***
Время между репетицией и спектаклем мы проводим в номере, компенсируя отсутствие ночного сна дневной полудремой. В комнате так холодно, что приходится ютиться на одной кровати, навалив сверху все одеяла и покрывала. Из щелей тянет застарелым табаком. За стеной кто-то кашляет. Сначала я просто лежу, стараясь не провалиться в глубокий сон, но усталость все-таки берет свое. Мне снятся не конкретные события, а сильное, реалистичное, хорошо знакомое ощущение. Конец сезона. Последний спектакль либо прошел, либо вот-вот пройдет. Впереди почти полгода тоски и одиночества: ни афиш, ни новостей, ни надежды на мимолетную встречу. Глухая жаркая пустота лета. И горе, вызванное перспективой этой пустоты, ясное и болезненное. Мозг, отчаянно пытается его избежать, строит фантастические планы о какой-то пьесе, нужно рассказать о ней, тогда я смогу разомкнуть пустое пространство, проникнуть внутрь закрывшегося от меня мира. Нет никакой определенности, но горечь и предчувствие расставания не проходят и после пробуждения. Не будь рядом Саши, я бы разрыдалась от тоски. Но она здесь, лежит совсем близко, а вечером — спектакль, и я не просто приду посмотреть, я помогу ему состояться. Цепляясь за эти мысли, за счастливые, пока доступные мне жизненные обстоятельства, я гоню горе прочь. Оно обрушится на меня, но сейчас не время, не место. Четыре часа, пора собираться. Голова тяжелая, мысли движутся с трудом, будто обложенные ватой, мышцы с левой стороны затекли: ступню сильно колет, а ладонь не чувствую вовсе. Саша выглядит отдохнувшей. Пока набираюсь храбрости, чтобы откинуть хотя бы одно одеяло, она принимает душ, одевается и, покончив со сборами, печатает что-то в телефоне, затягиваясь сигаретой. Я понимаю, что задерживаю ее, но не могу заставить тело двигаться. Дальше ждать невозможно. Раз. Два. Три. Я сбрасываю все одеяла разом. Меня окатывает волной холода, умывание не помогает проснуться, но доводит до судорог. Тушь размазалась, кое-как вытираю ее белым изношенным полотенцем. Времени на новый макияж уже нет. — Чего дрожишь. Заболела? — Нет, это от воды. Или после сна знобит. Никак не приду в себя... — Не надо нам было так сбивать режим. Удар в грудь, неожиданный и резкий. — Ты жалеешь? — у меня пропал голос, и слова звучат жалко. Случай исключительный, иначе я бы ни за что не стала спрашивать. — Нет. Это было очень, очень хорошо. Правда. Я молчу. Саша подходит и обнимает меня. Я вдыхаю сильный аромат духов, смешанный с запахом кожи. Она гладит меня по волосам, целует куда-то между ухом и шеей. Наверное, она знает, что я не верю словам. Но и действиям я верю не до конца. Когда инициатива исходит от нее, нельзя угадать, делает ли она что-то искренне или притворяется. Лучше любить ее самой, не встречая сопротивления. — Знаешь, меня спрашивали сегодня, кем ты мне приходишься. — И что ты ответила? — Сказала, что ты давно хотела поработать в театре. — Дипломатично. — Я не знала, что им сказать. Послушай, я не стыжусь, наоборот, я счастлива, что встретила тебя. Счастлива. Но будет правильнее проявить осторожность. Вчера... — Вчера я не могла сдержаться. Никак. Прости. Как объяснить порыв, неясный мне самой? Сила ее искусства схватила меня за шкирку и бросила к ее ногам. Если бы я не прикоснулась, не обняла, тотчас бы задохнулась и умерла. — Не извиняйся. Но ты понимаешь, что... — Я понимаю. Понимаю прекрасно. Особенно после того, как видела, что у вас один готов живьем сожрать другого. Пойдем, а то опоздаем.***
