***
Один человек может неосознанно, но колоссально повлиять на другого. Многие вещи, неотделимые от меня, принадлежат ей. Литературные пристрастия, умение красиво заворачивать подарки, пользоваться почтой: клеить марки, отличать заказное от простого, собирать коробку из куска плоского картона с разрезами в странных местах; нехорошая привычка бросать без ответа сообщения на несколько дней, замечать совпадения. Все, что делает она, вдохновляет. Хочется подражать. Каждый раз кажется, что чему-то у нее научилась, стала лучше. Но написанное, нарисованное, созданное ее рукой отрезвляет, указывает на непреодолимую пропасть. Словно она сидит в поезде, который едет обманчиво медленно, но постепенно набирает скорость и исчезает за поворотом. Перрон остается пустым. Хуже всего разочароваться в таком дорогом человеке. C другой стороны, ты очаровываешься по доброй воле, а он просто спокойно существует, вращается неподалеку, как космический спутник, и приносит тебе радость своим бытием. Сближение не предусмотрено. Прежде, чем написать ей, ведь мне заранее известно, что я напишу, прежде, чем начать сначала, надо вытравить обиду, избавиться от горечи.***
В городе огромный парк. Приходится зайти далеко вглубь, чтобы остаться одной, сесть на спрятанную за деревьями скамейку. Несколько минут спокойно дышу, не позволяю ни одной мысли завладеть разумом, стараюсь удержать их поток. Но медитация не дается. Я отпускаю воображение: вижу, что трава и кусты вокруг растут быстрее, они оплетают меня тесным коконом, пальцы удлиняются, превращаются в ветви, как у Дафны итальянского гения², чувствую, что моя новая деформированная рука проникает через плоть в сердце, шарит там, собирает отсыревшую склизкую, гниющую прошлогоднюю листву, сгребает в кучу и силой вышвыривает прочь. Листья летят во все стороны, застревают в коконе, но ветви уже расплетаются, покров исчезает, рука приобретает обычный вид, дыра в сердце затягивается. Глаза не сразу привыкают к свету. Оказывается, я сильно зажмурилась. Бьет дрожь. От тишины вдруг становится неуютно. Быстрым шагом спускаюсь по терренкуру³ к центральному входу, где оживленно и мирно. Неспешно иду по улице в сторону гостиницы и осторожно прислушиваюсь к себе. Мягко, бесшумно, как настигающая добычу кошка, я двигаюсь к болезненному опыту, к ранящим воспоминаниям о несостоявшейся встрече и стремительном крушении смутной надежды. Надежды на заполнение пустоты. На обретение близкого. Осмелев, подключаю детали, минуту за минутой перебираю день, принесший мне сильную горечь, и следующий день, такой же гнетущий. Парк, церковь, колесо обозрения, магазины, новая пижама. Отчаяние и обида больше не разрывают сердце, но они все еще во мне. Пора обзавестись часами. Сейчас где-то четыре часа. Возвращаюсь в гостиницу с пакетом еды из сетевого супермаркета. В номере убрано, деньги целы. Темнеет, но с электрическим светом комната выглядит уныло, поэтому ем бутерброды в сумерках при включенном телевизоре. Найти канал без пропаганды почти невозможно, спасает шоу о путешествиях. Ведущий рекламирует новую камеру. У меня с собой маленький фотоаппарат с хорошим объективом, но лучше бы это был полароид. Моментальные снимки походили бы на те, что показывали мне в детстве: сепия с кавказским орлом, гроты, Цветник, канатная дорога... Жаль, что в номере нельзя курить.***
«Привет, А. Тебе когда-нибудь хотелось сбежать из собственной жизни? Наверное, многим хоть раз хотелось. Мне тоже. И я это сделала, сама от себя не ожидая. Вышла из дома, купила билет на поезд до К. Сейчас я в гостинице на центральном проспекте. Я вложу их визитку с адресом, если захочешь мне написать. Пока поживу здесь. Забыла сказать, у меня нет телефона и Интернета. Хочу некоторое время обходиться без них. Ты, кажется, бывала в К. Я тут впервые. Знаешь, что меня больше всего удивило? Воздух, похожий на римский. Хочется постоянно глубоко дышать. Может, дело не в воздухе, а в ощущении счастья? Сердце бьется быстрее, требует больше кислорода? Я взяла с собой две книги: “Одинокий город” Оливии Лэнг (долго пришлось ждать, чтобы остаться одной в незнакомом городе и совпасть с автором) и “Хроники заводной птицы” Мураками. Дам ему еще один шанс. Я не планирую много читать, иначе и уезжать бы не стоило. Моя цель — перестать прятаться и делать вид, что мир вокруг не существует, а все что в нем происходит — меня не касается. Интересно, сколько будет идти письмо? Расстояние небольшое, много времени занять не должно. Надеюсь, его не отправят к тебе через Москву. Сейчас подумала, если письмо потеряется, я об этом не узнаю. Хорошо, что в нем нет ничего ценного. Отличного тебе дня, Л.» Кидаю в конверт визитку гостиницы, чтобы не забыть, перечитываю написанное. Она может быть в каком угодно настроении. Глупо отправлять письмо. Я скажу себе, что не жду ответа, что делаю это просто так. Ложь. Я горячо надеюсь, что из моей затеи выйдет что-то хорошее. Но для благоприятного исхода нет предпосылок, ни один важный жизненный эпизод еще не заканчивался так, как мне