк, обтянутый всклокоченной шкурой. Петух, поджав ногу, самозабвенно загорланил. Старик унёс бурку в дом, вернулся, проковылял в сарай, что-то бормоча под нос. Нуцал одобрительно шевельнул кончиком хвоста. Ему нравился мирный аул, ничем не пугавший его. Во двор вышла девочка, бросила горсть проса, поманила: «Цып-цып-цып!» На корм первым прибежал петух, стал, загребая лапой, сзывать семейство. — У него много жён, — подумал Нуцал, — вреда не будет, если похитить одну. Куры, переругиваясь, быстро склёвывали зёрна. Нуцал поморщился. Куры всегда мололи ерунду, хорошо, что он их никогда не слушал. И хорошо, что они увлеклись, не видя ничего дальше собственного клюва. Волк, примерившись, спрыгнул с крыши, по-кошачьи приземлившись на лапы, устремился прямо к копошащимся курам. Те с криками ужаса бросились врассыпную, но на сей раз Нуцал был точен. В клыках дрогнула и затихла добыча, волк ощутил языком тёплое, пьянящее. Сердце радостно замерло, как давно-давно, при набеге, и Нуцал даже по привычке оглянулся, отыскивая взглядом нукеров. Однако пора уходить. Выбежала девочка с метлой в руках, за ней мать, но разбойник, уже недосягаемый для них, убегал рысцой по тропе, ведущей в ущелье. Только несколько белых перьев, оставленных на память хозяевам, кружились по двору. Девочка тонко завизжала. — А ты куда смотрела, разиня? — забранилась мать, отвесив дочери подзатыльник. Это уже с досады. Что могли они поделать против волка? В ущелье Нуцал лёг, положил курицу между вытянутыми лапами и с удовольствием, отряхивая прилипающий к морде пух, принялся за еду. Он жадничал, поскольку давно уже не пробовал ничего сытного и вкусного. Через пару минут от несчастной несушки остались только несъедобные перья и голова, прибережённая для Хар-Кара. Ворон хорошо постарался и заслужил награду. Решив вопрос с продовольствием на сегодняшний день, Нуцал опрокинулся на спину, болтая в воздухе лапами. — Надо всё-таки отучиться от этой дурацкой привычки, — отметил он недовольно. В том, что ему сильно повезло, Нуцал убедился скоро, когда в ущелье, ведомые Хар-Каром, стеклись товарищи по несчастью. Кабаном обернуться ещё куда ни шло, но каково быть зайцем? Или, того хуже, комаром?! Подданные робко переминались с ноги на ногу, опасливо оглядывали друг друга. Им всё ещё казалось странным, что они бегают зверями в горах, разговаривают с вороном и подчиняются ему. А пора бы привыкнуть и понять, что отныне так оно и поведётся. — Харахур, тебя ли я вижу? — радостно воскликнул волк, поднявшись навстречу чёрному кабану. О да, эти близко посаженные глаза, налитые удалой злобой, не перепутать ни с какими другими. — Повелитель! — в исступлении взревел Харахур, подогнув перед Нуцалом передние ноги. — Клянусь, колдун Хабибулла за всё нам заплатит! Я распорю ему брюхо, я сожру его сердце! Шакалы-нукеры, повизгивая и трясясь от нервного перевозбуждения, подтверждали: да, Хабибулла заплатит. Жизнью своей, кровью своей. О том же вещали, виясь в воздухе, два комара. Нуцал с трудом различил в их писке интонации Нуруллы и Омара, и подивился, до чего капризна судьба. — Кривоног… Байтарман… И вы здесь? — вздохнул он, косясь на толстую мышь, павшую ниц, и лопоухого зайца. И ведь не один заяц даже. Чем же перед Хабибуллой провинились барабанщики, которые иного занятия не знали, кроме выбивания дроби?! Нуцал невольно облизнулся — зайцы вызывали у него вполне определённые желания. — Мы готовы истребить колдуна! — за всех провозгласил кабан, поднимаясь с колен. — Веди нас, храбрый повелитель! Но не поспешил повелитель звать разношёрстное войско в поход. Он сам размышлял не раз, как подстеречь Хабибуллу, он видел, забываясь тревожной дрёмой, как сталкивается с врагом на пустой тропе, как Хабибулла, побелев от страха, отступает, а Нуцал, победоносно взлаяв, бросается ему на грудь. Но сон разнился с явью. Что будет, если попытаться достать колдуна? Его не взял всепожирающий огонь, так что смогут волчьи клыки? И не превратится ли в наказание