Этот разговор расстраивает, но я стараюсь не подавать виду. Когда мы приезжаем в театр, сразу сворачиваю в противоположную от Саши сторону, хочу найти помрежа, спросить, что нужно делать. А еще я хочу побыть в одиночестве, по которому я немного скучаю, но у меня нигде нет своего угла, нет места, куда можно забиться, чтобы пережить обиду. Иду по служебным коридорам. Малолюдно. У окна напротив входа в одну из гримерок стоит пожилой седовласый актер. Тот самый с приятным, хорошо поставленным голосом. — Здравствуйте. — Здравствуй, Л. Странно, что он знает мое имя. — Как тебе работается в театре? Неожиданный вопрос. Никому еще не приходило в голову поинтересоваться моими впечатлениями, я считала подобное равнодушие исключительным благом. — Очень интересно. Это, действительно, другой мир. — Зазеркалье. — Что? — Наш мир — здесь, за кулисами. В некотором смысле, он противоположен тому, что виден из зала. Отражается в кривом зеркале. Я не совсем понимаю, о чем он и в порядке ли его рассудок. Но уходить мне не хочется. Спокойное благородное лицо, идеальная осанка, низкий глубокий голос обладают гипнотической силой. Такого магнетизма нет ни у Мастодонта, ни у других мужчин труппы. Только глаза, выцветшие, как у всех стариков, полны печали. — Я смотрела «Лира» еще в К., мне очень понравилась ваша игра. — Благодарю. Капелька лести пойдет старику на пользу. — Нет, нет, правда. Вы очень выделяетесь мастерством, школой. Я только искренне хотела выразить вам свое восхищение. — Благодарю, коли так. — Вы сегодня не играете? — Нет. Я пришел поддержать коллегу, — он указывает на букет роз. — Мы с ней начали служить в театре в один год. Я догадываюсь, что он говорит о пожилой актрисе, играющей сегодня главную роль. Ее поголовно хвалят, но мне она кажется излишне экзальтированной, неспособной в нужный момент приглушить самомнение. — Вы долго служите в театре? — Почти сорок лет. — Большой срок. — Жизнь все равно бы прошла, так или иначе. Никогда нельзя быть до конца довольным тем, как сложилась судьба. Сейчас ролей почти нет. Стариков тихо и деликатно сдают в утиль. Я много повидал. Менялись главрежи или их не было вовсе. При ком-то много играл, при ком-то сидел без дела... Все в итоге сводится к общему знаменателю: ты стар, беспомощен и никому не нужен. Жизнь прошла, словно и не жил. Он произносит слова спокойно, говорит искренне. Но все-таки реплика Фирса ему не идет. В его облике есть аристократизм, мешающий перевоплотиться в лакея. Наверное, поэтому ему и не дали эту роль. — Играть Фирса, должно быть, очень грустно. — Не грустнее, чем быть им. — Я уверена, у вас еще будут хорошие, сильные роли. Он смотрит чуть насмешливо. — Вы сказали, что все сводится к одному. Но разве не важен проделанный путь? — Важно внушить себе, что он важен. — Пусть это Зазеркалье, но я все-таки рада, что попала сюда. Хотя бывает страшно. — И чего ты боишься? — Людей. Актеров. Своей незначительности, обыкновенности. — Актеры действительно считают себя элитой. И столичные, хорошо известные, и самые мелкие, из заштатных провинциальных театров, любые. Хотя для этого утверждения нет никаких оснований. — Но ведь различия между ними и остальными действительно есть. Он пожимает плечами. — Конечно. Иначе нашего искусства не существовало бы вовсе. Разговор запутал и нисколько не помог постичь суть, что я хочу отыскать, блуждая по коридорам, наблюдая за этюдами закулисной жизни. Что здесь происходит? Почему они ведут себя так? Откуда берется ревность? Лена говорит, что дело в человеческой сущности, некой врожденной предрасположенности. Старик же уверен, что актеры пребывают во власти иллюзий. В обмен на них, они готовы жить в выдуманном мире. Саша просто излагает факты, но молчит об истоках. Но существует ли первопричина?***
Спектакль идет двадцать минут. Мои нервы не могли натянуться туже, даже окажись я на сцене. Артисты сидят за столом, покрытым скатертью в пол, изображая семейный праздник. На Саше белый парик, на Блондинке — черный, но оба одинаково уродливы. Их условные мужья с наклеенными усами сидят по бокам, а в центре — пожилая Прима, заслоненная вазой с огромным букетом. Все это выглядит нелепо, даже уродливо. Мне почему-то стыдно, что театр К. представляет такая дешевая постановка. Я внимательно наблюдаю за происходящим, но пока артисты только разговаривают. На столе настоящие соленые огурцы, сало, хлеб, заранее купленные в гастрономе, и бутафорские фрукты. Мастодонт произносит