Она и я

      Вечерний спектакль проходит тяжело. Помреж орет на меня, на актеров, на всех, кто попадает под горячую руку. Я нервничаю от ее крика, путаю реквизит. Когда суета заканчивается и звучит тихое злое «на сегодня все, спасибо», чувствую себя бестолковой и истощенной. Актеры выглядят слегка уставшими. Те, кому достались букеты, свысока поглядывают на менее везучих коллег.       Зал был почти заполнен и на аплодисменты не скупился. Саша играла в эпизоде и цветов не получила. Мне по-детски обидно за нее, но она не обращает внимания или просто притворяется. Завтра дают «Вишневый сад». Я бы хотела посмотреть его, сидя в зале, но придется довольствоваться видом из-за кулис. Если завтра спектакль пройдет так же нервно, это будет большим разочарованием, я боюсь, что магия спектакля разрушится.       В гостиницу едем на такси. Город тускло освещен белым мертвым светом, стекла потеют, ничего нельзя разглядеть. Саша, кажется, рада этой слепоте. Через пять минут машина останавливается около гостиницы. Заходить в эту ночлежку стыдно.       — Может, отметим первый день? — предлагает Лена.       Саша смотрит нерешительно. Мне идея не особо нравится. Угнаться за количеством спиртного, которое выпивают актеры, можно только путем долгих тренировок. Здесь, действительно, много пьют, причем почти без последствий для памяти и координации движений. Таким полезным навыком я не владею.       — Не сидеть же в этих убогих комнатах, — напирает Лена.       Я точно не знаю сколько ей лет, думаю, больше пятидесяти. Кожа на лице исчерчена морщинами, линия подбородка потеряла четкость. Ночные загулы не проходят бесследно, но она, кажется, не переживает, ведь внешность — не ее рабочий инструмент. Лена притягивает людей искренностью и удивительным даром жить в гармонии с собой. Она не говорит гадостей, замаскированных под комплименты, не входит в коалиции, одинаково хорошо относится ко всем. Без нее атмосфера в коллективе стала бы совсем невыносимой. А еще она умеет убеждать.       В баре у торгового центра оживленно, но нам удается найти свободный стол. В помещении темно, все плотно заставлено деревянной мебелью. Играет «Европа плюс». Мы едва успеваем заказать вино, как в бар заходит компания актеров. Черт побери. Снова они. Уйти сейчас — означает поставить себя в глупое положение. Надо подождать. Позже удастся выскользнуть незамеченной.       Вошедшие сканируют зал, берут курс на наш столик и оккупируют тесное пространство. Меня зажимает в углу, так что выбраться незаметно теперь не получится. Саша по очереди обменивается поцелуями в щеку с тремя ровесницами. Одна, с кукольной внешностью, снова узнает меня и кивает; другая, невысокая темноволосая женщина с родимым пятном на щеке и злым змеиным взглядом из-под челки, даже не смотрит в мою сторону. Они соперничают с Сашей за место примы театра. Третья полноватая Блондинка, всегда остается на вторых ролях. Она кажется мягкой и женственной до тех пор, пока не натыкаешься на сталь в ее глазах. Следом входит Мастодонт с женой и пара Братьев из Ларца.       — Бармен, всем водки! — кричит Мастодонт, он в прекрасном расположении духа.       — Значит так. Один актер, не будем называть имен, все мы знаем Кольку Карася, после жуткого запоя очнулся за кулисами родного театра. Нужно срочно заменить партнера, так что его нашли, привели в порядок и вытолкнули на сцену. А у него, понимаете, белый лист. Какая роль, какая пьеса — ничего не помнит. Помреж ему шепчет: в графине он узнал свою мать. Бедняга ничего не понимает. Помреж опять громким шепотом: «В ГРАФИНЕ ОН УЗНАЛ СВОЮ МАТЬ»! И тут Колька нетвердой походочкой приближается к столу, берет графин, смотрит в него как в подзорную трубу и выдает: Мама! Как вы туда попали?       Актеры заливаются смехом, то ли от того, что представили героем байки своего знакомого, то ли просто от обаяния Мастодонта. Байка не кажется остроумной, но я вежливо улыбаюсь. Лена, наклонившись, рассказывает мне на ухо:       — Был у нас Коля Карась, сильно пил. Директор, в конце концов, его выгнал, теперь в другом театре служит, в соседнем городе.       