соперник Хабибуллы в нечто ещё более гнусное, чем мышь и комар? Кроме того, Хабибулла снова спас Булача, уже это одно усмирило вспыхнувшую ярость Нуцала. Значит, сонной местью придётся удовлетвориться. — Нет… Нельзя больше искушать судьбу, — тихо вымолвил волк, покачав головой. — Мы бессильны против колдуна, с тем придётся смириться и нести дальше печать его проклятья. Харахур захрюкал, недоумевая. Он ничего не понимал. Да скорее небо рухнет на землю, растают вечные ледники, чем повелитель откажется от славного набега! — Но что тогда нам делать, Нуцал? Пощадить негодяя? Подумай, Нуцал, у нас нет больше сабель и пушек, но есть клыки и когти. Волк для острастки оттаскал непослушного кабана за жёсткую щетину на загривке: пускай помнит. Не дело подданным спорить с повелителем. Харахур смиренно принял наказание. — Замолчи! — проскрипел Хар-Кар, хотя Харахур и так уже примолк. — Нуцал не любит, когда ему перечат. — Мы должны покинуть эти места, а лучше даже оставить навсегда Аварию, — объявил волк, кивая в такт собственным словам. — Я выберу край, где мы начнём жизнь заново. Я никого не принуждаю, но советую держаться вместе. Как только я закончу с одним делом, мы тронемся в путь. Ты выяснил, где ханша Саадат, Хар-Кар? — Она превратилась в лисицу, повелитель. Я наведу тебя на её след! Волк ухмыльнулся во всю пасть в предвкушении мести. Саадат впала в отчаяние. Она хотела вернуться на родину и там доживать век, однако неведомая сила мешала ей покинуть горы. Страх овладевал душой Саадат всякий раз, когда пыталась она убежать из окрестности Хунзаха, невидимая стена вырастала перед ней. Видно, оттого, что месть свершилась не так, как должно, лишилась последней милости растоптанная принцесса. Она скучала по дочерям, но не смела показываться в Хунзахе, чтобы хоть мельком, издалека увидеть их. Лисицей блуждала она, собирая пришедшие в разброд мысли, совсем изголодалась. Теперь никто не приносил кушаний, приходилось пробавляться чем попало. Служанки не расчёсывали кос, да и косы исчезли, выросла вместо них рыжая шерсть. Хвост с белым кончиком волочился по земле. Тяжко выживать одной! Голодно. Однажды бежала лиса по тропе и увидела на обочине курдюк, аппетитный бараний курдюк, кем-то брошенный на жалкое счастье Саадат. Облизнулась лисица, метнулась к находке и почти схватила, когда властный мрачный голос прогремел над ухом: — Не трогай, дурёха! Саадат подскочила от неожиданности, обернулась, увидев громадного серого волка. Когда он подкрался, давно ли следил за ней? Впрочем, не то было важно. Волк нацелился на курдюк, по праву принадлежащий лисе, вот оно что. Голод сделал Саадат смелой до безумия. Она встопорщила шерсть на холке, гневно взвизгнула: — С какой радости? Моё! Я первая его нашла, ступай прочь! Волк вздохнул, поднял с земли палку и ткнул ею в курдюк. Раздался сухой щелчок, палка переломилась. Один обломок остался в волчьей пасти, другой торчал, зажатый стальными скобками, спрятанными под приманкой. — Что… это? — прошептала Саадат. В горле сразу пересохло. Смерть прошла мимо, невесомо задев её покойничьим саваном. — А, то охотники думают, будто способны поймать меня, — кисло ухмыльнулся волк, выплюнув палку. — Ешь спокойно, там больше ничего нет. В доказательство он тронул курдюк лапой. Верно, ничего не произошло, капкан утолился деревяшкой. Тогда Саадат осторожно подошла и принялась угощаться. — Поблагодари меня, — не отставал волк, — я ведь мог дождаться, пока ты попадёшься. Лисица с набитым ртом пробурчала нечто, при весьма богатом воображении сходящее за слова благодарности. — Я не предупреждал тебя об отраве? — с обеспокоенным видом поинтересовался волк, когда злополучный курдюк полностью исчез. Лисица, вытаращив глаза, зашлась кашлем. — Не бойся, я бы почуял её. А разве ты не чуешь? — Не делай так больше, шутки твои не смешны и мне не нравятся, — рассердилась лисица. — Ты считаешь свою шутку остроумной, да, Саадат? — волк издал печальный стон. — Что глядишь так? Ты не узнала