***
31 марта 20… года. В местной газете новое объявление: театру нужен помощник костюмера. В голову лезут фантазии о том, как я устраиваюсь туда и начинаю жизнь из «Театрального романа» Булгакова. Они берут мою пьесу, я хожу на репетиции, работаю, все наполняется смыслом. Но пьеса и наполовину не готова, а уж пристроить что-то без протекции даже в провинциальном театре невозможно. Театр в К. всего в десяти минутах ходьбы от гостиницы. Несмотря на конец марта, погода холодная и ветреная, за время короткой прогулки руки успевают покрыться красными пятнами и окоченеть. Здание в греческом стиле со строгими дорическими колоннами и с лепным фронтоном выкрашено в бледно-желтый цвет. Решетки по бокам закрывают проход к дворовому фасаду, где располагается служебный вход. Отправляюсь сюда сразу после завтрака, не дав себе времени на размышления и страх. Перед маленьким звоночком в воротах, начинают терзать сомнения, хочется уйти. Нажимаю быстро — раздается неразборчивый шум, дверь открывается. На вахте потрепанный мужичок интересуется, зачем меня к ним принесло, потом объясняет, как пройти на третий этаж, к заведующей костюмерным цехом. В театре ремонт: над головой опасно свисают провода, голые кирпичные стены сменяются аккуратно окрашенными в бежевый. Заведующая, худая темноволосая женщина лет сорока, выглядит измученной. Спрашивает про образование, про опыт. Удивляется, зачем мне работа, далекая от моей, как она выражается, «престижной, специальности». Объясняю про любовь к театру, про недавний приезд в К. Крошечная зарплата — ее последний аргумент. Отвечаю, что это не важно. Заведующая смотрит со смесью презрения и жалости. Наверное, считает меня лгуньей (дипломы я не захватила) или беспросветной дурой. Наконец, говорит, что согласует мою кандидатуру с директором и потом позвонит. Чувствую себя странно, упоминая, что живу без мобильника. Удерживаюсь, чтобы не соврать, что телефон потерян или украден. Женщине, кажется, нет до просьбы позвонить на ресепшен никакого дела. Она засовывает визитку гостиницы под пресс. На обратной стороне я нацарапала имя и номер комнаты. Это было самое короткое и самое странное интервью, а я их проходила немало. Не пришлось заполнять ни анкеты, ни тесты. Не уверена, что кто-то до сих пор устраивается на работу, просто постучавшись в дверь. Я как будто откатываюсь назад во времени, и это приятно. На улице заметно потеплело. Чувствую, что я всего в шаге от новой, прекрасной жизни. За спиной раздается шарканье. Это вахтер. Машет какими-то бумажками в мою сторону. Неужели, вспомнили про анкету? — Подожди милочка, возьми пригласительные, на сегодня. Протягивает два кусочка бежевого картона с красной отрывной линией. Не успеваю поблагодарить, как он уже удаляется обратно к воротам. Что за пьесы они тут ставят? Ну конечно. «Вишневый сад», второй ряд, партер. Хорошие места. Жаль некого позвать с собой.***
По дороге домой размышляю, в чем пойти. Единственная красивая одежда, простое сливовое платье и плотные черные колготки с узором, я надевала на встречу с А. и с тех пор не вынимала из глубины шкафа. Вещи будят во мне воспоминания сильнее, чем запахи или звуки, ассоциации возникают мгновенно, помимо воли, и могут расстроить до слез. Но идти в театр в джинсах мешают внутренние установки. Раньше я исправно ходила в местные театры пару раз в месяц и никогда не надевала джинсы. Мне все равно, что носят другие, но приятно самой долго готовиться, наносить макияж, выбирать наряд, украшения и таким образом ощущать причастность к будущему действию. Уже лет десять театр — надежное укрытие от внешних невзгод. Придется все-таки надеть то платье, ничего не поделаешь. Денег на обновление гардероба в скромном бюджете нет. На стойке девушка, что работает в паре с неприятным типом, вечно отравляющим мне настроение злобными взглядами. Спрашиваю, нет ли писем или звонков. Она проверяет, с легким сожалением говорит, что ничего нет. На бейдже написано «Карина». Та самая девушка, рассказавшая мне про кофейню, где я проводила первые дни в К. до того, как перебралась в библиотеку. Она выглядит простой и милой, но, может быть, это профессиональная маска. Твердо говорю себе, что не расстроюсь в случае отказа. Схожу одна, не привыкать. — Карина, у меня тут билеты в театр на сегодня. Не хотите сходить? Жалко, если пропадут. Смотрит удивленно. Одно дело, когда такое предложение исходит от парня, но с девушкой — совсем другая история. Я ее понимаю. В паузе отчетливо слышны все звуки повседневной жизни: скрип заедающих дверей, шум чемоданных колесиков, съезжающих с ковра на голый паркет, треск зажевавшего