Янтарные чётки

Багадур прослыл заводилой среди аульских мальчишек. Смелый, ловкий, мастер на проделки, он отваживался забираться туда, куда не всякий взрослый рискнёт отправиться. Без боязни собирал он малину на склоне Сокровища, ни разу не столкнувшись с облюбовавшим то место медведем Зулмукаром. Ходил за желудями в дубраву на Аждаха-горе, где обитал злющий кабан Харахур. А однажды, — ох, неспроста нарекли его Багадуром*! — явился с целым букетом из веточек барбариса, похвалившись, что оборвал тот самый барбарис, который растёт над логовом Нуцала. — Разве я не говорил тебе, негодник, как опасно одному ходить в долину? — спросил, нахмурившись, отец. — Зачем ты дразнил Нуцала? — А что он может нам сделать? — пожал плечами Багадур. — Овец у нас нет, корову мы продали, в кладовой шаром покати. Пусть лучше Нуцал делится с нами, отец. Мало ли его кормят всем аулом? Глаза мальчишки озорно сверкнули. Отцовская злость на выходку сына мигом улетучилась. Как можно долго сердиться на Багадура? Хмыкнул бедняк, потрепал мальчика по голове. — Выдумаешь тоже! Где ж такое видано, чтоб богач сжалился над бедным? Разве что в сказках старого Хабибуллы. Сколько я гну спину на старшину Юсуфа, а нажил только мозоли, зато Юсуф жиреет день ото дня, недаром кличут его каникусом**! А ещё Багадур любил петь. Идёт ли куда, делом ли занят, а сам напевает: — Велик мой дом — небесный свод, Трава моя постель. Я рос под песню горных вод И жаворонков трель.*** То ли сам сочинил, то ли у кого-то перенял. Иногда он обрывал песню, о чём-то важном задумываясь, и тогда уж из него клещами слова не вытянуть. И вот вышло так, что озорник Багадур остался один на свете. Отец ещё до революции, устав гнуть спину на сельского старшину, отчаялся и бросил родную саклю. Решил попытать счастья на чужой стороне. А счастье, всем известно, даётся не каждому, не одну пару чарыков износишь, пока гоняешься за ним. — Всего два мироеда у нас, — сказал перед уходом жене и детям, — Юсуф в ауле, да Нуцал в долине, а житья от них нет никому! Довольно мне кормить их! Ждите меня, устроюсь на новом месте, тогда вернусь за вами. В поисках заработка угодил он на нефтяные промыслы, а там условия хуже, чем на каторге. Хозяин-инглис и управляющий не считались с нуждами рабочих. Да что там, их и за людей не считали! Изнурительным трудом от зари до темна, по колено в грязи, кровью и потом доставался заработок, жалкие гроши, и то жадный хозяин вычитал из жалованья за любую провинность. Лошадь ли заартачилась, оборвался ли приводной ремень, сам ли ты приболел или остановился передохнуть не вовремя: управляющий и его помощники всё углядят и сделают пометку в записной книжке. А бухгалтер после костяшками на счётах: щёлк, щёлк, щёлк — отнимет и высчитает к выдаче всего-то ничего. Из этих крох нужно выкроить что-то, чтоб отправить семье, да и себя не забыть, сам ведь тоже живой и то табаку охота, то обновку, то просто приварок к скудному рациону. — Не нравится? — коротко отвечал управляющий, когда обращались к нему с жалобой. — Насильно никто не держит, ступай на все четыре стороны. И то верно: к месту рабочий не привязан, но многим идти было больше некуда, особенно ссыльным, которых и сюда-то взяли, словно великое одолжение сделали. И вот от ссыльных как раз отец Багадура узнал, что есть на земле правда и ничего не выдумывал старый Хабибулла, рассказывая о временах, когда не станет князей и беков, о людях, стремившихся к свету из тьмы веков. По ночам при свете коптилки велись долгие разговоры, заводилы читали вслух запрещённые газеты и брошюры, невесть как проникавшие в барак. Бедный горец жадно слушал, забывая об усталости. Первое время ещё приходили от него домой весточки. А потом перестали. Поиски правды привели отца Багадура к участию в бунте против хозяина-промышленника и к ссылке в Сибирь. Там его след затерялся. Семья осталась без кормильца. Мать билась как рыба об лёд, бралась за любую работу, пытаясь прокормить детей. Сестрёнка ходила по дворам, прося милостыню. Подавали кто горсть муки, кто кусок чурека, а в общем не так уж много: время голодное, военное. Багадур стыдился попрошайничать, он ведь мужчина, негоже протягивать руку за подачкой. Он подряжался помогать по хозяйству, где что поручат, хоть и за гроши, но всё-таки полученные честным трудом, а летом собирал орехи и фрукты в горах, рвал щавель в лесу. Зимой в саклю пришла беда. Сестрёнка сильно застудилась и слегла, её худенькое тельце сотрясал озноб, грудь разрывал кашель, каждый вдох стоил мучительных усилий. Мать, сама к тому времени едва ходившая, с отчаянием наблюдала её угасание, а помочь ничем не могла. Багадур