Я благодарно киваю Лене, хотя почему выгнали только Колю, а не половину труппы, мне до конца неясно.       — Сашенька, ты сегодня справилась чудесно! — шепчет Блондинка, у которой был один короткий выход.       Кукольница, сыгравшая в комедии главную роль, кивает.       — Ну что ты, я знаю, что в конце вступила не вовремя, — отвечает Саша.       — Да от этого стало только смешнее, и паричок тебе безумно идет, — Блондинка разливается соловьем.       В этой пьесе Саша действительно носит парик, только дико выстриженное неумелым помрежем каре ее нисколько не красит.       — Ты тоже была ослепительна, дорогая моя.       Тут приносят водку. Саша пьет с Блондинкой на брудершафт и трижды расцеловывается. Я не пью и сдерживаюсь, чтобы не вылить стопку лицемерке на лицо.       — Да ладно тебе, по-настоящему блистать она будет завтра, — вступает в разговор Брюнетка со змеиным взглядом. — Раневская, вы только подумайте! Вот где талант сможет развернуться, — ее тон откровенно издевательский, но Саша ведет себя как ни в чем не бывало.       — Любовь Андреевна у Саши замечательная, — говорит Братец из Ларца. Они вместе с другом играют в «Саду» лакея и пьяницу. — Слегка переигрывает в первом акте, но это даже забавно. Ведь Чехов же, как известно составил пьесу из водевильных персонажей. Вот возьмите Епиходова, возьмите Пищика, что мы видим: в-о-д-е-в-и-л-ь!       — Не умничай тут! — рявкает Мастодонт, получается одновременно грозно и смешно, ему не нравится, что молодежь перетягивает внимание на себя. — Значит так. В театре пожар! Но актеры мужественно продолжают играть! Прибывшие пожарные, сраженные героизмом актеров, решают досмотреть пьесу до конца!       Снова хохот.       — Нет, Любовь Андреевна — это определенно успех, который даже увековечили на здании театра! — говорит второй Брат из Ларца. — Все видели афишу?       Актеры кивают и утвердительно мычат.       — Какой величины мастерство удалось показать нашей дорогой Александре Романовне, что ее единоличным изображением даже украсили храм Мельпомены¹!       Взрыв хохота теперь гораздо громче, чем после вялой шутки Мастодонта. У меня непроизвольно сжимается челюсть. Лена чувствует мое состояние и успокаивающе хлопает по руке. Я хочу высказать им все, что думаю о Саше, о спектакле, высказать, какими ничтожествами их считаю, но сдерживаюсь. Что толку метать бисер... Саша может сама за себя постоять.       — Понимаю, понимаю. Вам такой успех только снится, — со смехом говорит Саша. Ее глаза блестят, на щеках от водки проступает румянец.       — Да лучше уж обойтись без него, чем получить роль таким путем, — громко говорит Блондинка.       — Ну хватит, — шикает на нее Кукольница.       Все затихают. Очевидно, последнее оскорбление перешло какую-то грань, но я не понимаю, в чем дело. Она намекает, что Саша получила роль через постель? Но ведь режиссер — женщина. Лена не стремится разрешить мое замешательство. Даже в тусклом свете бара я вижу, что краска сошла с Сашиного лица, но больше она ничем не выдает своих чувств.       — Опять ты за старое, дорогуша? Бедная Вера все не дает покоя? Постыдилась бы. Да и что ты так волнуешься? Тебе эту роль не сыграть, даже если из труппы сгинут все актрисы до одной.       Я не успеваю опомниться, как Блондинка хватает Сашу за горло, начинается драка. Мой крик тонет в общем шуме. За чужими спинами ничего не разглядеть. Суматоха длится только пару минут. Потом Саша с растрепанными волосами выбегает из бара, я бегу за ней. Лена задерживается у стойки, чтобы заплатить и выходит следом. На лице у Саши никаких следов, только на шее красное пятно. Она тяжело дышит.       — Сука.       Я все еще не понимаю, что произошло. Вопросительно смотрю на Лену, но она молчит. Мы возвращаемся в гостиницу пешком, не обращая внимания на ледяной ветер.       