первый тост, все поднимаются. Как и остальные, Саша делает вид, что пьет водку, берет ломтик сала, жует. Ей нужно подать реплику, но она не может выдавить ни слова. Через несколько секунд она разражается страшным кашлем. Видно, что ей нужно глотнуть воды, но если она выпьет из графина, зрители подумают, что она хлещет водку залпом. У Саши выступают слезы. Пауза затягивается. Мастодонт с повисшей в воздухе репликой, пытается исправить ситуацию, проговаривает нужную фразу, переспрашивая сам себя. Получается почти уместно. Саша садится на место и ровно дышит. Когда в следующей сцене стол уносят, я разбираю реквизит и вижу, что сало, абсолютно белое, чуть подмороженное (я сама нарезала его и хорошо помню, как нож с трудом рассекал брусок, и кто-то сказал мне, что я режу слишком толсто, потом я выложила его на тарелку и с тех пор не видела), это сало густо посыпано перцем. — Ты что наделала? За спиной возникает помреж. Ее ноздри раздуваются, глаза выпучены, губы подрагивают. — Из-за тебя чуть сцену не запороли. Еще раз такой косяк, — от ярости она не может закончить фразу. Я понимаю, что оправдываться бессмысленно, она не поверит, что перец насыпали нарочно, чтобы подставить Сашу. Гораздо логичнее предположение, что все перепутала новенькая. У меня внутри все закипает от злости. Хочется по-женски расцарапать Блондинке ногтями лицо, но пока она под защитой зрительного зала. — Ты чего застыла, где торт? Нельзя бросить работу на середине, даже если все идет кувырком. Бесконечные упреки и грубость ранят самолюбие. Не будь Саши, я бы давно ушла, но не раньше, чем отомстила как следует. Блондинка поступила хитро. Если подстроить ей подлость с реквизитом в ответ, шишки снова посыплются на меня. Да и глупо подставлять артистов, портить спектакль. Ругаться с ней открыто, на потребу остальным — не в моем характере. Прятаться за спину Саши тоже не хочется, хотя подобную пакость она вряд ли простит легко. У меня нет возможности поговорить с Сашей в антракте, ей нужно быстро менять костюм и грим. Мысль о том, что я, пусть невольно, но подставила ее, кислотой разъедает сердце. Не могу найти себе места. Блондинка где-то затаилась. Я спрашиваю Лену, еще не зная, что сделаю, когда найду ее, но Лена не может мне помочь. Пятнадцать минут проходят в бесполезных, изматывающих метаниях. Начинается второй акт. Снова разговоры, выяснение отношений и прощение, которого все просят друг у друга в финале. Поклон, вялые аплодисменты. Никаких происшествий. Звучит сухое «спасибо, все свободны», но привычное облегчение не приходит. Иду в гримцех, по очереди заглядываю за каждую дверь. Там царит суета — ленивые перебранки, полуголые тела. Мне неловко, но нельзя отступать. Блондинка в самой последней гримерке. Одна. Я плотно закрываю за собой дверь. — Я знаю, это сделали вы. Зачем? — Ты о чем, милочка? Блондинка избавилась от парика, переоделась в шерстяное платье и вязаную кофту. Она выглядит как примерная жена тракториста. Не верится, что в мягком теле, крупном лице, плавных жестах может таиться столько злобы. — Не тыкайте мне. Вы прекрасно знаете, о чем я. У меня есть доказательство, что перец насыпали вы. Блеф. Будь у меня доказательства, я бы уже показала их помрежу. Но тактика работает, Блондинка инстинктивно хватается за сумочку. В стальных глазах мелькает настороженность. — У меня есть доказательства, — говорю с нажимом и большей уверенностью. — Прекратите нападки на Сашу, иначе долго здесь не задержитесь. Не думайте, что так легко удастся обвинить во всем девочку на побегушках. Вы отлично знаете, что в театре случайных людей нет. Сама не понимаю, что я несу. Но слова, произнесенные тихо и убедительно, производят нужный эффект. — Я вас предупредила. Выхожу из гримерки, иду, точно не зная куда. Скорее всего, сработал эффект неожиданности. Блондинка все переосмыслит и раскусит блеф. Она не глупа. Но я хотя бы не пустила дело на самотек.***