меня? — Гебек?! — взвилась лиса. Она действительно теперь лишь поняла, с кем столкнулась. Волчьи глаза горели, как угли, приговор прочла в них Саадат. Отпираться бесполезно, раз он назвал имя, а она невольно себя выдала. Поэтому Саадат перешла сразу к оправданиям. — Клянусь памятью моего отца, я невиновна перед тобой! Я несу то же бремя из-за козней колдуна Хабибуллы, помышлявшего умертвить тебя и Булача! Она пела сладко, складно, но повелитель по опыту убедился, какова цена речам вероломной ханши — в базарный день пятак. Нуцал предупреждающе вздёрнул губу. Лиса, оборвав рассказ на полуслове, бросилась наутёк. Нуцал в два прыжка настиг её, вцепился в загривок, тряхнул, подбросил в воздух, ударил на лету передними лапами, словно мяч. Саадат тяжело упала, дыхание перехватило, грудь обожгло острой болью. — Пощади, — проскулила она, обуянная жаждой жизни, пусть и перебитой пополам, как та палка в капкане. Но волк схватил опять. Челюсти, не ведавшие жалости, все плотнее смыкались на шее. Лиса обессиленно вытянулась, свесив язык, покорно затихла. Нуцал задрожал вдруг всем телом, разжал пасть, отпрянул: он вспомнил Шемаху, золотую цепь, — память об отце, — в руках Саадат, свою оторопь при встрече с красавицей-принцессой. Ничего ему не стоило тогда взять её силой прямо там, в разграбленных покоях, а после отрезать косы, послать одну несостоявшемуся жениху, вторую — предателю-отцу, но он не опустился до такого. Он позволил шёлковым косам обвить свою шею, завлечь в чарующую ловушку. И… растаяла без остатка нуцалова жажда отмщения. Он подполз к неподвижно лежавшей лисице, обхватил лапами, коснулся холодным носом, запричитал: — Что я натворил, безумный? Очнись, Саадат, посмотри на меня! Прости, прости, Саадат, голубка моя, я пальцем тебя не трону больше! — Так уж и не тронешь, — пронеслось в уме лисицы. Дышать стало легче. Она откашлялась, с трудом разомкнула веки, найдя, что лежит меж лапами Нуцала, что ей совершенно не понравилось. Саадат протяжно застонала. — Добивай меня, что же ты замер, повелитель! Повелитель, повиливая хвостом, лизнул лисицу прямо в нос, горячо клялся не причинять ей вреда, напоминал, что они связаны одной судьбой навеки. Всегда следовать за Нуцалом, отринуть прошлое, покинуть навсегда семью — вот удел Саадат. Разорванная сеть сплеталась наново, смыкались износившиеся звенья золотой цепи. — Только жизнь у нас начнется новая, — обещал Нуцал, — в ней сотрутся прежние имена. Гебека нет больше, и Саадат тоже нет. Ты будешь отныне зваться Макру, что означает «хитрость». Лиса не возражала: Макру так Макру, лишь бы волк оставил ее в покое. Проклятье сбылось, вот главное, а память, исколотая иглами, когда-нибудь потухнет. Лиса поднялась и, не оглядываясь, последовала за волком. Ни капли сострадания не испытала она при встрече с приближёнными Нуцала. Она никогда никого из них не любила, так к чему жалеть их? И того довольно, что никто не задавал лишних вопросов, лишь Хар-Кар неодобрительно качнул головой, узнав, что волк принимает бывшую ханшу в свиту. Но Макру ничуть не волновало мнение Хар-Кара. Звери переночевали в ущелье, а наутро Нуцал разбудил всех и велел идти за ним. Свита послушно поспевала за волком в неизвестность, оставляя позади свой позор. Нуцал всё искал, беспрестанно искал что-то, одному ему ведомое, наставлял нос по ветру, настораживал треугольные уши. Немало уютных уголков миновали звери, а волк не задерживался нигде, увлекал спутников дальше, не полагаясь даже на услуги ворона. Закончились владения аварских Нуцалов, начались земли уцмия Кайтагского. Здесь звучала даргинская речь, здесь проживали знаменитые на всю Страну гор мастера-оружейники, кольчужники и златокузнецы. Там, в Сирагинских горах, утомившийся Нуцал обнаружил искомое. Он спустился в ущелье Ая-Махи, выведшее путешественников в долину, окружённую зубчатыми хребтами с клочьями облаков на вершинах. Место понравилось Нуцалу. — Тут будет отныне наш дом, — сказал он, обернувшись к подданным.