Она и я

      Кафе «Париж», где труппа отмечает окончание гастролей, поражает несоответствием названия и интерьера: просторное помещение отделано деревом, вместо стульев — скамьи, веники из засушенных трав свисают с потока, а в парадном углу красуется русская печь, выложенная голубыми картонными изразцами. Меню скорее интернациональное: пицца, роллы, цезарь, тирамису и большой выбор алкоголя. Навязчивый русский шансон мешает вести разговор. Никого, кажется, не смущает перемещение от метровой Эйфелевой башни на входе в бутафорскую Русь.       Артисты, помреж, заведующая труппой, Лена, костюмерша Маша, не та, что принимала меня на работу, а вторая, молодая и нервная (зацепка на платье или расползшийся шов приводят ее в исступление), флегматичный осветитель и я оккупируем несколько столов, сдвинутых в центр зала расторопным официантом, одетым на французский манер в черную рубашку и белый длинный фартук. Даже здесь, на неформальной попойке, актеры не смешиваются с остальными, сидят плотной группкой в левой части стола, а помреж, занимающая вечное место подле мужа, проводит между нами неофициальную, но нестираемую границу.       — Эй, а вы слышали, как наш Лешик вчера буфетчицу клеил?       Осветитель, немолодой, но крепкий, подтянутый мужчина в щегольском шейном платке, поднимает мутные от перепоя глаза.       — Подходит к стойке и тихо так говорит девчонке: «Знаете, ведь от меня зависит, в каком свете будет поставлена новая пьеса!»       — «Вы режиссер?» Это девчонка спрашивает. Та, которая блондинка. Такая хорошенькая, ну вы видели. «Нет» —, говорит Лешка. «Я художник по свету!»       — Да ты задрал, — беззлобно огрызается осветитель.       Мастодонт смеется, за ним остальные.       Появление официанта с запотевшими бутылками водки вызывает еще большее оживление, чем отпущенная только что колкость.       — Ну, будем!       Все встают и шумно чокаются. Я не знаю, куда деть свою стопку, поэтому просто подношу ее ко рту и возвращаю на стол в надежде, что никто не обратит внимания. В целях конспирации мы с Сашей разошлись по разным углам, и сейчас я издалека наблюдаю, как она опрокидывает стопку одним махом. Коллеги одобрительно похлопывают ее по плечу. Лена рядом со мной выпивает свою порцию, не морщась. С унынием убеждаюсь, что мне нет места в их коллективе. Я не переношу водку и лицемерие — своеобразный снобизм, но переломить себя не выходит даже ради Саши.       Трапеза время от времени прерывается призывами выпить за театр, за успешные гастроли и почему-то, вероятно, в дань городу, за военно-морской флот. Братья из Ларца кричат, чтобы музыку сделали громче, хотя ее ритм и так пульсирует в висках. Официант исполняет просьбу. Дружно, как по команде режиссера, артисты бросаются танцевать в пространстве между столиками. Молодые актрисы в разноцветных платьях становятся в кружок, изящно дергают плечиками и аккуратно переставляют ступни, обутые в сапоги на шпильках. Мастодонт танцует с женой, потом с Сашей, потом с Кукольницей. Старик приглашает Приму, они элегантно покачиваются, не попадая в такт. Лена танцует с красивым молчаливым актером, которому довелось только один раз выйти на сцену на пять минут. Их танец ничего не значит. Они просто существуют в этом зале, в этом моменте, двигаясь под музыку.       Я вижу, что осветитель поднялся и направился в мою сторону. Пора покурить, чтобы избежать неприятностей.

