***
Наутро выясняется, что их поселили на восточной окраине. Дойти до театра можно пешком, но придется потратить минут тридцать. Гостиница совсем не в том районе, где она провела школьные годы, они жили чуть ближе к центру, но застройку не отличить. Серые беспорядочно налепленные панельные многоэтажки, двуполостная дорога в центр, вдоль неё тянутся разбитые тротуары. Не верится, что море всего в нескольких сотнях метров по левую сторону. Она вспоминает, что недалеко от театра есть столовая и предлагает Лене и Л. зайти туда перед работой. Пальто не греет. Северный ветер пробирает насквозь, раздирает ушные перепонки. Дорога выводит их в небольшой парк: голые деревья, уцелевший кое-где снег, деревянные лавки с выломанными рейками. Никто не гуляет. Каждый шаг дается с болью. На обратном пути нужно обязательно сесть на автобус или лучше взять такси. Столовая прячется в переулке, на одноэтажной кирпичной пристройке неприметная вывеска. Есть не хочется, запах сваренных в молоке круп вызывает дурноту. Кофе здесь школьный — сладковатая, разведенная сухим молоком бурда, может, цикорий. Она берет черный чай, который не особенно любит, но выбора нет, и сырники, которые выглядят почти аппетитно. Садятся подальше от окна. Еда стоит дешево, но качеством не отличается. В сырниках попадаются комочки и изюм. Она с отвращением отодвигает тарелку. К черту такой завтрак. Через пять минут входит парочка балагуров и помреж с мужем, Мастодонтом. Последним питаться в столовой не по статусу, но без подготовки найти здесь хорошее, открытое утром заведение нелегко. Прибывшие замечают их кампанию и радуются так, будто они не виделись минимум год. Она расцветает в машинальной улыбке, такой широкой, что сводит замерзшую челюсть. Мастодонт расцеловывается с ней, жмет руку Лене, Л. просто кивает. Она чувствует, что сегодняшний день может оказаться ей не по силам. В столовую влетает группка молодых актрис, легких, цветастых, быстрых, как стайка колибри. Их смех становится последней каплей. Она вскакивает из-за стола, едва не опрокидывает граненый стакан с недопитым чаем, машет всем сразу и спешит ретироваться.***
В родном городе ее до зуда раздражает несовершенство архитектуры, не только уродство спальных районов, но даже центр: хаотичное скопление высоток, деревянных купеческих домиков, необустроенных площадей и втиснутых, куда придется, современных торговых центров с дешевой плиточной облицовкой. Как и во многих городах, где ей довелось побывать, чиновники жертвуют красотой в пользу собственной выгоды. Окружающая дисгармония всегда приводит ее в отчаяние. К. тоже не отличается особой эстетикой, но он обустроен, облагорожен, открыт приезжим и любим местными. Этот же город не ценит никто. Лена останавливается сфотографировать памятник Петру. У неё есть раздражающая привычка снимать все, даже малопривлекательные достопримечательности везде, куда ее заносит судьба. Затем Лена тщательно сортирует фотографии и выкладывает в соцсети с указанием места и даты съемки. Л. тоже вытаскивает из рюкзака фотоаппарат. — И ты туда же? Л. пожимает плечами. — У нас еще минут двадцать. А набережная далеко? — Нет, только за угол завернуть. — Сходим? Она кивает, машет Лене. Та еще не закончила с памятником и подает знак, чтобы шли без нее. Водная гладь мирно переливается в солнечном свете. Променад выложен новой красной плиткой, скамейки выкрашены в белый, овальные светильники кокетливыми сережками свисают с витых фонарных столбов. Летом набережная будет широко востребована у горожан, но сейчас, в конце апреля, здесь малолюдно. Л. снимает море. — Можно тебя сфотографировать? — Ни за что. Только не здесь. Хочешь, я тебя? Л. держится перед объективом неуверенно, не позирует — просто стоит, слегка согнув одну ногу. Короткие светлые волосы развеваются на ветру. Л. смотрит не в камеру, а прямо на нее, прищурившись из-за слепящего солнца. От отчаянного и нежного, обращенного