В коридоре стоит подтекающий кулер с горячей водой. Лена отпаивает Сашу чаем, ее бьет крупная дрожь. Я обнимаю ее, уговариваю успокоиться, хотя сама не могу прийти в себя. Дикая сцена прокручивается в голове как заевшая пленка.       — Это я виновата, не надо было идти в бар, — задумчиво говорит Лена.       — Да при чем тут ты? Эта сука все равно бы что-нибудь устроила, может, прямо перед спектаклем. У нее пизда горит, от того, что я заняла место Веры.       — Кто эта Вера?       Спрашиваю осторожно. Они смотрят на меня и долго ничего не говорят.       — Это актриса, которая должна была играть Раневскую. Но она заболела и роль досталась Саше.       Объяснение кажется мне трезвым и будничным. Как из этой ситуации могла вспыхнуть ссора? Но выяснять детали сейчас не стоит.       Саша немного успокаивается. Лена просит звать ее, если нужно, и уходит к себе. Единственная лампочка нервно мигает, хочется выкрутить ее, но так в комнате станет совсем темно.       — Дай, пожалуйста, сигарету.       Я протягиваю Саше пачку, она курит в окно, не снимая верхней одежды. Я тоже не раздеваюсь. От постоянного холода негде укрыться, он проникает в тело, замораживает внутренности, заставляет кожу бугриться.       — Ну и нравы у вас царят, — пытаюсь произнести слова шутливо, но в них хорошо слышны потрясение и страх.       — До драк обычно не доходит. Обходимся изысканной вежливостью, маскируем презрение. Но всякое бывает.       — И что будет завтра? Как теперь себя вести?       — Как? Да как обычно. Сделаем вид, что ничего не было.       — И ты сможешь?       — Придется постараться. Не могу же я позволить ей выиграть.

***

      На следующий день по всему театру разносится равномерный незатихающий гул голосов. Пришли даже те, кто не занят сегодня в спектакле и репетициях. Слухи о потасовке распространились мгновенно, теперь каждый хочет посмотреть на встречу сцепившихся вчера актрис. Сашино подчеркнутое спокойствие раздражает коллег, они осами вьются вокруг, пытаясь ужалить, но Саша только отмахивается.       — Она первая на меня набросилась, вот и спросите, зачем. Я не знаю. Мне нужно репетировать.       Но виновницы скандала нигде не видно. Да ей и незачем приходить, но все вокруг уверены, что без развлечения не останутся.       Я не понимаю, как Саше удается работать под таким давлением. Мое настроение испорчено с самого утра, внутри ком застывшего страха и предчувствие взрыва. Я шарахаюсь от любого звука и стараюсь никому не попадаться на глаза. А она стоит на столе, раз за разом поет свою песню и вместе со звукорежиссером пытается наладить звук. В два часа наступает перерыв, но ничего не происходит. Кто-то не выдерживает и уходит на обед в кафе или столовую, но большая часть актеров остается в театре, перетекает из коридоров и гримерных в буфет.       Саша не намерена прятаться. Мы тоже идем перекусить. В наличии только маленькие бутерброды с прозрачными ломтиками колбасы и несвежие пирожные. Но Сашу, как и меня, манит кофе из настоящих зерен, приготовленный в кофемашине. Это практически единственное место, где можно разжиться хорошим напитком. Буфет выглядит странно, то ли до него не дошла реконструкция, то ли ему нарочно придали винтажный вид. Интерьер, похоже, сохранился с семидесятых годов. Здесь нет окон, свет всегда приглушен, мебель покрыта темно-вишневым лаком в тон обоям, по периметру зала фигурные металлические решетки. Мы сидим за столиком в центре, разговоры вокруг не затихают, но в общем шуме трудно различить отдельные слова.       Кусок сухого бутерброда застревает в горле. Я стараюсь протолкнуть его внутрь глотком кофе, густой, крепкий, он скользит вниз по пищеводу, всасывается в кровь, заставляет сердце биться чаще. Ощущение опасности усиливается. Я почти не могу удержаться от желания вскочить и со всех ног убежать прочь. Глоток воды не унимает паники.       