***
Звонят. — Саша, здравствуй! Свекровь прорывается к ней через тысячи километров с другого конца страны. Сколько у них? Шесть вечера. — Здравствуйте, Зоя Павловна. — Саша, ты телевизор смотришь? Там какой-то вирус азиатский. Вот-вот прорвется через границы. Не слышала? Как же так. Включи телевизор. Первый канал, прямо сейчас передают. Она послушно включает, улавливает тревожные, почти агрессивные интонации диктора, но не вникает в смысл. — Он был за границей в последнее время? Саша! Он же постоянно ездит, нам — ни слова. Думает, я слишком волнуюсь. Как же не волноваться. Такая зараза обрушилась. Хорошо, что наши границы крепки. Вчера испытывали танк! Но мало ли. Он был в Азии, Саша? Муж неделю назад вернулся из Сингапура, учился рекламным премудростям, но матери не говорил. Она всегда требовала сообщать точное время приземления самолета по ее поясу, и принималась паниковать, если звонок не раздавался секунда в секунду, едва колеса шасси касались посадочной полосы. Авиакомпании редко могли похвастаться подобной точностью, постепенно муж стал сообщать о передвижениях все реже, единственным официальным выездом за рубеж стала летняя семейная поездка в Европу. — Зоя Павловна, не волнуйтесь. СМИ опять преувеличивают. Вы лучше сходите прогуляться. Телевизор тревогу только усиливает. — Да, Сашенька. Давай о другом. Ну расскажи, как там девочки. — Все хорошо, растут. — Они здоровы? — Здоровы, все здоровы. Младшая — в садике, старшая — в школе, открытку к Восьмому марта на конкурс понесла. — Ты ее на продленке оставляешь? — Сейчас у меня репетиции идут. Очень важный спектакль… — не успевает она гордо озвучить роль, которую так тяжело рожает каждый день, свекровь прерывает. Слышно, что как говорит с поджатыми губами. Теплый или скорее беззлобный тон резко меняется на едкий: — Все актерствуешь? Пора бы семьей заняться. Не девочка уже, двое детей. Поигралась и хватит. О муже нужно заботиться. Он еды нормальной не видит поди. Ты вспомни, тебе же пятый десяток. Сколько можно ноги задирать? Она молчит. Дышит ровно. Шум телевизора и настойчивый, убеждающий голос свекрови сливаются в голове в неразличимые помехи, заглушающие смысл слов. — Зоя Павловна, вода кипит, надо макароны запустить. До свидания. — Макароны в большой кастрюле вари, Саша. А то слипнется все. И помешивай их почаще!***
После разговора со свекровью особенно хочется тишины и темноты. Среди детских криков, упреков мужа, шипения за спиной, режиссерских наставлений — ей нужно услышать себя. В бесконечном беге по кругу, разрываясь между работой, детьми и домом, с трудом понимает, что она за человек, игнорирует свои предпочтения и вкусы, берет, что дают, постоянно превращается в кого-то другого. Ее охватывает необъяснимый порыв. Она захлопывает окна, выключает бубнящий в углу телевизор, вытаскивает батарейки из часов. Становится так тихо, словно вся жизнь на планете замерла, готовая услышать только ее одну. Кажется, еще минута, и откроется что-то важное. За дверью возня. Муж освободился пораньше и сам забрал девочек. Старшей даже не пришлось маяться на продленке. Она сидит на полу в халате, так и не переодевшись после ванны, и слушает, как мир снова наполняется шумом. 22 марта 20..