***
На ясное небо наползают тучи, изливая воды быстро и мощно. Пока я размышляю, не включить ли свет, снова выходит солнце. Апрель. Как все переменчиво. Но в доме Саши все идет по-прежнему: уроки, ужин, сказки. Сегодня мой дебют в роли чтеца. Трудно найти книжку, подходящую и младшей, и старшей. Кому будет скучно, кому-то — трудно понять. На полке много детских книг, но почти все мне незнакомы. Выбираю «Повесть о Питере Кролике»¹, в основном из-за симпатичных иллюстраций. Когда малышки начинают клевать носами — зову Сашу, и она укладывает их.***
В гостиной сериал включен фоном, в бокалах — французский яблочный сидр. С тех пор, как я переехала к Саше, меня не покидает легкое опьянение, смешанное со стойким чувством нереальности происходящего. Просто сидеть рядом с Сашей, ничего не делая, достаточно для полного, глубокого, но мимолетного счастья. Завтра ей играть, мы не сможем вот так коротать вечер вдвоем. И скоро приедет муж. Почему мрачные прогнозы всегда отравляют мне радость? Откуда берется приверженность моральному мазохизму? Полбокала залпом. — Саша, что нужно делать, чтобы оставаться в настоящем? Не уноситься мыслями ни вперед, ни назад. Ты не знаешь? — Есть кое-что. В театральном нас учили простым упражнениям. Их выполняют перед репетициями, спектаклями, чтобы удерживать внимание и острое восприятие происходящего на сцене, не выпадать из роли. — Актерские упражнения? — Не совсем. Скорее похоже на модные практики осознанности. — И что нужно делать? — Нужно разбудить все органы чувств. Знаешь, я сама не особо это практикую, но постараюсь вспомнить. Так. Сначала дыхание. Просто дышишь, спокойно и ровно. Улавливаешь запахи, если они есть. Затем — слух. Зафиксировать все, что слышишь внутри себя: урчит желудок, бьется сердце, — потом в помещении, потом на улице. Дальше зрение. Внимательно изучаешь каждую деталь, от потолка до пола, отмечаешь все, что кажется странным, необычным. Следующее — тактильные ощущения. Любые. И наконец, вкус. Пробуешь что-то или просто воду пьешь. Важна текстура вещества, температура. Дальше комплекс упражнению на артикуляцию, это не нужно... Вроде бы все просто, но, если появилась привычка отвлекаться, думать: какое платье тебе сшили, хорошо ли лежат волосы или какой урод твой партнер, — оставаться в настоящем становится трудно. — Ты мне подсказала как раз то, что нужно. Это ужасно — вдруг выпадать из счастливых моментов и норовить угодить в самую грязь, в какие-то темные, страшные времена, отравлять себя прошлым, запугивать будущим. — Я знаю. Больше Саша ничего не объясняет. Остается гадать, думает ли она о своем детстве, проблемах на работе или чем-то еще. — Я сегодня посплю на диване. Утром не могла встать. У вас кровать какая-то магнетическая, затягивает в себя — не выберешься. Не обижайся только. Эти слова даются с трудом, но отрываться утром от Саши было невыносимо. Некоторое время мы просто сидим на диване. Я вдыхаю кисловатый запах яблок из опустевшей бутылки. Я слышу, как стучит мое сердце, как громко тикают часы, как вдалеке лает собака. Я вижу большой плоский погасший экран. Тяжелые бархатные шторы. Засохшее темное пятнышко на ковре возле кресла. Я скольжу пальцами по мягкому велюру разбросанных подушек. Чувствую прохладу и гладкость бокала в другой руке. Перебираю резиновые кнопки на пульте от телевизора. Я чувствую вкус ее чуть солоноватой кожи на губах. Дальше они с Л. проводят много времени порознь. Она занята в театре: днем репетирует старые спектакли перед гастролями, по вечерам играет. Когда директор объявил, что они снова поедут в ее родной город, пахнуло запахом рыбы и ядовитых выхлопов. Снова на Север, в нищую дыру, откуда она с таким трудом выбралась. Хорошо, хотя бы полетят самолетом, а не потащатся трое суток на поезде, как это было раньше, в голодные для театра годы. Не то чтобы сейчас жили сыто. Директор с замом усердно набивали карманы бюджетными деньгами, но с транспортом стало лучше: для детских выездных спектаклей закупили новый микроавтобус, селили, пусть в однозвездочных, но гостиницах, а не общежитиях, и даже суточных выдавали столько, что почти хватало на обед и ужин в ближайшей столовой. И все-таки возвращаться в город детства отчаянно не хотелось. Родных там не осталось, со школьными подругами она почти не поддерживала связей, только изредка просматривала профили в соцсетях. Многие одноклассники медленно, но верно превращались в своих отцов-алкоголиков и замученных тяжелым трудом матерей, заводили таких же худых, вечно голодных, одиноких детишек. Двадцать лет прошло, но вопреки уверениям сверху ничего не изменилось. Без поддержки ей не перенести этих сцен провинциальной жизни, даже если курсировать исключительно по маршруту «гостиница-театр-гостиница», сопровождая его значительным количеством спиртного.***