к ней взгляда, она чувствует себя забытым, засыхающим на подоконнике растением, которое решили полить. От Л. прямо к ней в сердце бежит живительная энергия. Она щелкает кнопкой. — Готово. Л. забирает у нее фотоаппарат, не проверяя, что получилось, прячет в рюкзак. — Кажется, мой отец утонул на этой набережной, — вдруг говорит она, не собираясь произносить этих слов. — На самом деле, мы не знаем, как он умер, но говорили, что именно здесь. Набережная тогда была необустроенной, точно я ничего не помню, мы с мамой и сестрами никогда сюда не ходили. Почему — неясно. Вряд ли нашлись бы следы. — Сколько тебе было? — Мало, лет пять. — Я не знала. Зря потащила сюда. Извини. — Да ничего. Я отца почти не помню. Фотографии куда-то делись или не было их. Он мало времени проводил дома, копался в гараже. Обычный работяга. — И что случилось? — Говорили, что сильно выпил и утопился. Была какая-то история с запчастью для машины городской шишки, на него навесили долги. Я так и не поняла. То ли кто-то из дружков-конкурентов спихнул, тоже по пьяни. Он плавать не умел. Это я точно знаю. — Ужасно. — Когда в «жуке» что-то ломается, вспоминаю о нем. Думаю, он мог бы починить. Не старый был бы еще мужик... Ладно, уже без пяти. Пойдем.***
Здание совсем не похоже на их театр в К.: никаких колонн и античной строгости. Перед ней странное сооружение неопределенного стиля из стекла и бетона с полукуполом и длинным балконом, вытянутым по всей ширине здания. По бокам фасада висят две афиши. На одной из них, слева — она в роли Раневской, на столе в красном платье. С высоты лицо плохо видно, но все-таки это можно считать признанием. Ее фото на театральной афише родного города. Кто выбрал изображение и разместил здесь — неизвестно, но она знает, что еще поплатится за эту удачу, выслушает немало ядовитых подколов. На второй афише — групповой снимок из комедии Рэя Куни², вечного хита любого провинциального театра. Ее, как и коллег, раздражают глупые повороты сюжета, пошлые шутки, плоские персонажи и невнятный финал, но удачная формула спектакля раз за разом собирает полный зал. В местном репертуаре наверняка есть какая-нибудь пьеса Куни, и на обменных гастролях ее непременно привезут в К. Репетируют с десяти до часу дня. Она втягивается в работу, забывает, где находится и полностью погружается в происходящее. Сцена здесь шире и длиннее, приходится перестраивать мизансцены, кресла в зале разделены двумя проходами, а не одним, выход актеров из зала тоже меняют, эти мелочи нужно зафиксировать в памяти, чтобы не отвлекаться во время спектакля. Театр долго был на реконструкции. Ходили слухи, что деньги украли и его больше не откроют. Но, в конце концов, под напором местного СТД³ министр культуры все-таки сдался и завершил ремонт. Внешний вид фасада и зрительской части остался нелепым, каким-то устаревше-современным, но рабочие помещения стали функциональными и комфортными для актеров. В просторных гримерных с собственными душевыми стояли не только туалетные столики со стульями, но и удобные диваны, в углу обустроили чайный уголок. Каждая гримерка предназначалась для двоих. В К., где гримуборные по вечерам походили на шумный восточный вокзал, о такой роскоши оставалось только мечтать. Несмотря на это, служить здесь она не осталась бы даже за все главные роли и любые деньги.***
До вечера она свободна, но не знает, чем себя занять. Они гастролировали здесь дважды, но некоторые все равно идут изучать местные красоты или отправляются на поиски кафе. Ей не хочется есть, не хочется возвращаться в убогий номер, не хочется ходить по улицам, натыкаясь на неприятные воспоминания. Она говорит Лене, что побудет в театре, та странно смотрит, но ничего не отвечает. Раньше она бы осталась с ней, но сейчас есть Л., и Лена удаляется с остальными. Окна гримерной выходят на внутренний двор, пейзаж не вызывает никаких ассоциаций. На стенах развешаны фото из спектаклей