***
А. Несмотря на плохое зрение, я сразу угадываю ее красивый, чуть сутулый силуэт на диване в холле. Она сидит на подлокотнике, в центре зала, ее невозможно не заметить. На часах десять минут первого. Развернуться и бежать наверх. Дверь лифта невозмутимо закрывается, отрезая путь к отступлению. А. увидела меня и подалась навстречу. С каждым ее шагом во мне сильнее разгорается стыд, словно кто-то выворачивает на максимум тумблер духовки. Я не думаю. Обвиваю руки вокруг ее талии, прячу лицо в отвороте расстегнутого пальто. Я хорошо чувствую ее прикосновения: ладони на спине, мягкую ткань блузки, через нее ощущается тепло кожи и стук сердца. Пока я стою так, замерев, как заяц, забыв дышать, пронзает страшная догадка — это сон. Я лежу в кровати и обнимаю одеяло. Так случалось множество раз, герои снов менялись, неизменным была пустота пробуждения. Самые прекрасные моменты оказывались всего лишь снами, и мне оставалось лишь бережно заносить их в тетрадь после пробуждения. — Мне надо наверх. Подождешь? Или лучше поднимайся со мной. Мы поднимаемся в лифте, забитом вдруг прибывшими постояльцами. По коридору я иду впереди, быстро распахиваю дверь в номер, потом в ванную. Там лихорадочно вожу под глазами консилером, поправляю прическу. Белье и футболки в шкафу, приходится возвращаться в комнату. В панике я даже не обращаю внимания, вошла ли А. следом. Она сидит на кровати. — Какой ливень сегодня, — говорю и только тогда замечаю, что по ее коротким темным волосам стекает вода. — Там в ванной фен, попробуй им посушить. Он слабенький, вечная беда гостиниц, но работает. Ориентируясь на равномерный шум, я быстро надеваю белье и белую футболку, ставлю чайник. В комнате темно из-за дождя. Нужно бы зажечь лампу, но я стараюсь не включать свет днем, да и в сумерках тяну до последнего. От зажженной с утра люстры делается неприятно и тревожно. Вспоминается школа, когда вставала в семь, собиралась почти всегда при желтом электрическом свете. Школа — отдельный круг ада. Ранние подъемы кончились после выпускного и пока не возвращались. Чайник быстро закипает. А. выходит из ванной: — Я твоей расческой воспользовалась, ничего? — Не вопрос. Будешь кофе или чай? В номере у меня набор из нетронутых чайных пакетиков, и растворимого кофе, его мне любезно приносят раз в три дня. — Чай. Зеленый. — Есть такой. Только сахар кончился. — Я без сахара. Заливаю кофейную пыль кипятком и ставлю остужаться на подоконник. Наступает момент, который должен был наступить вчера, неловкая пауза. Что сказать? Заметила она мой жалкий вид? Почему пришла сегодня? Глупо. Давно ко мне не приходили гости, но когда приходили, то было, что им показать, безделушки из поездок, коллекцию акварелей. Было чем угостить. Номер — вакуум, по нему ничего не скажешь.***
— Я прочитала твою надпись на «Зази в метро». — Поехала бы в Париж со мной? — Конечно. Ты была там? — Была, давно и другим человеком. Неделю бродила и так и не увидела, что нужно. — Куда пойдем в Париже? Расскажи. — О, у нас большие планы. На левый берег, конечно. Покопаться в коробках у букинистов. В «Шекспир энд Кампани». Сен-Жермен, Люксембургский сад. Потом на площадь, где сидел и фиксировал происходящее Перек¹. Взять кофе и смотреть, как приходят одним за другим восемьдесят шестой и шестьдесят третий. А. смеется. — Монмартр. Бато-Лавуар. Крем-брюле у Амели и прочь оттуда. — В д’Орсе, к Ван Гогу и остальным. В Помпиду. — На такси в Виль-д’Авре, на его могилу². — Пер-Лашез, само собой. Но Жан Соль³, чур, останется без цветов. Смех. — На Марсово поле. Сидеть на покрывале в сумерках, смотреть как зажигаются и танцуют огни, потом брести вдоль набережной, мимо места гибели принцессы⁴, обсуждать затертые до дыр теории. — День в Лувре. — Второй день в Лувре. — И на следующий день еще двадцать минут, чтобы пробежать залы насквозь, взявшись за руки⁵, и взглянуть мельком на одну только «Клятву Горациев»⁶. — Много всего. Хватит на целую жизнь. — А метро? — Спустимся, если сумеем. Хотя, вообще-то, везде можно дойти пешком. Ну как, хорошо звучит? — Так хорошо, что хочется выполнить каждый пункт. Немедленно. На ее экране смотрим картинки, составляем маршруты, спорим. Кофе и чай забыты. Наши тела на кровати в унылой комнате в К., но души унеслись далеко, нам легко и весело, наши мысли целиком там, в город мечты любого, влюбленного в двадцатый век и презирающего настоящее. Наконец, каждый день расписан, нужные поезда найдены, рестораны и кафе тщательно отобраны, сайты для покупки билетов сохранены в отдельной папке. Дождь давно стих, но солнце так и не вышло. Я чувствую такое опустошение, точно и вправду проделала длинный путь. Веки тяжелеют. Лежу поперек кровати и не могу пошевелиться от усталости. Мозг отключается.***
