Она и я

      8 апреля 20… года.       Боже. Безумие. Быть такого не может. Не со мной. Неудача с А. Тысячи неудач, случившихся до. И тут... Я снова вела себя глупо. Не нужно было дожидаться. Как вульгарно. В машине. Схватила ее за руку. Зачем? Что за идиотское наваждение. После этого идти к ней?       Жизнь в гостинице приелась. Можно найти другое место или даже снять квартиру, это будет дешевле, но нет сил. Вспышка любви, нет, нездоровой одержимости, гасит огарки последней энергии. Погода вроде бы лучше. Вчера ночью было сыро и ветрено. Почему на юге весенний ветер такой злой? Куда бежать, где укрыться?       Идти или не идти? Некого спросить. Можно погадать, бросить монетку. Говорят, помогает понять, чего хочешь на самом деле: результат разочарует или подкрепит принятое решение. Главное, не обманывать себя. Орел — иду, решка — нет. Жаль, нет Розенкранца. Ему всегда выпадал орел. Или это был Гильденстерн? Оба мертвы¹.       Орел.       Иду. Очень страшно. Ну это обычное дело. Иду. Во сколько? Актеры же не встают слишком рано. Я и сама рано не встаю с тех пор, как закончила школу, будь она трижды проклята. Может, она не звала меня? Все приснилось. Нет, вот бумажка. Какой странный почерк, наклон в разные стороны. Но все равно красивый. Почему нет письма от А.? Потерялось? Почему так много вопросов, и кто на них ответит? Иду собираться.

***

      Дом — банальная панельная многоэтажка. Какая сила должна быть в человеке, который в один и тот же вечер создает что-то возвышенное, прекрасное и позже заходит в этот неубранный подъезд с кофейной банкой, переполненной окурками. Какую реальность актеры не воспринимают всерьез? Какая жизнь — настоящая?       В домофоне она не спрашивает, кто пришел, просто говорит, что открывает. Мы толком не знакомы, не представлены друг другу. Я-то знаю, как ее зовут. Неприятно. Как с А. По роликам в блоге я узнавала, как она говорит, как жестикулирует, видела детали обстановки в ее доме. А она имела самые смутные представления обо мне. Страшно ей было или просто некомфортно встречаться с тем, кого не существует?       У Саши в квартире все коричневое: пол, двери, почти вся мебель, только стены — бежевые. Это не случайное обстоятельство, вызванное нехваткой средств, а осознанный выбор. В тщательно обставленных помещениях становится душно. Саша предлагает мне тапочки. Я остро ощущаю свою неуместность. Что мне тут делать? Я буду любить ее в мыслях. Так намного лучше. И быстрее пройдет.       На кухне все то же: темно-коричневый добротный гарнитур, обеденный стол у окна, накрытый скатертью в бежевую клетку. Детский стульчик.       — Я сварю кофе. Будете?       — Конечно, — я буду делать все, что ты предложишь. Нужно держать свое безумие в руках. Между полуночными мечтами и реальностью лежит пропасть. Не прыгай — сорвешься.       Чашки с блюдцами белого цвета, иначе их было бы не разглядеть. Она переливает кофе из турки в металлический кофейник. Из отверстий в крышке идет пар. Саша ставит на стол сахарницу, печенье. А у меня ком стоит в горле. Громко тикают часы. Стрелки в виде столовых приборов. Почему здесь все так пошло? Дачники. Сердце бьется быстро. Трудно дышать. Кажется, весь воздух вобрали в себя эти громоздкие тумбы, нависающие со всех сторон шкафы. Что в них хранится?       — Может быть немного проветрим? Сегодня тепло на улице.       Саша наклоняется над столом, открывает окно, но воздух остается спертым, плохо насыщенным кислородом.       — У вас сегодня выходной?       — Да, в понедельник у нас единственный выходной. Все не как у людей.       — А вы курите? — Актеры вроде бы много курят?       Она смотрит как-то странно. С обидой или сожалением.       — Курю, но немного. Сигарету-две в день. Хотите закурить?       Пожимаю плечами.       Когда куришь, ведь полагается глубоко дышать. Должно помочь.       — Если не помешаю. И если вы угостите.       Саша уходит и возвращается не сразу, как будто пачка лежит в труднодоступном месте. Прячет от детей?       Она достает себе сигарету и кладет пачку на стол. К счастью, это обычные сигареты с настоящим табаком, а не ароматизированная дрянь. Она щелкает зажигалкой с длинным носиком для розжига плитки, затягивается, разливает кофе по чашкам.       — Вот, вместо пепельницы, — указывает на блюдце и стряхивает туда пепел.       У меня появляется шанс рассмотреть Сашу как следует, при хорошем свете, без грима, понять какая она. В мелковатых чертах и слегка нарушенных пропорциях есть особая гармония. Саша выглядит гораздо моложе своих тридцати восьми лет, но на лице видна старательно замаскированная изможденность, в глазах — усталость. Если ей приходится между репетициями отмывать эти шкафы, пылесосить километры бежевых ковров, усталость легко понять. Пока я рассматриваю ее: стол небольшой, мы сидим близко, иначе я бы ничего не увидела, она смотрит в окно, о чем-то задумавшись. Потом переводит взгляд на меня, а я не могу перестать смотреть на нее, не могу оторваться, как и на спектакле, как и потом, в машине. Это воздействие внешних, непреодолимых сил.       — Вы не пьете кофе.       — Жду, когда немного остынет, тогда вкус раскрывается лучше.       — Сахар?       — Не нужно, спасибо.       — Вы тоже любите без сахара? Муж говорит, это ужасная гадость.       — Так говорят те, кто кофе не любит. Мне так кажется.       — Так что там с французским? Только говорите прямо. Я не обижусь. Нам режиссеры что только не говорят.       — У вас все нормально, только некоторые звуки не надо смягчать: «н», «д», должны оставаться твердыми. В конце некоторых слов нужна более узкая гласная...       Минут тридцать мы заняты работой. Мне очень приятно быть ей в чем-то полезной.       — Спасибо за помощь.       — Не стоит. Глупости.       — Вы надолго в К.? Навещаете кого-то?       — Нет, я здесь никого не знаю. Просто приехала подышать воздухом, сменить обстановку.       — А чем вы занимаетесь?       — Ничем особенно. Сейчас не работаю. Проживаю накопления. Что будет дальше, не знаю и думать не хочу.       — А как вы проводите дни? В сети?       — Нет, я пока не пользуюсь Интернетом. Пытаюсь от него отучиться. Даже мобильный с собой не взяла.       — Правда? Я как раз хотела попросить ваш номер.       Снова мотаю головой. Не стоило этого говорить, теперь она подумает, что пригласила в дом чокнутую.       — Значит, с вами нельзя связаться?       — Вы знаете, где я живу. Правда, не могу сказать, насколько там останусь. Раньше казалось, смогу в гостиницах прожить всю жизнь. Как Набоков. Была бы возможность. Но, видимо, в таких дрянных не смогу.       — Так чем же вы занимаетесь?       — Пишу.       — Пишете... роман?       — Нет. Я пишу пьесу. Но она не выходит. Скорее всего, я ее не закончу. Ничего стоящего.       — Можно мне посмотреть?       — Пока просто наброски. Это неинтересно.       — Значит, вы любите театр и приехали писать пьесу?       — Только не подумайте, что я нарочно решила с вами познакомиться, чтобы всучить свое творение. Все вышло случайно.       — Я и не думала вас в чем-то обвинять. Наоборот, это очень интересно. Знаете, как мало вокруг людей, которые пишут что-то о театре, интересуются, анализируют? Их почти нет. А такие люди нужны. Все ведь взаимосвязано. Помимо актеров и публики нужны критики, которые не только смотрят, но и понимают, что они видят. Раз в год кто-то бывает на фестивале. Смотрят, награждают. Но кто едет? Боже мой. То музыкальные специалисты, то старички, такие древние, что засыпают через пятнадцать минут после начала. Невыносимо. Современных пьес не пишут. Драматических. Что-то документальное — бывает. Пост-драма. Но у нас здесь, вы сами видите. Это никому не нужно. Раз в сезон приезжает какой-то нормальный режиссер. А может и не приехать. Актеры не развиваются. Деградируем. Простите, если меня не остановить, до вечера проговорю.       — Мне приятно вас слушать.       На самом деле я упиваюсь ее голосом. Низкие вибрации отдаются внутри кошачьим урчанием.       — Я хочу кое-что спросить.       — Пожалуйста.       — Вам, наверное, тяжело... совмещать. Семью и репетиции. У вас же дети?       — Да, две дочки.       — Хотите, я буду вам помогать? По дому что-нибудь делать. Или с дочками уроки. Я знаю языки. Платить ничего не надо.       — Спасибо. Правда. Не хочется отрывать вас от работы над пьесой.       Я молчу, пытаюсь угадать, насколько откровенной сумею сейчас быть.       — Позвольте мне побыть возле вас. В ожидании ваших спектаклей я сойду с ума. Позвольте мне любить вас.       Я до сих пор не верю, что это сказала. До сих пор не верю, что это сработало.       Она сидит на кухне, курит в открытое окно. Пачка опустела наполовину. Наверняка, все пропиталось дымом. Можно сказать, что от соседей тянет. Или вообще перестать притворяться, сколько можно.       Никогда никто не говорил ей таких слов. В любви признавались, часто. Подходили, говорили «я люблю тебя», всегда подразумевая, я — мужчина, обратил внимание на тебя, на женщину. Я заявляю тебе о своих чувствах. Люби меня в ответ, делай для меня все в обмен на мою великую любовь. Отказывала с чувством вины, принимала признания, всегда отягощенная заявлением прав на себя как на собственность. С мужем было иначе. Она выбрала его из-за состоятельности, способности прокормить семью, из-за уверенности, распространяемой им вместе с ароматом вечного «Кензо». Она была молодой, но способной выбирать головой, игнорируя красивые слова.       Ей нравится иметь семью, нравится чувствовать себя состоявшейся в карьере, но внешнее благополучие погребено под обязательствами: постоянно отдавать, уступать, стирать себя ластиком до неопрятных дыр на бумаге. Возможно, кому-то удается иначе. Но не ей. Она снова представляет Л., сидящую на этом стуле с переплетенными ногами, скрещенными руками.       Потом Л. разняла их и попросила у нее разрешения любить. Не было требований взаимности, но была правда. Она нужна Л. как воздух, которого ей постоянно не хватало. Бог знает, что на нее нашло и по каким причинам. В жизни случаются необъяснимые вещи. Может, виновато тщеславие, а без него не бывает актера, может, пустота, скрытая под успешной жизнью, но чтобы не утонуть, продолжать молотить руками и ногами по воде, ей нужен спасательный плот — любовь другого человека. Абсолютная и безусловная, какая встречается очень редко. Она не может ей пренебречь.       Они договорились встретиться около четырех и забрать девочек. Она позвонила мужу сообщить, что нашла помощницу. Он не проявил особого интереса, спросил, сколько это стоит, но она ответила, что будет платить сама. Муж полностью потерял интерес к делу, сказал, что, возможно, задержится, а на следующей неделе снова полетит в Сингапур, не дождавшись ее реакции, отключился.       Ей тоже хотелось в Сингапур. Не для того, чтобы контролировать мужа. Завораживало название, всплывали в голове бессмысленные, но очень красивые романсы и стихи о Сингапуре, ананасах в шампанском, луне над розовым морем... Реальный азиатский мегаполис имел мало общего с ее фантазиями.       