местной труппы. По ним невозможно понять, что и как тут играют. Постановку трудно зафиксировать на снимке так, чтобы она не выглядела старомодной крикливой дешевкой. Закипает электрический чайник. Они с Л. сидят на диване, подогнув ноги и пьют растворимый кофе из чужих кружек. Здесь холодно. Как и на улице, в гостинице, в уборной, как и везде. Мурашки не сходят с кожи. — Саша, что здесь произошло? — Здесь? Ничего. Приезжаем в третий раз, принимают хорошо, комедии вообще отлично заходят. — Я не об этом. Почему тебе неуютно в этом городе? Она молчит. Не знает, как точно выразить то, что чувствует. Привыкла, что этим занимаются другие, а она только произносит готовые фразы. — Мне тут тошно. Тоскливо. Я всегда была здесь несчастна. Дома бедность, материнские упреки, тычки от сестер. Я самая младшая, на мне вечно отыгрывались. В школе тоже не ладилось — не нравилась учителям, не особенно дружила со сверстниками. Единственной отдушиной был театральный кружок. Там произошла нехорошая история. Л. внимательно смотрит, не шевелится, почти не дышит, боится спугнуть ее откровение. — Кружок вел молодой человек, актер ТЮЗа⁴. Не сказать, что красавец, но обаятельный. Девчонки за ним ходили гуськом, в студию записывались, чтобы привлечь внимание, но он не реагировал. Просто хотел работать. Актерам до сих пор туго приходится, хватаются за любую халтуру: кружки, дни города, награждения спортсменов. Но конкуренция большая, вот и он крутился, как мог. Но делом своим болел, не просто вел занятия: выпускал с нами спектакли, устраивал настоящие премьеры, проводил бесплатно на спектакли ТЮЗа. Но ребята не задерживались, ленились подолгу зубрить тексты, репетировать, их тянуло на улицу, к друзьям, которым охи-вздохи и Шекспир были до лампочки. В общем, коллектив сложился небольшой, но меня туда тянуло как магнитом. Все неприятности, двойки, ссоры переживала благодаря театру, притворялась, что все плохое происходит не со мной. Нужно только сыграть роль и забыть. Начала ходить в кружок в седьмом классе, когда он только появился, а в десятом кое-что случилось. Л. не торопит ее, терпеливо ждет продолжения. — Народу у нас постоянно не хватало, особенно мальчиков. Притащит какая-нибудь кокетка своего кавалера, но ему вся эта возня не по душе. Он мается, стесняется и думает, как бы девочку затащить в темный уголок. Ну вот и приходилось Родиону, его так звали, Родион, дурацкое имя, никогда мне не нравилось, отдуваться самому. — А у тебя поклонники были? — Которых я в студию заманивала? — Нет, вообще. — Были, конечно. Таскались за мной: прыщавые, потные, наглые, почему-то уверенные, что любая с ними пойдет. А я их отпихивала, чем сильнее пихала, тем больше они злились и тем сильнее липли. Может, где-нибудь в гимназиях-лицеях водились тихие, воспитанные юноши, но у нас, в обычной школе на окраине, училась одна шпана. Я с ними не встречалась, и судя по рассказам в девчачьем туалете, правильно делала. Знаешь, сколько закончили школу с животами?Четверо. И это только в нашем классе. Учителя от такой распущенности сделались дерганными. Можно понять. Только волновались они всегда не по тому поводу. Короче. Ставили Рощина. «Валентин и Валентина». Там из важных мужских персонажей только сам Валентин. Подходило нашему женскому царству, тем более пьеса про любовь. Девочкам ужасно нравилось. Там у каждой дома такая же стервозная мамаша имелась. Мне дали роль Валентины. Другие девчонки, конечно, заревновали, почти истерику устроили, но Родион не поддался. Он очень ловко умел такие моменты разруливать: без крика, без шума и все довольны. И вот была репетиция, только мои сцены с партнером, раздолбаем из параллели, а он не явился. А больше никого. Но Родион меня не прогнал, мы стали репетировать вдвоем. Знаешь эту романтическую сцену, где они рассказывают, как друг друга любят и все такое? Л. кивает. — Ну вот, мы ее играли и как-то увлеклись, он сначала меня