бумагу принтера. — А во сколько начало? У меня смена до шести. — Начало в семь, успеете. — Ну хорошо, спасибо. — Не спросите, какая пьеса? — Современное что-нибудь? — Да нет, вечная классика. — Шекспир? — Чехов. Без двадцати семь буду ждать у главного входа, там, на ступеньках. Впереди очень много времени, но я не знаю, чем его занять. Как сильно я соскучилась по театру. Пытаюсь писать, потом читать, переключаю каналы вперед-назад-вперед. Их всего девять и единственный, который можно терпеть — местный, он встревает в эфир федерального новостного канала несколько раз в день и ненадолго прерывает пафосные лживые репортажи враньем помельче. Плохо, когда знаешь какую-то производственную кухню изнутри. Новости края завершает сюжет о вчерашней премьере «Вишневого сада». Интервью с режиссером, женщиной в очках на пол-лица, перемежается калейдоскопом сцен из спектакля. Мне нравятся кадры, минимализм в декорациях. Пусть получится хорошо.***
Половина седьмого. У входа, на широких приземистых ступеньках, снуют влюбленные парочки, нарядные пожилые женщины, дамы среднего возраста в офисной одежде — обычная театральная публика. Хотя дают программную классику, школьников не видно. Наверное, учителя боятся вести подопечных на непроверенный спектакль. Безобидное желание показать ученикам «Гамлета» может кончиться зрелищем Офелии, швыряющей стринги в принца или чем-нибудь похуже, придется объясняться с директором и рассвирепевшими родителями-консерваторами. Карина приходит через пятнадцать минут. В гардеробе быстро сдаем пальто. Я бы выпила чашку эспрессо, но в буфете толпится слишком много народу. Зато можно предаться старому увлечению: разыскивать фотографии занятых в пьесе актеров, сверяясь с напечатанными на программке именами. Пока мы шагаем от портрета к портрету, Карина сообщает, что работает в отеле второй год, до этого училась на факультете туризма. Она кажется здоровой, спокойной и уравновешенной — моей полной противоположностью. Вероятно, ей хочется узнать, почему я так долго живу у них и пользуюсь странными услугами, например, почтой на адрес гостиницы. Может, она рисует себе криминальную или романтическую историю. Но природный или профессиональный такт не позволяют ей задавать вопросы напрямую, а я вовсе не так откровенна, как она, и не говорю о себе. Входим в зал, когда действие началось, но свет не погас. Актеры спустились со сцены и играют пролог, первый ряд не занят зрителями. На сцене телевизор показывает виды старинного имения, за кадром голос раз за разом зачитывал реплику Лопахина о преимуществах расположения усадьбы.***
Я влюбляюсь в спектакль, как только появляется Она. Замыкая траурную процессию персонажей, поднимающихся на сцену через зал, она идет в черном дорожном костюме, короткие волосы приглажены и завиты кольцами. Играет девятая часть «Реквиема» Верди. Она ложится на авансцену и произносит: — Домик мой. У меня внутри что-то ломается. Во втором действии она в красном поет по-французски, стоя на столе. На сцене бал во время чумы: танцуют, показывают фокусы, веселятся безудержно. Все затянуто алым, все одеты в алое. Сверху летят лепестки вишни, вернувшийся с аукциона Лопахин танцует на бильярдным столе, Петя Трофимов пронзительно орет в караоке «Белла чао». На сцене отъезда я волевым усилием запрещаю себе рыдать, жалею, что пришла не одна. На поклоне смотрю только на нее. Режиссер в тех же очках, что и в телевизионном репортаже, выходит кланяться. Хочется целовать ей руку в благодарность за то, что создала этот спектакль. Молодой человек с длинным волосами, затянутыми в конский хвост, дарит режиссеру большой букет, актерам достается по одной розе. Это второй день премьеры, цветов уже не так много, и я тоже совсем забыла про них. Опускается занавес, Карина хлопает меня по плечу. Смотрю на нее ошалело, с трудом возвращаясь к настоящему. В зале только один проход, забитый людьми. Сажусь на место, пытаясь прийти в себя. Мне не свойственна подобная чувствительность, тем более слезы. — Понравилось? — Да, здорово было. Необычно. Давно в театре не была. Спасибо, что пригласила. — Здорово было. Боже. У меня сердце лопнуло, как хрустальный бокал. — Пожалуйста. В гардеробе почти пусто. Простившись с Кариной на ступеньках, чувствую большое облегчение, вяло смотрю в сторону служебного входа. Не время. Ветер горстями сыплет колючий дождь прямо в лицо. Небеса не обрушились на землю. Планета не остановила свой ход. Колонны театрального фасада также надежно держали антаблемент¹. Публика приходила и уходила. Вернулось спокойное обыденное существование. В пятницу на поклоне она не видела реакции зрителей, люди