боялся оставлять их одних, но добыча пропитания лежала отныне на его плечах. — Дочка, дочка, — причитала несчастная мать, поднося к губам больной пиалу с кипячёным молоком, — попей, тебе легче станет. Но девочка не могла уже глотать, питьё проливалось, стекая по подбородку. — Мама, мне страшно… — сипела она едва слышно. Багадур с ужасом увидел, как сестрёнка вся вытянулась вдруг, забилась, хрипя, и как-то сразу затихла. Исхудавшая рука безжизненно повисла. Мать зарыдала, стала тормошить дочь. Молоко из опрокинувшейся пиалы разлилось по полу… Весной в аул прилетела весть о революции. Но что Багадуру до того, что где-то в Петрограде сбросили царя? Мать так и не оправилась, больше не вставала, всё говорила, что дочь зовёт её. В мае на кладбище появился новый холмик, на нём проросла трава. Дожди смывали краску с каменной плиты, сделав её безымянною. Багадур остался один в холодной пустой сакле, теперь он был хозяином — и бедному своему дому, и собственной жизни. Сироту жалели, брат отца предлагал переселиться в его саклю, но Багадур отказался. — Нет, ази****, у тебя большая семья, тяжело прокормить её. Зачем сажать на шею ещё нахлебника? Я вырос и сам о себе позабочусь. Поздней осенью, когда дурши-марка холодными струями хлестали землю, нежданно-негаданно вернулся в аул отец. Он осунулся, оброс клочковатой жёсткой бородой. Его папаху наискось, как шрам, пересекала алая лента. На боку маузер. Багадур отвык от отца, он показался ему пришельцем из далёкого, незнакомого мира. Отец долго, свесив голову, стоял над могилами жены и дочери. Багадур видел, как сжимались и разжимались его пальцы. — Не дождались вы меня, родные, — скрипнул зубами отец. — А я мечтал, как мы выберемся из нужды, сами станем хозяйствовать на нашей земле. Наша власть пришла… И вот… Слеза, блеснув, затерялась в бороде. Багадур притворился, будто ничего не заметил: сам он не плакал, не мог. Отец не задержался в ауле. Сердце, преисполненное ненависти, звало его в бой. Багадур просился с ним помогать балшибекам бороться за народную власть. Вон ведь сколько врагов у неё, а защитников мало. Отец отказал, дескать, не дорос ещё, и ушёл, вступив в отряд Хабибуллы — со всех концов Страны гор стекались люди к этому удивительному старику. Багадур опять остался один. Отец его погиб осенью восемнадцатого в перестрелке на станции Кум-Торкале. Когда прогремел взрыв и паровоз беспомощно зарылся носом в искорёженные рельсы, кто-то из офицеров конвоя не растерялся и схватился за оружие. Охрану перебили партизаны Хабибуллы, весь груз вывезли на арбах, но несколько бойцов навеки остались лежать в песках Сарыкума, не изведав и не построив новой жизни. Вслед за осенью пришла вторая зима свободы. Покрылся коркой льда стремительный Варачан, вершины гор едва проглядывали сквозь клочья тумана. Ветер страшно стонал в ущелье, не находя нигде приюта, будто неупокоенная душа взывала к людям. Солнце показалось голодному Багадуру похожим на чурек, он сглотнул слюну и рассердился: некогда думать о еде. Он подрядился к соседу сбросить снег с крыши сакли — накануне так мело, что из аула носа не высунуть, и теперь по улицам вились узкие тропинки, а дворы тонули в сугробах. Багадур хотел продолжить начатое, но неожиданно выронил лопату и заплакал. Вся горечь обид, накопленных за прошедший год, стискивала сердце мальчика. В долине тоскливо выл Нуцал: ему тоже сейчас тяжело, аульчане совсем не оставляют ему подачек — самим есть нечего, целые семьи умирают от голода, а войне конца-края не видно. Иноземцам подавай нефть, красные сцепились с белыми. Не ведает покоя истерзанная земля, горят селения и льётся кровь — все сейчас проливают кровь, стреляют и жгут, перестав ценить жизнь человеческую. Багадур знал, что Нуцал не всегда поёт, жалуясь на пустое брюхо. Иногда волку становится невыносимо одиноко, душа его томится в звериной шкуре, рвётся к людям. А иногда ему просто нравится слушать свой голос. Сейчас от его протяжного зова Багадуру сделалось совсем невыносимо. Мальчик озябшими руками растирал слёзы по щекам, топал ногами. Так нельзя больше. Отец погиб в бою за свободу, а он, Багадур, почему до сих пор не отомстил за него, не принял оружие, выпавшее из его рук, не довершил дело его на земле? Мать, будь она жива, стыдилась бы сына. — Врагу недолго ждать И жить. В бою погиб отец. Я долго рос, чтоб отомстить, И вырос наконец, — произнёс мальчик уверенно, погрозив кулаком невидимому врагу. В тот же день он исчез из аула. * Багадур — смелый ** Кани (дарг.) — брюхо. Каникус — брюхатый, брюхонос. *** Песня Багадура взята из оригинальной сказки в переводе Ю.Коваля **** Ази — дядя