***

      Празднование началось после закрывающего гастроли спектакля. Долго собирались, долго спорили, куда пойти, каждый рассказывал про кафе и рестораны, что успел посетить за время поездки, считая себя первооткрывателем, но Саша помалкивала. В полдень мы выехали из нашей гостиницы и вернулись в прежний номер.        Постель разобрана, полотенца скомканы, кажется, за неделю здесь ни разу не убирали. Саша достала новое платье и начала завивать волосы.       — Ты куда?       — На закрытие.       — Закрытие чего?       — Гастролей. Ты тоже собирайся.       — Я не хочу.       — Надо. Не идут только мертвые.       — Тогда я уйду из этого затхлого воздуха.       — Давай без Шекспира. Ну посидим в ресторане, выпьем, поедим, все за счет театра, и вернемся.       — Никто не заметит, если меня не будет.       — Я замечу. Давай. Только чемоданы сейчас уложим. Потом будет не до того.       Наш самолет в три часа, но во сколько перепивших актеров удастся вытряхнуть из кроватей известно одной заведующей труппой.       Сашины уговоры подействовали, я надела свое единственное, пропитанное воспоминаниями платье и провела по губам красной помадой, она, видимо, и привлекла осветителя.       На пороге ресторана, рядом с переливающейся Эйфелевой башней я снова чувствую острую неуместность. Приходит воспоминание о том, как мы с А. планировали поездку в Париж. Я видела это во сне? Или воочию? Что сказала бы А., окажись мы с ней в этом месте на краю земли? Ее письма так и лежат запечатанными на дне рюкзака. Будь они со мной, я бы открыла их прямо здесь. Может быть, ее знакомый почерк помог бы справиться с одиночеством, тяжелым как навалившийся в рейсовом автобусе пьяница.       Зачем Саша так настаивала на моем присутствии, ведь сейчас она даже не вышла за мной? Все острее предчувствие расхождения, которое неизменно случится за кратким пересечением наших жизненных путей.       Сигарета догорает, окурок летит в затейливую чугунную урну.       Настроение в зале изменилось: музыка тише, танцующих почти нет, только Двое из Ларца отплясывают с четырьмя девицами. Мастодонт, сыпавший в обычной манере анекдотами и колкостями, сидит с застывшим лицом и смотрит на полупустую бутылку невидящим взглядом. Актеры — большие специалисты в том, чтобы смотреть, но не видеть, они умеют надежно загораживаться четвертой стеной, но особенно талантливые вовремя ее разрушают и на поклоне заставляют каждого зрителя думать, что взгляды и улыбки принадлежит ему одному. Старик, сидящий напротив, задремал, опустив голову, длинные белые волосы свисают над тарелкой. Возможно, это его последняя дальняя поездка: возраст скоро напомнит о себе.       Танцующие, покачиваясь возвращаются к столу.       — Товарищи, не расслабляемся! Еще по одной, давайте! За то, чтобы на «Признании» нас признали!       — Да ни хрена. Это ебанутое жюри, будто вы его не знаете.       Брюнетка со змеиным взглядом не поддерживает тост.       — В прошлом году, были классные спектакли, не только у нас, и ни один театр не выиграл женскую роль. Разве это справедливо?       — Ну не оценили твою Леди Макбет, что поделать. Хотя ты идеальный типаж — отравительница!       — Заткнись ты, — она вдруг вскакивает, неловко взмахивает рукой и бокал красного вина опрокидывается ей на блузку.       Брюнетка издает сдавленный крик, бежит в туалет. Кукольница и Саша идут следом.       — Она, вроде бы, самая хладнокровная и так распереживалась, — тихонько обращаюсь к Лене.       — Она тоже человек. Режиссеры чувствуют ее темперамент, в основном дают роли, где надо показать раскрепощенность, сексуальность и агрессию, а ей тоже хочется нормальных, серьезных работ. Задирать юбки надоедает. Тем более возраст. Вот в прошлом сезоне ей дали Леди Макбет. Провалилось с треском. Не по ее вине: режиссер был ужасно слабый, просто никудышный, ничего не продумал, свалил все на артистов. Но это так не работает, они ведь исполнители, а не создатели, не могут вытащить на себе все, тем более в костюмной классике. Критики посмотрели и такого наговорили... После показа, без публики, но мало не показалось. Спектакль сняли.       — Ну и история. А подруга ее какой-нибудь приз получила?       — В прошлом году нет, до этого, кажется, тоже. В этом сезоне вся надежда на Сашу. Если опять ничего не дадут, у нас совсем испортится репутация. Там же соревнуются все три театра края.       — Она выиграет.       — Будем надеяться.       Мне нужно в туалет, но там актрисы ликвидируют последствия аварии. Сталкиваться с ними не хочется, но терпеть нет сил, и я проскальзываю в кабинку.       — Но мне со-о-орок! Уже сорок, блядь. Какие роли мне светят, матерей? Да какая из меня мать, прихожу на собрания, учителя вечно косятся, а когда узнают, что папаши разные и оба смылись, тут же ставят клеймо в голове.       Монолог прерывается всхлипываниями и переходит в рыдания. Я осторожно выглядываю в щель. Брюнетка в черном кружевном лифчике стоит, отвернувшись от зеркала. Косметика страшно растеклась по лицу: черный вперемешку с красным. В руках скомканная блузка, она вот-вот послужит носовым платком.       — Ну так и мне почти сорок, — говорит Кукольница и отбирает блузку.       Чуть подумав, открывает кран и застирывает пятно. Саша стоит рядом и роется в сумочке.       — Помнишь, когда тот придурок, Рубен, дал мне Гертруду? Да я чуть не повесилась. Играть мать этого... Да он на десять лет меня младше. А Офелию отдал профурсетке, первый сезон после института. Идиот. Ты не расстраивайся, будут еще роли, — но высокий кукольный голос звучит грустно.       Саша только хлопает их по плечам. У Раневской тоже две взрослых дочери, но никто не расстраивается, получив это назначение. Она понимает, что лучше помолчать, хотя и у нее впереди только пустота. Никто не написал женскую роль, равную Королю Лиру. Местной Примадонне, при всех заслугах, приходится проявлять талант и накопленный годами опыт, играя бабку в маразме в семейной трагикомедии.       Брюнетка все рыдает, Саша осторожно вытирает ей лицо бумажной салфеткой, Кукольница сушит блузку феном для рук. На прослушивании они — злейшие врагини, на подмостках — вечные соперницы, но сейчас они просто женщины, беззащитные перед главным злом жизни — временем, и им нечего делить.       Я чувствую, как мой страх перед ними, перед Блондинкой, а она не участвует в этой сцене, но ее судьба еще печальнее, мой страх испаряется. Я выбираюсь из кабинки, мою руки и выхожу, бросив на троицу сочувственный взгляд. Меня замечает только Саша и слегка кивает.       Праздник угасает и вот-вот потухнет окончательно. Почти все уже допились до вялой невменяемости. Мастодонт вышел из оцепенения и твердит, что давно интересуется историей своей жизни. Жена не слушает, пришел ее черед бессмысленно пялиться в пустоту. Сейчас она совсем не похожа на мою начальницу — энергичную, строгую, изящно дирижирующую каждым спектаклем. Осветитель оставляет попытки заинтересовать костюмершу Машу своей неповторимой персоной и переходит в стадию пассивной агрессии — к потоку грязных оскорблений, на каждое из которых Маша отвечает механическим «хам».       Официант потерянно обходит застолье, выискивая человека, способного оплатить счет. Я понятия не имею, кто должен этим заняться и выхожу из зала.       Воздух режет легкие. Уехать в гостиницу одной, не дожидаясь Саши, чтобы не навлечь на нее подозрений в последний вечер? Но как вызвать такси? Наваливается усталость и апатия. Темнеет, и мне кажется, что вместе с ночью на меня опускается тяжелое, черное покрывало грусти. Перед глазами мелькают сцены прошедшего праздника, больше похожего на поминки по упущенным возможностям. Каждый увяз в чем-то своем и ни один не счастлив. Сложись все иначе, не пришлось бы опрокидывать рюмку за рюмкой, не пришлось маскировать неуверенность злостью и цинизмом. Но, по крайней мере, они на своем месте, а мне завтра негде ночевать.       