***
Они идут по тихим улицам, никого не встречая на пути. Она выбирает не привычную Л. дорогу в театр, а сворачивает направо, в лабиринты дворов, уверенно пересекает детские площадки, ныряет в незаметные проходы между ограждениями. Примерно через двадцать минут оживленного шага они приближаются к месту, где прошло ее детство. Ничего примечательного здесь нет, но ей кажется, что она узнает каждую выбоину в асфальте, каждое дерево, каждую метку неумелого райтера, хотя с тех пор, как она уехала, дороги ремонтировали и заново разбивали, деревья спиливали, граффити время от времени закрашивали. Местные магазинчики, куда она бегала ребенком, считая мелочь в надежде раздобыть конфет, закрылись, вытесненные сетевыми монополистами, и, на самом деле, все теперь выглядит иначе. Жаль, она не может зайти в квартиру, посмотреть на детскую, выпить чаю с маминым вареньем, подышать знакомыми запахами. Там давно живут другие люди. Они с Л. уходят из двора, снова петляют и выходят к школе. Это типичная П-образная постройка. Слева, на бледно-оранжевой кирпичной стене, сохранилась монументальная фреска рабочего, протянувшего руку навстречу светлому будущему. Внизу лозунг: «Слава труду!». На правом крыле раньше красовалась групповая композиция, но она не уцелела, как и надпись. Кажется, она гласила: «Миру мир». — Твоя школа? — Да. Там за ней яблоневый сад, пойдем. Но вместо сада только ровная площадка, заросшая травой. — Школьный сад. Вырубили, — она разочарована. — Сколько мы впахивали тут, яблоки вырастали небольшие, но такие сладкие, с розовыми прожилками, мы их собирали, относили одиноким старикам. Нам выдавали адреса... Л. берет ее за руку, ладонь ледяная. — Замерзла? — Нормально. — Как же холодно здесь. Вечный ветер. Мама заставляла нас поддевать майки под свитера и колготки под брюки. Мерзость. И сколько слоев одежды не натягивай, все равно пробирает до костей. Север. Врагу не пожелаешь здесь жить. — Скоро уедем, осталось четыре дня. Но ей неважно, уедут они или нет. Она теперь способна находиться в любом месте, не впадая в панику. — Вот сюда выходили окна кабинета физики. Как я ее ненавидела. — Я тоже. Сидела и мучительно высчитывала минуты до звонка. — Здесь спортзал. Столовая. Боже мой. У нее звонит мобильник. Муж. Она вздрагивает, напуганная собственной безответственностью. Когда последний раз разговаривала с семьей? Два дня назад, когда прилетели. Как так вышло? Она водит по экрану дрожащим пальцем, никак не попадая на зеленую трубку из-за внезапного страха за дочерей. Нужно срочно услышать их голоса, убедиться, что все хорошо. Семь утра, они еще не вышли из дому. — Да? Извини, напряженно работали, много репетировали. Не было времени позвонить. Вчера закончили в одиннадцать, решила, что вы уже легли. Прости. У вас все нормально? Как вызывают на работу? А девочки? С соседкой? Заплати ей обязательно. Отпроситься не можешь? Ты же говорил, будешь на удаленке. Приехал, понятно. Дай трубку Нике. Ника? Привет, зайчик. Это мама. Как у вас дела? Как вы там без меня? Пятерку? Умница моя. Я скоро приеду. Позови Лику. Привет, котенок. Я тоже скучаю. Скоро приеду. Люблю вас. Слушайтесь папу. Дай ему трубку. Они тебя слушаются? Хорошо. Не заказывайте пиццу слишком часто. В морозилке полно еды. Там в контейнерах. Я подписала. Позвоню завтра. Пока! Все нормально. Они, кажется, и не заметили ее халатности, но это не избавляет от чувства вины. Что она за мать? Почему она не взяла их с собой, как делала раньше? Надо отдавать. Все время отдавать. — Все хорошо? — Представляешь, я ведь ни разу не позвонила им с тех пор, как прилетели сюда. Зациклилась на своих страхах, идиотских переживаниях. Дура. — Не убивайся так. Они же не с чужими людьми, а с отцом. Здесь столько всего случилось. Ты переживала из-за возвращения, потом эта драка, спектакли... — На меня какое-то страшное забвение нашло. Знаешь, когда снится, что приезжаешь в аэропорт без паспорта или вдруг сдаешь экзамен без подготовки по непонятному предмету и не понимаешь, как все так получилось. Я думать забыла о доме. Какая я после этого мать? — Ты живой человек, ты пережила стресс. Теперь все хорошо. Не волнуйся. Она почему-то верит ровному голосу Л. Ее убеждающему тону. О том, что было ночью они не говорят, ловко обходят тему. Как ученик, проезжающий на машине змейку, старается не сбить ни одного конуса. Но обретенная близость насыщает пространство счастьем и покоем.***