хотелось. Почему? Из-за полумер: я делала шаг и отступала. Или мне не везло. Важен результат, дорога не имеет ценности, если она ни к чему не ведет, если движение не приносит радости. Если приходит только негативный опыт. Ночь проходит в неприятных, болезненных размышлениях. В четыре утра я делаю запись и засыпаю. Сегодня все идет наперекосяк. Суббота. Садик и школа закрыты, но театр всегда работает, когда остальные отдыхают. Утром репетиция, потом небольшой перерыв и вечерний спектакль. Мужа вызвали на работу, детей приходится везти с собой. Они не выспались, хнычут и что-то требуют. Несмотря на утреннюю суматоху, успевают почти вовремя. В двенадцать должны вывесить приказ о назначении в новом спектакле, в коридорах оживленно. Здороваются, целуются в обе щеки, делают комплименты девочкам, шипят по-змеиному, отойдя на пару метров. Лена уводит ее дочерей к себе, подальше от злых глаз. Девочки любят ходить к ней на работу. Младшая видит ее платье, расшитое мелкими бусинами, и не может отвести глаз. Реквизит, парики, нарядные костюмы зачаровывают ребенка, но через пару часов, стоя на сцене, она слышит плач и попытки всех, проходящих мимо, развеселить малышку. Она знает, что ничего страшного не случилось и не выходит из образа, но видит, как партнер, тридцатилетний, красивый, бездетный, еле заметно морщится от доносящихся из коридора криков. Внутри, помимо желания и воли, разгорается ненависть, постепенно перекидывающаяся на мужа, бросившего в трудной ситуации, на начальство, которое ворует много, а платит так мало, что не хватает на няню. В самый последний момент ей удается удержаться и не позволить чувствам отразиться на лице. Но режиссер улавливает разлад и объявляет перерыв. Партнер досадует. Сцена пустеет, люди перетекают в курилку. Она идет к девочкам, веселит, успокаивает. В телефоне, забытом на гримерном столике, почти разряженном играми и мультиками, сообщение от мужа: «Не жди, буду поздно».***
Когда она вышла не за артиста, коллеги едко высмеивали мужа, не принадлежавшего к «элите», говорили, что далекий от сцены человек будет ревновать, не поймет специфики их работы, помешает реализации, никогда не поддержит. Но он поддерживал. Материально. Всегда хорошо зарабатывал и денег не жалел. Она приходила на сбор труппы в длинных красных сапогах из дорогой тонкой замши, на репетиции ездила на собственном «Фольксвагене», в сеть исправно выкладывала снимки из заграничных семейных поездок. Но в эмоциях муж был скуп. Ее работой не интересовался, считал чем-то вроде блажи. Семейный бюджет она почти не пополняла, часто задерживалась, приходила пьяная после банкетов по случаю премьеры, рыдала, не получив роль. Он терпел, никогда не просил уйти со сцены. Понимал, что человек, отравленный тщеславием, уже не сможет жить обычной жизнью. Молчал. И она была ему благодарна. Секрет их счастливой совместной жизни заключался в дистанции. Он уходил рано, постоянно ездил в командировки. Занимался рекламой. Она плохо представляла подробности и не старалась вникать. Может, подсознательно мстила за то, что муж никогда не приходил на премьеру с букетом, не спрашивал, что она сейчас репетирует и почти не появлялся на их корпоративах.***
Вечерний спектакль дался с трудом. Очнуться от Раневской, от работы с профессиональным столичным режиссером, и вернуться к игре в откровенно убогом спектакле, поставленном местным любимчиком директора, было все равно, что после изысканного обеда в ресторане поужинать быстрорастворимой лапшой. Она, как могла, играла свою роль любовницы, преодолевая внутреннее сопротивление. Главное, что требовалось от актрис в этом спектакле — хорошо выглядеть в нижнем белье. На поклоне мучило разочарование. Справились плохо. Ее партнер, игравший пожилого сенатора, все время оговаривался и путал мизансцены. Она подозревала, что у него начинался маразм. Но публика смеялась все два часа и сейчас аплодировала искренне. Цветов не принесли. Стоит опуститься занавесу, накатывает опустошение и усталость, такая сильная, что в гримерной она сидит, уставившись в пол, не в силах стянуть чулок, пока вокруг порхают молодые коллеги. Они уже избавились от грима, юные лица сияют. Дочери тормошат, измученные длинным днем. Дома мгновенно засыпают. Десять часов. Завтра воскресенье, у нее снова репетиция и спектакль. Муж обещал посидеть с девочками, поэтому нужно приготовить еду на целый день. Она выкуривает запретную сигарету, изогнувшись над столом в причудливой позе, чтобы дотянуться до приоткрытого окна, потом берется за дело. Спустя два часа на столе остывает суп, его должно хватить еще на неделю, высится горка котлет. Рядом — кастрюлька с быстрорастворимым пюре, улика, пакетик из-под картофельных хлопьев, надежно спрятана под горой мусора в ведре. На завтрак пожарят яичницу, на ужин закажут пиццу. На перекус — фрукты и йогурт. Сама она не съела за сегодня почти ничего, зато через неделю появится на сцене худой и утонченной, сыграет свою роль, и ни у единой души не останется сомнений в том, что она ее заслужила.