Трясина дневного сна всегда затягивает глубоко. Чуть очнувшись от черноты, чувствую, что лбом почти касаюсь плеча А. Встать, скорее. Но прежде, чем я успеваю пошевелиться, сон снова крадет сознание. Проходит неизвестное количество минут. В соседнем номере громко играет музыкальное интро из новостей, идет анонс. Я вслушиваюсь в сообщения, одно хуже другого. Начинается первый сюжет о войсках в Сирии и перевооружении. Кое-как открываю глаза. В комнате пусто, никаких следов А. Чашки стоят на подносе рядом с чайником, но она могла вымыть их и поставить на место перед уходом. Сон и явь еще никогда не смешивались в такую плотную, неделимую массу. Шесть вечера. В столовой начинается ужин. Я ничего не ела весь день, мысль поужинать в гостинице кажется мне привлекательной. В банальном, устоявшемся с советских времен меню все те же винегрет и оливье, котлеты с пюре, мутно-желтый компот. После ужина хочется на воздух. Иду долго, забредаю почти на окраину города. Темнеет. Возвращаюсь, время от времени касаясь лба, как Гарри Поттер, у которого разболелся шрам. Гадаю, может ли присниться прикосновение шифона к коже, присниться запах тонкого и незнакомого прежде парфюма. В номере исследую покрывало и расческу, в надежде найти черный короткий волос или еще что-нибудь, но все стерильно. Провожу ночь, фиксируя два последних дня в дневнике, и засыпаю на рассвете.***
23 марта 20... года. Снова будит рев чужого телевизора. Полуденные новости. Тревожные слова, произнесенные драматичным дикторским тоном, беспрепятственно проникают в мозг. Главная новость теперь не военные подвиги, а таинственный, охвативший восточные страны вирус. Труднее всего обходиться без телефона по утрам. Привычная тревожность обостряется после первого столкновения с действительностью, падение в бездну картинок и коротких сообщений хорошо отвлекало. Сколько еще я смогу прожить в этой раковине, избегая любых контактов? Сейчас ничего не разгоняет тревогу. Рано или поздно придется вернуться, придется найти работу и чем-то заняться, придется сделать выбор. Но пока деньги есть, и я даю себе очередную однодневную отсрочку. Больше мне ничего не угрожает, но тут я вспоминаю про А.***
Утро. Стук в дверь. За ней А. Я рада ее видеть, внезапное появление не кажется странным. Хочется спросить, приходила ли она в воскресенье, но язык не слушается меня. — Мы сейчас уезжаем, — говорит А. — Поедем с нами. Поживешь в нашем доме, там есть свободная комната. Будешь писать, сколько нужно. Родители, сестра, никто не против. Поехали. С минуту я стою в ступоре, потом отступаю в глубь комнаты, прикрывая дверь, чтобы А. не могла войти. — Нет. Нет-нет. Спасибо. Твое приглашение мне очень приятно. Я не поеду, спасибо. Плотно закрываю дверь, возвращаюсь в постель и закрываю глаза. Слышится стук, но я уже не в силах вынырнуть из глубины сна и ответить. Издалека, как из толщи воды, раздается ее голос, а руки трясут меня за плечо. — Л., Л., с тобой все хорошо? Я тебе напишу письмо. Ты еще будешь здесь?***
Вероятно, встреча с А. в субботу и расставание с ней, все это стало сильным ударом по уже расшатанным нервам и спровоцировало этот мизанабим⁷. Как во сне понять, что спишь? Как узнать, что ты умер? Может, слишком длительный сон — симптом какой-то болезни? Я не чувствую ни озноба, ни жара. В голове перекатываются тяжелые мячи, но в этом виноват поздний подъем. Все запуталось безнадежно, как клубок новогодней гирлянды. Без помощи не обойтись. Поехать к А., осторожно что-то выяснить? Рассказать ей, что поводок реальности внезапно выскользнул из рук, а собака исчезла без следа? А если она вообще сюда не приезжала, и я просто сошла с ума от одиночества? Но вряд ли это могло произойти так быстро. Книга, подарок А., так и лежит в рюкзаке. Тяжелая и твердая, она не дает усомниться в своей материальности. Углубляюсь в первое эссе и прерываюсь, только когда желудок настойчиво урчит от голода. Самый дешевый набор продуктов едва умещается в маленьком холодильнике, упрятанном под письменный стол. Читаю до вечера, старательно отгоняя любые мысли, и панические, и здравые. Оставшиеся дни она проживает в плотном белом тумане. Узнает детей, только потому, что они первыми подходят к ней. Готовит на автомате, чудом не путая соль и сахар. Не ест. Курит много. Не слышит, что ей говорят. Она живет там, в двадцатом веке, листает старые журналы парижских мод, ходит по дому в длинном вечернем платье с бахромой. По очереди заливается слезами и смехом. Они репетируют большими блоками, полируют уже готовую конструкцию. Она больше не играет в полсилы, не балансирует на грани между собой и героиней, а стирает себя полностью. С таким усердием она не работала давно, возможно, никогда. Нервы напряжены. В коридорах затишье. В среду подкрадывается волнение. В четверг — страх. На прогоне зал полон: журналисты, родственники, сотрудники других цехов. Ей хочется, чтобы мама была жива и смогла увидеть ее сейчас. Внутри все натянулось тонко, вот-вот порвется. Играет раз. Играет два. Играет три. Суббота. Одиннадцать вечера. Кончено.