обнял, потом поцеловал, просто прикоснулся губами, и тут, просто как в дурном фильме, зашла завуч. Физичка. Противная баба. До сих пор помню, как она картавила, не могла нормально произнести мою фамилию. И вот она вошла и заорала: «Г-г-гжевская!» — И что потом? — Скандал. Оглушительный. Как взрыв. Прогремел на всю школу. Родиона выгнали, меня чуть не съели живьем. И это при том, что одна половина школы трахалась по квартирам, а вторая — клей нюхала в подворотнях. Но под горячую руку попали мы. А ведь он даже учителем нашим не был. Хлебнула тогда: педсоветы, общественные выволочки, порицание, — все это под разлагающейся комсомольской идеологией. Сдала экзамены и еле ноги унесла. Мама была в ярости. Сестры к тому времени уже жили в Москве, из головной боли у неё осталась только я, и такое устроила. Она меня ударила после звонка завуча. Нечего сейчас вспоминать, но обидно до сих пор. Ну, что я такого сделала? Мне этот Родион ни грамма не нравился. Я просто хотела играть на сцене. Такая же работа, не хуже других. Я ей не сказала, что подала документы в театральный. Когда поступила, сообщила, в какой город уезжаю, и все. Л. молчит. — Ты его правда не любила? — Нет, говорю же. Влюбилась я уже потом, в препода из вуза. Я тебе рассказывала. А в школе нашло какое-то отвращение к любви, не знаю почему. Мерзко. Все ходили парочками, обжимались, но я не завидовала им ни капли. Хотелось скорее уехать, попасть в театр. А большинство одноклассников так тут и осели, переженились, запили, завели своих детей и водят их в ту же школу. — А Родион? — Сейчас не знаю, но в ТЮЗе ему крепко попало, куда-то перевелся. Мне было наплевать, думала, как бы самой выплыть. — Ну и история. — Да уж. Оклеветали не хуже, чем бедняжку Геро⁵. Только извиняться никто так и не пришел. Л. смеется, понимает ее с полуслова. Не приходится объяснять содержание пьес, каких-то особенностей профессии, ставшие ее частью. С Л. легко. — Какая дрянь этот кофе. — Да, особенно остывший. — Поставить чайник? — Нет. — Тебе нужно поесть. Не будет сил играть. — Не хочется. — Ладно... Значит, ты тут жила до института? — Да, с тех пор приезжала сюда всего несколько раз навестить маму. Ей больше не нужно было поднимать на ноги троих иждивенок. Появилось время пожить для себя. Она съехалась с соседом. При нас не решалась, даже попыток не делала. Нормальный мужчина оказался, работящий, почти не пьющий. Когда разъехались, отношения с ней, да и сестрами стали лучше. На расстоянии нечего делить. Кроме театра ничего хорошего у меня здесь не было. Не удавалось зацепиться за реальность. Все время чувствовала себя здесь чужой и несчастной. Другие как-то приспосабливались, боролись, а я не могла. Просто шла по улице, к маме на работу или в булочную, и все угнетало: обшарпанность, неустроенность, обреченность. Не верилось в светлое будущее, несмотря на все промывки мозгов, которые нам устраивали. Ты их уже не застала, наверное. — Нет. Но я знаю, о чем ты говоришь. Я тоже лечилась театром от действительности. Только на сцену никогда не хотела. Но зато приходила смотреть спектакли не по одному разу, некоторые знала наизусть. Помогало не сойти с ума. Она обнимает Л. одной рукой, вдруг чувствует родство с ней, хотя Л. и не рассказала ничего конкретного. Из ее жизни она знает только историю с А. — Саша, поешь что-нибудь. — После спектакля. — Так не пойдет. Вдруг ты в обморок упадешь на сцене. — Такого еще не бывало. — Саша. — Ладно. — Я пойду, куплю что-нибудь. Ты со мной? Она качает головой. Здесь слишком уютно и безопасно, чтобы уходить. Л. кутается в пальто, наматывает на шею шарф. — Возьми мои перчатки, там в кармане. — Хорошо. Что купить? — Погоди-ка. Тут должен быть буфет. Пойдем лучше туда. — Я выйду на пять минут. Подышу воздухом. Одолжишь сигарету? Она вытаскивает пачку из сумочки и надевает пальто. — Покурю с тобой. Только за территорию не пойдем, ладно? Л. кивает. Они уходят вдвоем.