— Пойдем завтракать, — без особого энтузиазма предлагает Л., и она с удивлением понимает, что голодна. Они выбираются из ее района, идут в центр на поиски еды. На главной улице, ведущей к набережной, открыли новую пекарню. От запаха свежего хлеба желудок судорожно сжимается. Они входят внутрь. У прилавка небольшая очередь ранних пташек: пожилая женщина с крошечной собачкой, дедушка в очках, мама с ребенком, который тыкает пальцем в витрину, указывая на политый розовой глазурью эклер. У нее разбегаются глаза: пирожные, сэндвичи, круассаны, булочки с кремом, слоеные пирожки... Она так долго отказывала себе в мучном, что успела забыть, каким восхитительным удовольствием бывает выпечка. Но что взять? Она так привыкла полагаться на чужое мнение, что выбор завтрака загоняет в тупик. Взгляд перескакивает с полки на полку, мечется между пирогом с вишней, ореховой сдобой, слойкой со шпинатом. Она даже не знает, хочется ли ей чего-то сладкого или сытного. Подходит их очередь, Л. предлагает ей пройти вперед, но она качает головой. Л. берет кофе, вишневый пирог и хрустящий, свежий батон. За ними никого нет. Кассир смотрит вопросительно. Она нерешительно заказывает черный кофе и шоколадный круассан, посыпанный миндалем. Они усаживаются за деревянный столик у широкого окна. Улица понемногу оживает, заполняется людьми, к остановке неторопливо подъезжают троллейбусы, точно такие же ходили в ее детстве. Грустно и пронзительно поет Барбара¹. Круассан пропитан маслом, густо наполнен шоколадом. Она запрещает себе волноваться из-за фигуры и с наслаждением вонзает зубы в слоеную сдобу, крошки летят во все стороны, рецепторы взрываются от удовольствия. Она медленно ест, перекатывая шоколадную начинку во рту, запивает кофе. Прикосновением, быстрым и теплым, как морская волна, Л. смахивает крошку у нее со щеки.***
Они идут по улице, отламывая куски от теплого хлеба, жуют на ходу невесомую мякоть, спрятанную под шершавой золотистой корочкой. В маленьком сквере скармливают остатки проворным воробьям. День снова холодный, ветреный, но солнечный. Ярко-голубое небо внушает уверенность в том, что и сюда рано или поздно доберется весна. — Как думаешь, она теперь успокоится? Она понимает, что Л. беспокоится за нее, но мелкая стычка с коллегой, пусть и дошедшая до рукоприкладства, кажется незначительной мелочью. За годы работы в театре появляется иммунитет к подобным конфликтам, актеры учатся существовать в атмосфере взаимной ревности и не принимать ядовитые уколы всерьез. Она трезво оценивала себя и свое место в труппе. Ее нельзя назвать абсолютной примой, но разнообразие ролей в комедиях и серьезных постановках приглашенных режиссеров, положительные отклики и зависть, блестящая в глазах коллег после некоторых особенно удачных выходов, убеждали ее в своем превосходстве. Кроме двух оставшихся ровесниц, одной — красивой, но безнадежной, второй — менее красивой, но цепляющей сексуальностью и злостью, была Вера, вполне способная оттеснить ее с авансцены, вернуть в массовку, где она двигала мебель и выносила подносы первое время после зачисления в штат театра. Вера была талантлива. От ее роли в пьесе Теннеси Уильямса бежали мурашки. Вера была красива: правильные черты лица, широко расставленные зеленые глаза, волнистые рыжие волосы, стройное тело с щиколотками настолько тонкими, что казалось, их можно обхватить двумя пальцами. Она могла посоперничать с Верой в мастерстве, но не обладала такой абсолютной классической красотой. Вспоминая о Вере, она чувствует грусть из-за хрупкости человеческого существования: ни красота, ни талант, ни успех не смогли уберечь эту женщину от страшной участи медленного болезненного умирания. Но даже сопереживая всем сердцем, она не могла игнорировать спокойствие, посетившее ее в момент, показавший, что Вера больше не сыграет ни одной роли. Она рассказывает Л. о Вере, но не может объяснить суть конфликта. — Ты ходила к режиссеру