Янтарные чётки

Снег пленил аул, сковал долину, на стены ущелья легли брюхатые тучи — куда податься Багадуру? Снег обманчив, он запорошил трещины, спрятал острые выступы, норовит осыпаться под ногами и погрести с головой. Недолго путнику сорваться с обледенелой скалы, ухнуть в провал, расшибиться о камень, уйти с головою под лёд Варачана. Никто не услышит и не подаст руки. Он один, храбрый Багадур. Шёл Багадур, утопая в снегу по колено — всё против него сейчас. Ветер с разбойничьим посвистом дул в лицо, словно предостерегая: вернись, Багадур, пока не поздно, иначе заплутаешь и не найдёшь ночлега до темноты, а это верная смерть. Вернись, Багадур, пропадёшь! Но Багадур, закутавшись с головы до пят в старую отцовскую шубу, брёл по ущелью Ая-Махи. — Здравствуй, Багадур, — окликнул вдруг сзади сиплый от холода голос. Обернувшись, мальчик увидел в двух шагах от себя серого волка. Морда зверя покрылась инеем, из разверстой пасти валил пар. Жёлтые глаза смотрели внимательно и грустно. Волк был один, без стаи, даже без преданных нукеров-шакалов, и стоял, широко расставив передние лапы. Но он и один опасен, особенно для безоружного мальчишки. — Здравствуй, Нуцал, — без боязни сказал Багадур. — Зачем ты идёшь за мной? Острый волчий нос коснулся рукава шубы, ткнулся в грудь, в плечо, исследуя. — Ты несёшь за пазухой ломтик сыра и чурек, — сообщил Нуцал. — Я заработал их, сбрасывая снег с крыши. А что делал ты, чтоб я поделился с тобой? Но всё-таки достал чурек, отломил кусочек и протянул на ладони волку. Нуцал одним неуловимым движением языка смёл угощение и проглотил, не жуя. Кто бы сказал ему много лет назад, что однажды он, всесильный повелитель, возьмёт подачку из рук оборванца! Он сгноил бы в темнице такого наглеца. Нуцал подождал — не даст ли мальчик второй кусок, прежний только раззадорил аппетит, но Багадур решил, что с него довольно. Нуцал, как и его товарищи по несчастью, понимал разговоры людей, знал несколько языков — одни помнил ещё с человеческого прошлого, другие выучил за годы в волчьей шкуре. Но сам — он открыл это случайно — говорить мог только с детьми, таким уж причудливым образом действовало проклятье. Взрослые в издаваемых волком звуках слышали лишь вой, скулёж и рычание. Нуцал приходил в отчаяние, невозможность изъясняться мучила его. Он много раз пробовал высвободить речь, горло его сжималось от напряжения, казалось — вот ещё усилие, и получится заговорить, но тщетно. Только дети понимали его. Но из детей какие собеседники? А Багадур не боялся и не убегал, держался как взрослый и вообще было в нём какое-то отличие от обычных людей. Это нравилось Нуцалу. — Ты обломал барбарис над моим логовом. Зачем? — облизнулся волк. Запах пищи щекотал ему ноздри, но попрошайничать он не стал. — Хотел, чтоб люди поняли, что ты всего лишь зверь, а не злой дух, и перестали бояться тебя! — вскинул голову Багадур. — И как, они перестали? — хмыкнул Нуцал. И улыбнулся во всю пасть, демонстрируя зубы. Маленький джигит насупился, глаза из-под надвинутой на лоб папахи грозно блеснули. — Однажды такой день настанет, Нуцал! Люди сбросили царя с его трона, прогонят и тебя. А теперь мне надо идти, некогда болтать с тобой. — Это ты говоришь мне, владыке долины! О, дерзкий щенок! Багадур пожал плечами и сильнее запахнулся в шубу, сберегая тепло. Волк дёрнул уголками рта, но, вместо того, чтоб опрокинуть мальчишку лицом в снег и хорошенько поддеть клыками, зачем-то поплёлся за ним, ступая след в след. У него имелось дело в соседнем ауле: в одном дворе недавно объягнилась овца, надо проведать