слились в единое пестрое шумное полотно. За кулисами ее поздравляли, целовали, помогали ставить букеты в вазу, но она не помнила кто и как дарил ей цветы. На банкете не выпила ни капли, чтобы похмелье не вывело из особого, необходимого для работы состояния полутранса. В субботу, когда главное было позади, она увидела, что спектакль приняли хорошо, несмотря на присущий большинству зрителей консерватизм и отвращение к любым свободным интерпретациям. Кто-то аплодировал яростно, кто-то холодно, невозможно было понять, перевернулось ли что-то в сознании хотя бы одного человека. Не зря ли она принесла жертву, прошла через пытки. За кулисами снова отмечали, особенно усердствовали все те же. Лопахина вчетвером пытались усадить в такси, чему он активно сопротивлялся. Дочки, Варя и Аня, хором орали песню про «витаминку». Гаев, Пищик и Шарлотта собрались тесным кружком и пили с помрежем. Они походили на рабочих с завода, отмотавших смену и празднующих ее окончание. Словно ничего не переломилось внутри ни у кого из них. Стало противно. Вернувшись домой на своей машине, трезвая как стеклышко, она выпила все, что оставалось в баре и отключилась. Она снова превращается в хорошую маму, жену и домработницу. Следующий «Сад» только через неделю, в других вечерних спектаклях она не занята. Жизнь стала удивительно пустой. Вот и все. Она сыграла Раневскую. Карьера официально состоялась. Возможно, она бы не отнеслась к этому так серьезно, если бы не болезнь Веры. В том, что ей досталась чужая роль было что-то случайное, зыбкое, ненадежное. Для подтверждения успеха не хватало объективных непредвзятых мнений о спектакле, о ее игре. С этим в провинции было глухо. На предпремьерный показ приглашали журналистов, но они ничего не смыслили в театре, сматывались при первой же возможности и писали настолько глупые, похожие на школьные сочинения статьи, что она давно бросила их читать. На отзывы коллег нельзя было положиться. Лена всегда честно говорила о своих впечатлениях, но ей не хватало профессионального взгляда на игру. Режиссер похвалила, но у нее давно замылился взгляд, а мыслями она улетела в новый проект. Она с тоской думала о временах, когда театр еще был важной частью социальной жизни провинциального города, когда наутро после премьеры актеры с волнением разворачивали газеты, пачкая пальцы типографской краской, читали обстоятельные колонки критиков, где разбиралась, а если нужно и высмеивалась, каждая актерская работа. Сейчас если что-то и печатали, то сахарно-положительное и бессмысленное. Зрители вообще обходились собственными фото, сделанными в фойе, и хэштегами типа #былвтеатре #супер. Никто ничего не писал и не анализировал. Возможно, она принадлежит последнему поколению актрис психологических театров старой школы. Ясно, что им грозит долгое, но неизбежное вырождение. Эти размышления угнетают. Зеркало указывает на неумолимость времени, невзирая на недавний сеанс у косметолога, морщины на лице углубились и стали заметнее. Стоит ветреная холодная погода, по небу то и дело пробегают страшные черные тучи, их сменяют проблески беспощадного солнца. Темнота и свет одинаково неприятны. Она пока держится на земной тверди, но мрачные мысли все ближе и настойчивее толкают к краю. Ветер может сдуть ее в любую секунду. Она почти ничего не весит, и некому удержать от падения в пропасть. 1 апреля 20… года. Не взяли. Приняли знакомую замдиректора. Господи. Помощницу костюмерши, и ту берут из своих. Кое-как, скрывая разочарование, благодарю за вчерашнее приглашение, прощаюсь. На душе погано. Зерно нездоровой одержимости уже заронено, я хорошо чувствую, как оно медленно прорастает внутри. В кассе покупаю билеты на два следующих спектакля. Первый только через пять дней; кажется, я умру в ожидании, так сильно мне нужно снова увидеть. Ее? Действие. В библиотеке кидаюсь к компьютеру. Хочу знать все, но информации очень мало. Одно интервью на радио. Слушаю, не вникая в смысл, просто упиваюсь ее низким глубоким голосом. Соцсети забиты семейными фотографиями. Муж какой-то обыкновенный, очень высокий, двое дочерей, редкие снимки со спектаклей. Ее внешность непримечательна, черты лица мелковаты, на улице я бы прошла мимо, не обратив внимания, но роль Раневской преобразила ее. Дважды просматриваю все, что могу найти, и только теперь вспоминаю о страхе возвращения в Сеть. В почте, в основном, спам. Остальное закрываю, не глядя. В состоянии, похожем на аффект, я подобрала пароли, но теперь, разлогинившись, не смогла бы вспомнить ни одного. Впереди пустота и неопределенность, остается только пережидать оставшиеся до спектакля дни.