просить, чтобы тебя взяли вместо Веры? — Нет, ты что, у нас были пробы после того, как выяснилось, что она уже не справится. — И ты как-то подстроила, чтобы тебя взяли? — Нет, конечно, как я могла это подстроить? — Да я знаю, что не могла, прости. Просто не понимаю, в чем тогда дело. Она не смогла играть из-за болезни, провели пробы, ты прошла и получила роль. Так? — Да. — И в чем твоя «вина»? — В том, что выбрали меня. — Но теоретически на твоем месте мог быть кто угодно. — Вот именно! Поэтому я и не переживаю. Им все равно на кого нападать. Чужой успех, чей угодно — повод для конфликта. Постоянная слежка: кому подарили букет, у кого появился поклонник, у кого больше ролей, кого похвалили режиссер или помреж, кому написали хороший комментарий. Все это учитывается, вычисляется самый успешный, грубо говоря, в сезоне, и в него летят все шишки. Неудачники больше всех плюются ядом. Но дело в том, что каждый занимает строго определенное место. Выше головы не прыгнешь. Нельзя всю жизнь играть служанок и подруг героини, а потом вдруг получить главную роль. Не бывает такого. И все становится более-менее понятно с самого начала: кто-то приходит и сразу, максимум через пару лет, начинает играть, кто-то до конца сидит в массовке. Но смириться трудно, и вот такие несчастные люди слоняются по коридорам, жалуются в курилке каждому, кто готов слушать, что им не дают раскрыться, плетут от скуки интриги, совсем отчаявшиеся переходят в другие театры, но ничего не меняется. В конце концов, многим надоедает нищета, они уходят из профессии, но кто-то не может без сцены, таким хуже всего. Они потом, в старости, получают грамоту «пятьдесят лет верной службы театру», а их никто не знает и не помнит, потому что не было ни одной значимой роли за всю карьеру. Не всегда дело в таланте. Абсолютные бездарности переигрывают все роли, если вовремя оказываются у кого-то под крылышком, если есть протекция или просто удачно складываются обстоятельства. Карьера, в общем-то, зависит от простого везения. Страшно, но люди все равно идут в бой. Не могут обойтись без чувства, что на тебя сейчас смотрят шестьсот, семьсот, а то и восемьсот человек. — Мне такое только в кошмаре может присниться. Она пожимает плечами. — Эта потребность: быть на сцене, — идет изнутри. Не знаю, как еще ее объяснить. Они подходят к театру, останавливаются покурить у входа. До начала репетиции час. Она перестала считать, сколько выкуривает за день и надеется, что дома сможет вернуться к норме. Замерзают руки, но они с Л. не уходят. Мимо ручейками протекают актеры. Мастодонт сегодня не в духе: молчаливый и мрачный. Жена идет за ним следом, явно подавленная. Оба только кивают. Пробегает группка молодых актрис уже при полном параде. Свежие, быстрые, неотличимые друг от друга они весело машут, забегают внутрь, передергивая плечами от холода. Приходят две ее соперницы и останавливаются покурить. Она чувствует, как Л. напрягается и чуть отступает в сторону. Появляется Лена, Л. хватается за нее, как за спасательный круг, теперь есть повод уйти. Л. поспешно ныряет за дверь, незаметно коснувшись ее спины. — Твоя родственница? Она вздрагивает. Вопросов об отношениях с Л. не избежать, их много раз видели вместе, но она не готова и не знает, что отвечать. — Нет, знакомая, — произносит слова осторожно и равнодушно. — Просто знакомая? Недоверчивый злой взгляд из-под челки заставляет вновь содрогнуться. Больше десяти лет они служат бок о бок, но она все не может привыкнуть к этому змеиному взгляду. На мужчин он действует гипнотически, а женщин заставляет чувствовать опасность и держаться на расстоянии. Невысокая, стройная, но женственная фигура источает сильную, недобрую энергию. — Очень милая девушка, — высокий кукольный голос с легким южным акцентом вступает кстати и дает время подумать. Врать про Л. не хочется, это низко, но и правду не скажешь. — Она давно мечтала поработать в театре. Правда, хотя и ничего не проясняющая. — Быть девчонкой на побегушках. Большое дело. — Надо же с чего-то начинать. — Не все хотят стоять на сцене. Особенно с такими ехиднами как вы. Она обнимает коллег за талии и уводит внутрь, пока сердце выбивает неровную дробь.