её, пускай не обольщается Багадур, воображая, что Нуцал присматривает за ним, как бы не приключилось чего в ущелье. Ветер да снег кругом, солнце не греет хмурые горы. Старое ореховое дерево распростёрло ветви над дорогой, ветер качает ветви и кажется, будто орех грозит кому-то. В прошлом году дерево не зацвело, наверное, будущей весной опять не даст плодов, сердцевина его промёрзла. Это был очень старый орех, старше, может, самого Нуцала. — Плохо приходится сейчас красным аскерам, — снова заговорил повелитель, поддразнивая, — их всюду теснят. Скоро белые выпроводят их прочь с Кавказа, а там генерал Деникин прогонит главного балшибека Ленина. И поделом! Балшибеки требуют зерно, уводят скот, жгут аулы. Не ходи к ним, Багадур, а то придётся бежать вниз по горам, теряя чарыки. Много ли радости утонуть в Каспии? Что у тебя за шуба — заплата на заплате. Думаешь, партизаны подарят тебе другую? Ха-ха-ха! — Ты рано смеёшься, Нуцал, — бросил Багадур, не оглядываясь. — Белые аскеры убивают и жгут, грабят народ, уводят лошадей, отнимают хлеб, да ещё привели чужеземцев на подмогу, чтоб вернуть старые порядки. Будто слепец, прозрев, захочет вернуться во тьму! Они сильны, но у бедняков есть то, что сильнее их винтовок и пушек. Одно слово они чтут, Нуцал, слово, способное объединить народы, заглушить небесный гром! — И какое же? — спросил Нуцал, заскочив вперёд. — Свобода! — крикнул ему Багадур. — За неё я готов биться, как бился мой отец! — Нечего так вопить! — кисло поморщился Нуцал, подняв озябшую лапу. — Свободой не наполнить котлы, не засеять поля. — Наша правда — не твоя правда, Нуцал. Посмотрим, чьей жить. — Наша… — под нос фыркнул волк, чтоб последнее слово осталось за ним. — Погоняйся-ка за моим хвостом! Он скачками припустил по сугробам, самоуверенный и сильный. Зулмукар, единственный, кто мог бы потягаться с Нуцалом, дрых в берлоге, оставив волка владычествовать над всей округой. Нуцал не смотрел, бредёт ли за ним рано повзрослевший мальчик. Лишь у соседнего аула, гнездившегося на отроге горы, он остановился, наблюдая, как маленькая чёрная фигурка приблизилась к крайней сакле, как выглянул хозяин на стук и, расспросив о чём-то, впустил гостя. Когда закатилось солнце, Нуцал обошёл аул кругом, проник во двор, махнул по каменным ступенькам к хлеву, прислушался у двери. Изнутри до его ушей донеслось неуверенное блеяние: недавно народившиеся ягнята пробовали голос. Почувствовав разбойника, завозились овцы, мыкнул бычок, но в сакле не слышали их. Хозяева предусмотрительно замкнули дверь на засов. Подобная преграда другого хищника, возможно, озадачила бы, но не Нуцала. Вскинувшись на задние лапы, передними он отодвинул задвижку и нырнул в темноту хлева. Пахнуло живым теплом. Нуцал, кинувшись, безошибочно ухватил ягнёнка, вспомнив, как когда-то рубил противников в набеге — он всегда вспоминал о былых подвигах в такие минуты. Ягнёнок замер в его зубах. — Сыночек мой! Верни мне сына, злодей! — запричитала овца, не пытаясь ни отбить отобранного ягнёнка, ни защитить второго. Она не разжалобила Нуцала, сердце его к такому очерствело. — Замолчи, дура, другого сына я оставил тебе! — всё-таки пробурчал он сквозь зубы. Ночью ветер утих. Взошла луна, ещё не целая, а словно бы надкушенная с левого бока, снег переливался в её лучах серебристыми искрами. Нуцал неторопливо брёл по ущелью с ношей в пасти. Он возвращался в долину, а сам всё думал о Багадуре, силясь понять, что испытывает к нему. В родном ауле оплакали Багадура, решив, что мальчик пропал в горах. Но Багадур не замёрз и не