… года. Время тянется мучительно, но суббота наступает неожиданно, как бывает, когда страстно и долго чего-то ждешь. Все предыдущие дни были наполнены острыми приступами страха. Они то отступали, то вновь хватали за горло, приводили на грань обморока, потом постепенно слабели, уступая место приливам внезапного счастья. В полдень я сижу на засаленном диване и смотрю, как А. входит в вестибюль, сворачивает направо, в противоположную от стойки регистрации сторону, замечает меня и машет. На ней длинное пальто из верблюжьей шерсти и широкие брюки, прическа как у Донны Тартт¹. Секунду мы стоим лицом к лицу. Она гораздо выше, хотя я надела высокие ботинки на толстой подошве, чтобы разница казалась не такой заметной. — Привет, — говорит А. и быстро прикасается к моему предплечью. Плотный драп пальто мешает почувствовать ее руку. Я улыбаюсь. Мне неловко, я краду ее время: она пришла сюда, а могла бы быть с семьей. А. окидывает взглядом холл: — Как тебе тут живется? — Нормально. В номерах некрасиво, мебель старая, но и цена небольшая. Несезон. Очень странно было поселиться в гостинице и не потратить два дня на чтение отзывов. — А как ты ее нашла? — Попросила таксиста на вокзале отвезти в гостиницу. Он хотел, чтобы я поселилась у каких-то его родственников, но потом привез сюда. Может, отомстил. Не знаю. Пока нормально. — У меня есть время до шести. Пойдем? Киваю: — Знаешь здесь хорошее кафе? — Да, мы с сестрой ходим в одно, оно в парке, на горе. Отсюда идти минут сорок. Перед крутящейся дверью, в которой застрял несчастный с двумя чемоданами, я зову ее по имени: — А., спасибо, что приехала. Она пожимает плечами и улыбается.***
Погода переменчивая, солнце то и дело заходит за угрожающего вида тучи. Я не разбираю дороги, иду, ничего не замечая вокруг, уверенная, что сплю. — Как ты решилась уехать? — Не притерпелась к очередной работе. Может, помнишь, я тебе писала, когда шла туда первый раз. Реклама, восемь часов в офисе перед монитором, рутина, ушлые коллеги, которые хотят свалить свою работу на новенькую. Я-то думала, хуже журналистики ничего нет. Хотя поначалу нравилось. Писала для местной газеты, но ничего важного, особенно политического, не пропускали. Сплошное лицемерие. Потом переехала, работала репортером, но это был слишком большой стресс. Репетиторствовала в онлайн-школе. Сидеть часами в ожидании звонков тоже действовало на нервы. Снова переезд... Везде была эта зависимость от компьютера. Необходимость висеть на связи, информационные перегрузки. Гудящая голова. Надоело по привычке лезть в телефон, даже в автобусе, где меня и так укачивает. Надоело мучиться бессонницей... Внезапно настал момент, у Плат², помнишь? Еще можно сорвать любой плод, только выбирай скорее, инжир уже вот-вот поспеет, он почти подгнивает. Я и сбежала, чтобы ничего не решать. Взяла деньги, отложенные на очередную короткую и дорогущую поездку в Европу, купила билет на поезд и уехала. Захотелось подышать чистым воздухом. Знаешь, когда я уже устроилась в номере, поужинала, переоделась в пижаму и легла, меня вдруг накрыло такое счастье. Пришло осознание того, что жизнь наконец-то мне принадлежит, что я не персонаж симулятора, которым управляет какой-то ленивый игрок с плохой фантазией. — Ты очень смелая. — Не-е-ет, я не смелая. На самом деле, я чувствую постоянный, очень сильный страх. — Страх чего? — Всего. Я боюсь всего. Но, главным образом — времени. Бессмысленности. Что жизнь пройдет, так и не наполнившись чем-то важным. Самый жуткий звук — тиканье секундной стрелки. Кругом твердят, что надо ловить момент, но как? Никто толком не знает... К фуникулеру выстроилась большая очередь. Зажатые в толпе людей, между коробками с продовольствием какого-то мужчины мы медленно плывем вверх сквозь зелень. Я думаю, что если вагончик начнет падать от перевеса, то крепко схвачу А. за руку, и мне почти хорошо от этой мысли. — Чем ты занимаешься? — Я здесь никого не знаю. Утром долго завтракаю, читаю местные новости. Потом пишу. Гуляю. Чуть-чуть читаю. — А что пишешь? — Дневник. Пишу, что случилось с тех пор, как приехала сюда, мелочи, детские воспоминания. Еще пишу пьесу, но она не получается. Я не надеюсь ничего опубликовать, продать, пристроить. Не буду тратить силы, чтобы искать читателей, продвигать, у меня нет амбиций. Я просто хочу водить ручкой по бумаге до тех пор, пока не вытащу все, что есть внутри. Потом я закрою эту дверь и войду в следующий зал. Жизнь как анфилада комнат.***