Разговор с директором прошел на удивление легко. Она попросила включить Л. в штат, и он без лишних вопросов выписал бумагу. Попасть в театр с улицы, устроиться даже уборщицей или гардеробщицей, не говоря о более приличных должностях, практически невозможно. Но с протекцией кого-то, проникнувшего в герметичный театральный мир, можно рассчитывать на место. Актеры обычно живут вдали от родственников, которых требуется пристроить на работу, но при необходимости нужного человека примут в какой-нибудь цех со смехотворным окладом. Для многих желание проникнуть в театр овеяно такой романтикой, что любые минусы меркнут. Ведь каждый знает, что театр — для души, а не для денег. В четверг она возвращается поздно и объявляет Л., что теперь та тоже служит в театре. На лице Л. замешательство, недоумение, потом радость. — Ты же хотела к нам попасть. Я решила, что смогу помочь. Ничего не говорила заранее, чтобы зря не обнадеживать, если не выйдет. Зарплата, конечно... Считай, что ее нет, но я тебе заплачу за работу, которую ты у меня делала. Аванс нам опять задерживают, но в любом случае, о деньгах пока не волнуйся. — Саша, не надо мне платить из своего кармана. А из кармана мужа — тем более. У меня пока все не так плохо. Деньги не помешают, когда поеду дальше. — Поедешь дальше? Ты уезжаешь из К.? — Нет, сейчас нет. Но в будущем... Возможно, летом... Я не останусь здесь навечно. — Почему? — Я нигде не задерживаюсь надолго. Так уж сложилось, но дело не в этом. Наша... у нас с тобой, это рано или поздно закончится. Ты и сама знаешь. А без тебя в К. меня сожрут воспоминания. — Откуда ты знаешь, что будет дальше? — Я не умею жить настоящим. Это больно и мучительно. Страшно. Но я не могу просто закрыть на все глаза и притвориться, что лето не наступит. Слова Л. ранят. Она идет на кухню, молча курит, уставившись в пустоту. Конечно, их история с Л. не вечна. Глупо отрицать. Но говорить об этом так спокойно, почти равнодушно. Звучит оскорбительно. Л. будто разделила себя надвое: одна часть задыхается от любви, другая как будто со стороны наблюдает за этой вспышкой. Неестественно, но честно. Не на что злиться. Ей нужно, чтобы Л. поехала с ней на гастроли. Пять дней в этом аду, плюс два дня на дорогу. Лена ее, разумеется, поддержит, они уже ездили туда трижды и каждый раз это был тяжелый удар по ее душевному спокойствию, что приходилось долго восстанавливать. Л. положит руку на плечо, поможет сделать вдох, будет нежно, не отрываясь, смотреть на нее из-за кулис и вселять уверенность, что она это переживет.***
Она гасит окурок, идет в гостиную, но там никого нет. В спальне и ванной комнате тоже пусто. Внутри холодеет. Заглядывает в детскую без особой надежды. Л. там, сидит, наклонившись на Ликой, оборачивается на скрип двери. — Кажется, у нее температура поднялась. Надо проверить. Она закашлялась, я пришла посмотреть. Не знаю точно, может ошибаюсь. Последнее время она мало времени уделяла детям, переложила все, что можно, на плечи воспитателей, учителей и Л. Теперь ей стыдно. Она меряет температуру, обнимает дочку, гладит лоб. Кажется, он и вправду горячее, чем нужно. Через две минуты с трепетом смотрит на градусник. Температура в норме. Она включает короткую музыкальную сказку, и девочки снова засыпают под знакомую тихую мелодию. Они с Л. выходят из детской, прикрывают дверь и смотрят друг на друга. Вдруг она начинает рыдать. Л. пугается, уводит ее в спальню, где плач переходит в вой, который никак не удается унять. Она плачет на руках у Л., та сжимает ее плечи все крепче и крепче, утирает ей щеки ладонью, но слезы мгновенно заливают их снова. Наконец, приступ стихает, но шепот не прекращается: «Виновата, виновата». Л. приносит из кухни стакан воды и бутылку вина. Она жадно пьет воду. Идет в ванную. В зеркале отражается немолодое, измятое лицо в красных пятнах. Она не думала, что так плохо выглядит, когда сильно плачет. От внезапного открытия становится хуже. Чувство вины грызет, но она не поддастся, не откажется от человека, бескорыстно дарившего ей столько утешения и нежности. Их отношения не вредят другим, зато насыщают ее жизненным топливом. Л. постепенно возвращает ее к своей сущности, почти растворенной в чужих заботах. Она не может снова принести жертву. Только не перед гастролями. Не сейчас. Они пьют красное вино и засыпают рядом, не разобрав постель.