пропал. Он добрался до аула, где остановился отряд Хабибуллы и направился прямиком к сакле, охраняемой часовым с винтовкой на плече. — Ты кто такой? Что тебе здесь надо? — грозно спросил часовой. — Пришёл к партизанам бороться за революцию! — солидно ответил Багадур. — Здесь ли почтенный Хабибулла? — Ишь ты, боец! Как мать-то тебя одного отпустила? Ну уж ладно, проходи, — смягчился часовой, пропустив мальчика в саклю. Сердце Багадура замерло от волнения. Сейчас он встретит самого Хабибуллу, о котором столько говорят в горах: кто со страхом, кто с благоговением, и которого отчего-то люто ненавидит волк Нуцал. Хабибулла представлялся мальчику высоким, широкоплечим, сильным, под стать джигитам из сказок, поэтому он растерялся, увидев сидящего за столом седобородого старика. — Вот, товарищ Хабибулла, принимай нового партизана! — отрапортовал часовой. Старик поднялся, оказавшись росту совсем не высокого, и подал мальчику руку, как взрослому. Багадур, осматриваясь, заметил такую же папаху с красной лентой, как у отца, саблю, маузер в деревянной кобуре и, самое удивительное, кремнёвое ружьё. Конечно, такое красивое ружьё в своё время стоило немалых денег, но всё же винтовка со сверкающим штыком впечатлила мальчика куда больше. — Садись, сынок, поешь и обогрейся. Ты, верно, проголодался с дороги? — пригласил Хабибулла. Багадуру дважды повторять не пришлось. Поблагодарив за гостеприимство, он повесил шубу на гвоздь и сел за стол. Угощение было небогатым — несколько картофелин да половина лепёшки, но Багадур уплетал за обе щеки, самому себе признаваясь, что вкуснее ничего не пробовал. — Откуда ты, сынок, и как тебя зовут? — кивнул Хабибулла, когда с трапезой было покончено. Багадур сконфузился. Он-то и забыл представиться! — Я Багадур и пришёл из аула Ая-Махи, чтобы сражаться за революцию! — поспешил он загладить промашку. — Из Ая-Махи?! — удивился Хабибулла. — Как же ты отважился один зимой пуститься в такой опасный путь? Ты мог замёрзнуть, сорваться в пропасть, заблудиться, тебя могло засыпать на перевале! — Кому на роду написано погибнуть от пули, нечего бояться мороза и обвалов, — ответил мальчишка загадочно. — Наверное, мать с ног сбилась, разыскивая тебя. — Не сбилась, оттого, что нет её у меня. Я сын свободы,  — мотнул головой мальчишка. Глаза его смотрели не по детски серьёзно. Хабибулла невольно вспомнил себя в его годы. Странный гость нравился ему всё больше. — А где же твой отец, Багадур? — Мой отец погиб в бою. Я наследник дел его на земле. — Вот оно что… Тогда добро пожаловать в отряд, Багадур! Каждый боец важен нам сейчас, ведь немало предстоит ещё побороться, чтобы все стали свободны и счастливы, чтоб могли мирно трудиться на своей земле. Так появился в отряде Хабибуллы новый боец. Справили ему сапоги взамен стоптанных чарыков, выдали пистолет — однозарядный, но всёж-таки настоящее оружие. Багадур наравне со всеми делил тяготы партизанской жизни, учился обращаться с оружием, ходил в разведку. Вот только в сражениях ему участвовать не доводилось, не позволял старый Хабибулла, всегда находя для мальчика неотложное поручение, лишь бы не пускать его в бой. Багадуру хотелось показать товарищам удаль, биться с врагом, как бился прежде отец, но не смел ослушаться командира. Хабибулла привязался к мальчику и, хоть видел, как тот рвётся в бой, продолжал оберегать его. Как мог он кинуть в самый огонь юную кипучую жизнь, оборвать на полуслове песню Багадура? Но истекало неумолимо время, дни падали, подобно зёрнам в чётках, приближая срок, когда предстояло свершиться неминуемому.