На веранде еще холодно, поэтому мы устраиваемся за столиком подальше от входа. Все люди, поднявшиеся наверх, куда-то разошлись, и в зале никого кроме нас. — Ты спрашивала, хотелось ли мне хоть раз убежать от своей жизни. Еще как хотелось. Мы с сестрой ненавидим свою работу. Семейное дело. С одной стороны, не нужно волноваться, что останешься за бортом, но, с другой стороны, это большая зависимость, нет свободы, которую дает настоящая работа, но времени отнимает много. Еще домашние обязанности, гости, семейные праздники. У нас очень ограниченный, традиционный мир. Я его уютно устроила, переделала под себя, но часто мне бывает тесно, я спрашиваю себя: неужели так и пройдет вся жизнь? — Ты мне всегда казалась человеком, одним из немногих, кто доволен, тем, как все движется, хотя образ жизни и не вписывается в стандарты. — Это очень просто. Дело в том, насколько искусно научишься лгать самому себе. Я не ожидала ошеломляющей искренности, выворачивания души наизнанку. Думала, мы поговорим о погоде. О книгах. О городе. Неловко помолчим. Нарушен закон перспективы. Далекая горная вершина вдруг стала необыкновенно близкой. Вот-вот коснешься.***
Я не замечала, что пила и ела в кафе. Парк огромный, долгое время он был крупнейшим в Европе. Вскоре мы понимаем, что заблудились. У меня нет телефона, у А. не ловит сеть, схемы парка с красной точкой и надписью «Вы здесь» тоже не видно. Вокруг никого, тихо, даже ветер задержал буйное, шумное дыхание. Мы садимся на подвернувшуюся лавочку. Левый ботинок натирает ногу. Хочется снять его, а следом и носок, наклеить пластырь. Во всех скитаниях по самолетам, автобусам и паромам со мной был рюкзак, в кармашке: обезболивающее, валидол, резинка для волос, бальзам для губ и пластырь. При ней снять обувь немыслимо. Я сгибаю больную ногу и опираюсь на колено виском так, чтобы видеть А., другая нога болтается в сантиметре над землей. Мы молчим. А. достает из сумки небольшой блокнот, но не пишет, а рисует, глядя то на меня, то на листок. Показывает мне набросок. — Закончу дома и пришлю тебе. — Оставь пока у себя. Не знаю, когда заведу почтовый ящик и все, что к нему прилагается. А. вопросительно поднимает бровь. — Я не вернусь к прежней жизни, — рассказывать или нет? Рискну. — Знаешь, А., я всегда чувствовала себя расколотой, разбросанной по миру. Мы постоянно переезжали, меняли квартиры, города. Я привыкла. — А теперь не хочешь как-то устроиться? — Не особо. Мне не нужна точка на карте, куда будет постоянно тянуть. Лучше быть свободной, почти ничем не владеть, ни к чему не привязываться... В таком образе жизни, конечно, есть недостатки... — Например? — Например, негде обустроить полноценную библиотеку. Кстати, я твоей ужасно завидую. Нельзя завести кота. Мне бы хотелось иметь кота. Правда. Потом , постоянный стресс и страх перед новыми людьми, новыми обстоятельствами... Но это как наркотик, который губит, но без него не обойтись. По-другому я не умею. Если больше года буду просыпаться и засыпать в одной комнате, в одном городе, то сойду с