Саша погружена в свои мысли. Издалека раздаются шаги. Такая походка бывает у решительной женщины на каблуках. Звук приближается, и я знаю, кто войдет еще за секунду до того, как Блондинка появляется в зале. Она медленно обводит присутствующих стальным взглядом, задерживается на Саше, потом шествует к стойке. Голоса затихают. Долгожданное шоу началось.       — Капучино.       Блондинка делает заказ приказным тоном, не прибавляя дежурных вежливых слов. Голос скрипучий и резкий, похожий был у проводницы поезда на пути в К. Буфетчик подает ей кофе, но свободных мест за столиками нет. Она остается у стойки у всех на виду и медленно делает глоток, наслаждаясь вниманием. Я думаю, что сейчас она отнимет чашку ото рта и останется с молочными усами на лице, но ей удается избежать мелкого позора. Разговоры понемногу возобновляются. Блондинка допивает кофе, отставляет чашку и начинает обходить столики, здороваясь с коллегами поцелуем в щеку. Ее движения мягкие и женственные: она идет, чуть покачивая полноватыми бедрами, изящно наклоняется, то и дело заливается смехом. Когда она подходит к нашему столику, вокруг снова оглушительно тихо.       — Сашенька, — говорит она, игнорируя мое присутствие.       Саша поднимает голову и смотрит на нее пристально, но без враждебности. Блондинка наклоняется и целует Сашу в щеку, оставляя на коже липкий розовый след.       — Удачного спектакля сегодня.       Большой блестящий рот растягивается в улыбке. Спустя секунду гул голосов возвращается.       — Видишь, — тихо произносит Саша, вытирая щеку салфеткой. — Как я и говорила. Сделаем вид, что ничего не было.       Я так много хочу сказать, ведь это она напала на Сашу, обвинила неизвестно в чем, она — лицемерная гадюка, хуже всех прочих. Меня распирает гнев такой силы, что я готова вскочить и с размаху ударить белую рыхлую плоть. Саша видит это и под столом толкает ногой мою ногу.       — Успокойся, я себя в обиду не дам. Подумай, кто в итоге выйдет вечером в главной роли?       От ее ироничной самодовольной улыбки мой гнев слабеет и затихает, как нашкодивший и скрывшийся под одеялом котенок.

***

      Но я все равно боюсь, что буря не миновала. Перед началом спектакля тайком смотрю, не разорваны ли Сашины платья, цела ли обувь. Все выглядит нормально. Моя работа состоит в основном в том, чтобы забирать использованный реквизит, выносить нужный и не путаться под ногами у актеров, пока помреж вызывает на сцену артистов и следит, чтобы все шло по плану. Если кто-то увидит, как я копаюсь в костюмах, это будет весьма подозрительно.       — Подготовь все к первому действию, и до антракта свободна.       Я не верю своим ушам. Значит, получится посмотреть спектакль из зала, не разрушая магию разоблачением ее устройства. Я готова кинуться начальнице на шею, но знаю, она этого не одобрит. После того, как все необходимое готово и проверено несколько раз, я проскальзываю в гримерную, где Саша сидит перед зеркалом. Я присаживаюсь на стул, удачно загороженный искусственным растением в кадке, и наблюдаю, как Лена завивает короткие темные волосы Саши. Грим уже нанесен: темно-красные губы и подведенные черным глаза выделяются на бледной коже. Вблизи лицо выглядит почти карикатурно драматичным, но из зала будет смотреться, как надо. У меня с собой фотоаппарат. Свет неплохой, и я, поддавшись неясному импульсу, делаю снимок.       Саша перед зеркалом с лампочками по периметру, она сидит спиной к объективу, Лена склонилась над ее головой вполоборота к камере, выставив вперед острый подбородок. Я приближаю изображение, контуры Лены размываются, в фокусе теперь отражение Саши. Хочется поймать ее взгляд: сосредоточенный, жесткий, обращенный глубоко в себя; сейчас что-то неуловимо меняется у нее внутри, идет невидимая, непонятная постороннему работа. Я нажимаю на кнопку. Готово. Такой я запомню Сашу, в момент раскрытия ее сущности, в процессе трансформации и перетекания из своей личины в созданный драматургом образ.       