Ей надоело в К. В конце сезона намечались гастроли, но рабочие поездки по стране не вдохновляли, а скорее убивали творческое начало. Часто ездили в межсезонье, самое неподходящее для путешествий время: непроходимые лужи, разбитые дороги, грязь, голые деревья, унылая погода, — все наводило тоску и вело к неизбежному пьянству в обшарпанных номерах. Если похмелье явно мешало коммерческому успеху гастролеров, им устраивали разнос. Они же не московская антреприза, где известному актеру достаточно стоять на сцене, не важно пьяным, путающим слова, матерящимся или невменяемым. Несмотря на низкое качество игры, такие привозные спектакли с парой знаменитостей, пользовались в провинции куда большим успехом, чем их самые лучшие работы. Пренебрежительное отношение к «своим» и пиетет перед «звездами», которые, не стесняясь, могли обложить публику матом или попросить партнера играть побыстрее, потому что «сегодня еще ехать в Москву», обижали провинциальных артистов. Потревоженное самолюбие заставляло облачаться в панцирь и плеваться ядом в своих и чужих без разбора.       Понедельники — испытание совести. Она сидит дома. Ничто не мешает забрать детей пораньше и провести с ними больше времени. С другой стороны, это единственный день, когда она может уделить чуть-чуть внимания себе. Обычно она забирает девочек сразу после занятий у старшей, но каждый раз мысленно обещает, что на следующей неделе позволит себе передышку. Воспитывать детей без помощи бабушек, с вечно занятым мужем и работой по неудобному графику изнурительно. Коллеги удивляются ее стойкости. Все актриски их театра сбагривают детей, едва те покидают утробу, собственным родителям и бегут играть. Возможно, и она поступала бы так же, но свекровь живет далеко и отказывается расставаться с насиженным местом. Потребность в общении с внучками полностью удовлетворяется ежегодными двухнедельными визитами и частыми звонками. Ее матери не стало до того, как родилась первая дочь, сестры живут в столице и приезжать к ней в К. не спешат. Иногда кажется, что ее близкие — не живые люди, а просто голоса, такие далекие, что материальность их обладателей находится под вопросом.       Она все сидит на кухне, провалившись в размышления, хотя давно пора собираться.       Телефон.       Зоя Павловна. Больше никто не звонит на домашний. Разговаривать с ней нет ни сил, ни желания. Настойчивые звонки прекращаются, но тут же возобновляются с удвоенной силой. Свекровь никогда не сдается после первой неудачи. Если они не поговорят, будет набирать снова и снова, потом позвонит сыну. Он вспылит, но быстро справится с собой и спросит спокойным, твердым голосом, почему она не может пять минут поговорить с его матерью. Тогда она покорно перезвонит, извинится и примет порцию издевок. К черту. Она берет телефон, снимает трубку с аппарата и кладет рядом, потом выключает мобильный, оставляет его на столе, быстро одевается и выходит их дома.       На улице солнце. В его ярком свете мир выглядит по-новому. Она внимательно смотрит на свой двор, на заборчики, воткнутые в землю у дома, высаженные за ними цветы, выкрашенные в белый и голубой бордюры. Утром Л. шла к ней и рассматривала все это, пыталась соотнести обстановку с ее жизнью, в то время как она сама в упор не видела ни подъезда, ни двора, ни огромной выбоины на углу, перед которой автоматически притормаживала, подъезжая к дому. Вот огороженная детская площадка, на которой она провела столько времени. На лавочке, где сидят мамаши с колясками, она зубрила роли, переносилась в другие миры, жила чужие жизни, пока ее материнская часть сознания следила за детьми и подавала ей сигнал, если они были в опасности.       Она согласилась принять помощь Л. с условием, что та не бросит писать. Л. протестовала, но было ясно: ее начинание — не блажь. Люди, объявляющие всему миру, что пишут, в конце концов, выдают что-то ничтожное или вовсе ничего не рождают. Л. скрывала свою пьесу, наверное, не хотела сглазить, постоянно преодолевала какие-то возникающие в процессе письма проблемы, казавшиеся ей неразрешимыми, несмотря на все отговорки, относилась к своему произведению серьезно. Нельзя позволить ей забыть себя и бросить дело, ради него она, пусть и неосознанно, оставила все.       Поддавшись уговорам, Л. ушла писать, но теперь вернулась и ждала ее, стоя на бордюре и глядя куда-то в сторону.