Надо одолжить у Саши телефон и снять номер на последние деньги. О том, что будет дальше, лучше не думать. Может, дадут суточные или даже зарплату. Необходимость мыслить практически, решать бытовые вопросы настигает, как далеко не беги, и угнетает. До знакомства с Сашей моя жизнь в К. более-менее соответствовала идеалу замкнутого мирного существования, но теперь превратилась в хаос и мешанину из интриг, противостояния и злости. Наконец, Саша с двумя подругами выходит из ресторана.       — Такси сейчас будет!       Мы ежимся у дороги, высматривая машину, но тут кто-то выбегает из дверей, следом слышатся звуки душераздирающей рвоты. Блондинку выворачивает у подножия Эйфелевой башни. Саша подходит, участливо собирает ее волосы и наматывает на руку. Тянет чуть сильнее, чем надо, но, возможно, мне просто кажется.       — Что-то не то съела? — голос Саши одновременно участливый и насмешливый, оттенки переливаются и меняются неуловимо, не знаю, как ей это удается.       — Что здесь?       Пьяные артисты выкатываются из ресторана, спотыкаясь о ступени и собственные ноги. Картина стоящей на корячках Блондинки и Саши, держащей ее за волосы, необыкновенно их веселит.       — О-о, девочки, что за садо-мазо?       — Ты, че, опять в хлам?       — Ну вы даете!       — Давай еще, не стесняйся.       Я понимаю, что несчастная Блондинка повержена окончательно. Но осознание не приносит удовлетворения.       Подъезжает такси и к нему кидается несколько человек.       — Нет, это наше! — Кукольница с неожиданной решительностью распихивает посторонних, усаживает Брюнетку, Сашу и меня, сама устраивается на переднем сидении. Машина трогается под одобрительное улюлюканье и свист. В темноте салона Сашино лицо непроницаемо.

***

      Только когда мы входим в гостиницу, я понимаю, как Саша пьяна. Она порывается идти за подругами, и мне приходится удержать ее у лифта, чтобы они первыми поднялись к себе и не заметили, как мы входим в один номер.       Чемоданы благоразумно уложены, тусклый свет единственной лампочки освещает неуютную комнату. Она чем-то напоминает спальню Ван Гога в Арле: искаженные контуры мебели излучают нездоровье. И все-таки я была здесь счастлива. Как странно.       Сашины глаза пьяно блестят, волосы растрепались, она не может расстегнуть пальто. Мне тоже хочется пустить все на самотек, но вместо этого я послушно развязываю ее пояс, расстегиваю крупные гладкие пуговицы одну за другой. Она гладит меня по голове. Это наш последний шанс побыть вдвоем, наедине, в тишине и освобожденной от любых забот пустоте, в ледяном безвременье. Ценит ли она этот шанс?       И все-таки Саша сильно захмелела. Я стираю потекшую тушь с лица, пока она сидит на крышке унитаза, почти упираясь коленями в пластиковую дверцу душевой кабины; осторожно распутываю и расчесываю ей волосы, помогаю переодеться в растянутый мягкий свитер.       Меня снова захлестывает невыносимая нежность, потребность заботиться и любить, но только не принимать ничего взамен. Во сколько нам просыпаться — не знаю. Ставлю будильник на девять, запираю дверь на ключ, чтобы никто не ворвался случайно.       Не хочется, не хочется уезжать. Как же здесь было хорошо, сколько времени, сколько счастья у нас было. Почему я не ценила его, зачем хотела уехать? Откуда берется вечная тяга к мятежу, к бегству? Почему нельзя просто быть там, где ты есть?       Я лежу в пещере из одеял, близко придвинувшись к Саше, и чувствую, как с каждым вдохом уменьшается не только кислород, но и время. Драгоценных жизненных ресурсов все меньше. Процесс их медленного убывания не остановить. Никогда прежде чувство утраты не было так остро.       Приходится покинуть убежище из покрывал и приоткрыть окно, чтобы вернуть себе хотя бы воздух. Сквозняк пролетает по комнате, я вдыхаю стылую нефтяную черноту ночи, жадно затягиваясь ей, как добывший дозу наркоман.       — С ума сошла? Пневмонию подхватишь.       Голос Саши, низкий, заспанный, недовольный. Я захлопываю окно, возвращаюсь в постель. Мне хочется выплеснуть панику, попросить Сашу не дышать, чтобы остановить время, но она снова заснула глубоким пьяным сном.       Я остаюсь наедине с чувством страха и близкой утраты.