Звенит второй звонок.       Пора поискать, где сесть.       Просторный зрительный зал в форме ракушки сияет нарочитой новизной: мягкие кресла обиты красным, паркет прикрыт ковровыми дорожками, белоснежный потолок, раскинувшийся полукуполом, придает пространству некое величие. Здесь отсутствуют ложи и ярусы, украшенные старомодной лепниной и позолотой, нет традиционной хрустальной люстры и бархатного занавеса, но пространство не выглядит современным. Зал, как и весь театр, еще такой молодой и безукоризненно новый, безнадежно застрял в прошлом.       Мне удается сесть в середине девятого ряда, где зарезервированы служебные места. С запозданием понимаю, что не вписываюсь в нарядно одетое общество местных театралов. Впереди сидит женщина в замшевых туфлях. Остальные дамы благоразумно решили не переобуваться, но пришли в красивых платьях. Здешняя публика кажется самой консервативной из всех, что мне доводилось встречать, а театров я повидала достаточно. По крайней мере, нигде настолько строго не следовали дресс-коду.       Я так и осталась в рабочих джинсах, рубашке и растянутом свитере, но переживать уже поздно. Волнует другое. С тех пор, как я видела «Вишневый сад» прошло две недели, мне удалось близко познакомиться с Сашей, и теперь я боюсь, что буду по-другому воспринимать ее игру, боюсь увидеть на сцене мимику, жесты, характерные для нее в обычной жизни, уловить неправду и разочароваться в ее актерском мастерстве. Посмотрев на изнанку театрального мира, я хочу стереть увиденное из памяти, хочу знать, как можно меньше, опираться только на чувства.       Третий звонок — сигнал переключиться на настоящее, перестать рефлексировать и пестовать страх.       Актеры появляются из ниоткуда, свет еще не потушен, последние зрители занимают места, действие плавно начинается. Я замираю, готовая впустить его в себя.

***

      Все опасения напрасны. В миг, когда я вижу Сашу, сердце сжимается от восхищения и предвкушения. Полтора часа проходят на одном дыхании. В антракте вспоминаю, что нужно работать, бегу за кулисы, помреж уже злится. Вокруг суета, я двигаюсь и соображаю с трудом, будто в толще воды.       Пространство за сценой заполнено дымом, из него выплывают фигуры артистов. Происходящее — сон. Я оказываюсь внутри спектакля, что сильнее вцепляется в сердце и держит все крепче. На поклоне вытаскиваю из кармана джинсов фотоаппарат и снимаю актеров со спины на фоне зала — верхний свет уже включен, пол усеян белыми лепестками, некоторые застыли в воздухе, похожие на снег. Закрывается занавес. Ритмичная музыка громко играет, беспорядочно мельтешат лица. У меня мокрые щеки. Я вижу Сашу и хватаю за руку, веду, сама не знаю куда. Она послушно идет, ничего не спрашивая. Мы оказываемся в тесном подсобном помещении. Стоя на цыпочках, я целую намазанные алым губы снова и снова. За дверью слышны топот и голоса, чуть погодя они затихают. Саша сдает платье раздраженной костюмерше, все уже ушли, и ей пришлось ждать нас. Едем на такси вдвоем, моя рука на внутренней стороне ее бедра. Она не сняла грим, не вымыла склеенные лаком волосы. Нервная дорога в номер. Тяжелый ключ со скрипом поворачивается в замке — мы одни. Темно. Страхи, подозрения, неуверенность захлебываются и тонут в хлещущей из меня нежности. Она льется неудержимым потоком, как слезы не дотянувшейся до ключа Алисы, заполняет комнату, предметы дрейфуют на волнах, мы падаем на кровать. Я плачу, задыхаюсь, не отрываясь от Сашиных губ, хочу донести до нее свою нежность, глажу обнаженную кожу, не задевая ее даже краешком ногтя. Тонкий серебряный браслет на запястье, родинка над левой лопаткой, слабый запах горького лимона, из мелких деталей состоит моя сбывшаяся целиком мечта. Ее тело не сопротивляется, подается навстречу моим рукам, изгибается, удовольствие электрическими волнами пробегает от сжатых пальцев на ногах до разомкнутых зацелованных губ.