ума. Я понимаю, что это — аномалия. Люди так не живут. Естественно и правильно иметь свой дом, крепость, где можно укрыться, спрятаться от мира. Кому знать, как не ей. А. обитает в мансарде просторного коттеджа, на самом верху уютного, замкнутого, безопасного мира, в гармонии между уединением и семейным теплом. Я представляю, как она спускается утром на кухню и готовит шаткую башню оладий, которую ее семья съедает в мгновение ока перед тем, как разбежаться по делам. Раз в неделю или чаще, отец, мать, она и сестра собираются перед телевизором и смотрят какую-нибудь передачу, совершенно не раздражаясь из-за ее примитивности. Неудивительно, что меня так тянет к их очагу, где каждый с любовью выбранный предмет занимает свое место, где нет враждебности и ругани, где высокие кипарисы прячут от немого осуждения чужих глаз. Привлекает не столько место, сколько атмосфера, но она может оказаться выдумкой, далекой от реальности утопией. Или правдой. — Скажи, А., ведь это так? Человеку нужен настоящий дом? А. пожимает плечами. Усмехается наивности формулировки: — Я всю жизнь просыпалась и засыпала в собственной комнате, смотрела на одну и ту же гору. Ты такое не одобришь. Я люблю свой дом, мне страшно его потерять. Не могу представить себя совсем оторванной от родных мест. С нашей скамейки открывается красивый вид. Вспоминаю про фотоаппарат и несколько раз щелкаю пейзаж с разных ракурсов, перевожу объектив на А., снимаю ее снизу вверх. Она смотрит в сторону, потом на меня, сначала удивленно, затем с улыбкой. — Камеру везде таскаю. Привычка с репортерских времен. А. достает Айфон: — Давай вместе. Я сажусь и чуть наклоняюсь в ее сторону. Глазами пытаюсь выразить все, что мне так хочется сказать. Когда-нибудь, и довольно скоро, я вернусь в обычную жизнь, снова буду ходить с прилипшим к ладони смартфоном, и она пришлет мне это фото. Все превратится в воспоминание, оно будет больно и долго жечь внутри. — Еще раз. Я улыбаюсь, изо всех сил стараюсь затащить себя в настоящее. В поисках лучшего ракурса откидываюсь назад слишком сильно и случайно касаюсь затылком ее плеча. — Пойдем, может, встретим кого-нибудь, спросим дорогу. Но, как по волшебству, уже через пять минут мы выходим к кафе, легко находим тропинку к фуникулеру и спускаемся в скрипучем вагончике. А. совсем не боится, она выросла в горах, с детства каталась по ненадежным канаткам на местных курортах. Она знает место, которому принадлежит, знает свои корни. Мне привычны только пустые плоские поля, проплывающие за окном автомобиля и нагоняющие тоску.***
— А., зайдем в книжный? Я хочу тебе купить книгу, только не отказывайся. — Какую? — Какая тебе понравится. — Тогда ты мне ее подпишешь на память. Мы идем в вездесущий сетевой магазин. Несмотря на огромную популярность, он кажется мне безнадежным: казенный мертвый интерьер и абсолютно одинаковый ассортимент. Мы выходим с пустыми руками, заглядываем к букинистам, увлеченно роемся на полках, теряем счет времени. Я забываю о намерении меньше читать и больше жить реальной жизнью. Невзирая на пыль и беспорядок, здесь можно хорошо скоротать час-другой. Старичок за прилавком дремлет, но быстро оживает, когда видит нас со стопками книг, делает скидку за большой заказ. Сумма, которую я плачу за книги А. крошечная, никак не соизмеримая с чувством тепла и благодарности, целиком затопляющими мое нутро. — Мне все книжки надписать? Я их испорчу своим ужасным почерком. А. смеется. В этом курортном городе есть неоспоримое преимущество: огромное количество скамеек, расставленных для пожилых отдыхающих на каждом