Стою чуть в стороне от служебного входа, так, чтобы не попасть в свет фонаря. От сигаретного дыма кружится голова. Мне нельзя столько курить, вообще нельзя курить, но остановиться уже невозможно. Актеры потихоньку расходятся, не замечая меня. Саша выходит из театра последней, оглядывается по сторонам. — Ты здесь? Я тебе искала по всему театру. Зачем стоишь на ветру? — Жду тебя. В стороне, чтобы, не дай бог, никто не увидел. Я не хочу показывать обиду, но она все равно проскальзывает между зубов, вылетает изо рта с облаком белого пара. — Л., да я не то имела в виду. — Неважно. Я хотела тебе сказать насчет этого случая. Мимо проходит сторож, он только что запер служебную дверь. Нам тоже пора. Мы обходим здание, идем через небольшой сквер перед главным входом. Зрители давно разошлись. Головокружение становится сильнее, здание театра опасно наклоняется. Срочно сесть на ближайшую лавку. Саша обхватывает меня, уводит куда-то вбок. — Здесь грязно, лучше сюда. Я сажусь. Через пару минут медленных входов и выдохов здание больше не качается. — Так вот, насчет перца. Я точно помню, что оно было белым, белым, как снег, потом я отставила тарелку и, наверное, тогда она... — Л., Л., ну-ка успокойся. Я знаю, что это не ты. А с ней разберусь сама. Выкинь все из головы. — Но это ужасно. Все, что здесь происходит, ужасно. — Да нет, это мелочи. Почитай мемуары московских балерин, актрис. Вот там бывает ужасно. А здесь — просто лепет. Я понимаю, что по щекам у меня бегут слезы. Нехорошо. Надо их остановить, но вдохи уже не помогают. Всхлипы, один за другим, вырываются из глубины, нарастают, выходят из-под контроля. Понимаю только, что надо уйти от Саши подальше, чтобы снова не вынуждать ее быть ближе, чем считается уместным. Я плачу оттого, что ничего не ладится, что все представления о театре рушатся, плачу о себе и своих скитаниях, о Сашином отце, об ужасной гостинице, где приходится жить, о холоде и ветре, о нерадостных перспективах по возвращению в К., плачу от бессмысленности, усталости и напряжения. — Тихо, тихо. Расскажи мне, что случилось. Я знаю, что не должна говорить всего, но Саша убеждает меня так ласково, что я сдаюсь и вываливаю на нее свои беды. — Тихо, тихо. Все не так плохо. Я знаю, что мы сделаем. Слушай. Мы туда не вернемся. Хватит с нас этой дыры. У тебя все время ледяные руки, у меня скоро начнутся судороги в ногах. Сейчас забронирую номер на... Сколько нам осталось, три дня? Значит, на две ночи. Паспорт с собой. Посмотрим... Саша ищет в телефоне сайт бронирования отелей, некоторое время изучает варианты. — Вот этот, как тебе? Пятьсот метров от театра. Выглядит неплохо. — Дороговато. — Не на месяц же снимаем. Все, забронировала. Пойдем.***
Через пять минут мы стоим в лобби большой четырехзвездочной гостиницы. Пол выложен мраморной плиткой, ярко горят желтые лампы. Портье вежливо приветствует нас, приносит бокал шампанского, пока мы заполняем анкеты, сидя на мягких, обтянутых вельветом диванах. Это место намного лучше того, где я жила в К., лучше многих мест, где я когда-либо останавливалась. Саша делает мне подарок. Я хочу вернуть его, но это уже невозможно. Наш номер на последнем этаже. Балкона нет, но из окон видна городская площадь и ночные огни вдалеке. В комнате большая двуспальная кровать, застеленная синим покрывалом, телевизор, туалетный столик с зеркалом, широкий шкаф. Стены выкрашены в белый, украшены репродукциями Моне и Ренуара. Ванная тоже выглядит прилично. Но все достоинства меркнут по сравнению с главным преимуществом номера — восхитительным теплом. После душа заворачиваюсь в белоснежный мягкий халат, ныряю под одеяло. Выглаженное белье приятно скользит под пальцами. Саша говорит по телефону. — Лена нас потеряла. — Ты сказала, где мы? — Да. Она не разболтает. Мне абсолютно все равно, расскажет она кому-то или нет. Здесь и без доносов бардак. Но я не говорю этого Саше. Она тушит свет, оставляет бурчать телевизор и залезает под одеяло. Хочется отблагодарить ее за то, что остается рядом, но не хватает сил.