углу. Нам подворачивается одна, садимся, я отлавливаю ручку в недрах рюкзака. На экземпляре редкости, «Зази в метро»³, пишу: «Желаю нам однажды оказаться вместе в Париже, но ходить будем пешком. Л. 21.03.20…». Девочка, не сумевшая войти в парижское метро. Как похоже на меня. На старом сборнике каких-то неизвестных мне эссе: «Куплено в день прогулки с Л., в К. 21.03.20…». — На остальные не буду покушаться, если не возражаешь. А. вынимает из сумки большой прямоугольный сверток в плотной сероватой бумаге: — Долго думала, что тебе взять. Не знаю, угадала или нет. — Пока не знаю, что там, но точно говорю — угадала. — Подумала, что у тебя с собой мало книг и нужно что-то потолще. Это очень редкое и красивое издание Вирджинии Вулф⁴, рассказы и эссе о литературе. Не знаю, где она их раздобыла. — Спасибо, — осторожно касаюсь тыльной стороны ее ладони и быстро отнимаю руку. — Уже полшестого, пора расходиться. — В какую тебе сторону? — Сейчас прямо до конца улицы, потом налево. — Дойду с тобой до перекрестка? Она еще здесь, шагает совсем рядом, но меня уже накрывает печаль. День прошел хорошо, очень хорошо, даже по моим меркам, хотя после любого общения я чувствую, что говорила не то, и хочу стереть все из памяти. На развилке мы останавливаемся. — Спасибо, что приехала. Очень здорово было тебя увидеть, узнать не только по переписке, по видео. Сама понимаешь. — Очень приятно было с тобой провести день, Л. Слишком быстро он пролетел. Я киваю. — Пока? Она слегка наклоняется, и мы обнимаемся. Через пальто я не чувствую ровным счетом ничего.***
На улице грызет разочарование. Одиночество, до момента встречи с А. казавшееся абсолютным благом, желанной, с трудом достигнутой целью, обратилось в черную непроницаемую завесу зла. Я шла, обернутая ею с ног до головы, как хиджабом. Слезы держались внутри ровно до момента, пока не хлопнула дверь в номер. Похоже на испытанный еще в начале студенчества жесткий отходняк после первого концерта группы, обожаемой до сорванного голоса и размазанной по лицу туши до дрожи, до обморока. Сначала два часа счастья, когда отдаешься музыке целиком, кричишь, прыгаешь, орешь и любишь, любишь. Потом сцена пустеет, музыканты уходят один за одним, и ты едешь домой, в нелюбимый город (в юности не можешь снять гостиницу даже напополам с подругой). Грязно, холодно и промозглый ветер в лицо. Finito. Похоже на зимние возвращения домой из жарких стран, когда они были в новинку. Зимы стояли снежные, ледяные, ноги отмерзали в шерстяных носках по дороге в аэропорт. От волн прибоя, от сияющих витражами в воде рыб и кораллов, от улыбчивых прохожих, говорящих тебе комплименты, от солнца, которого не видел месяцами — сюда? Страшнее всего — перед самым отъездом идти по дорожке к автобусу в зимних ботинках. Проходить мимо людей за столиками бара, шевелящих пальцами ног, обутых во вьетнамки или вовсе босых. Пост-концертный и пост-отпускной синдромы успешно вылечились многократными повторениями, неизменно притупляющими чувства. Со временем былая эмоциональность удивляет. Уходишь с концерта на последней песне, чтобы долго не стоять в гардеробе. Равнодушно улетаешь из любой, даже самой любимой страны, и уже не надеешься, что самолет рухнет на обратном пути, избавив тебя и заодно триста других несчастных от возвращения на родину. «Как съездила?» «Нормально. Устала, много ходили. Был насыщенный маршрут». «Я так тебе завидую, фотки такие красивые». Пустое. Занятия, дарившие восторг, вызывают сдержанную радость. Тебе двадцать пять, и самое сильное чувство, на какое ты теперь способна — страх.