***
На следующий день она едет по зазубренному наизусть маршруту, не включаясь в происходящее. Ее мир расшатан и может рухнуть при малейшем осознанном взаимодействии. — Завтра Первомай! — Что, котик? — Первомай! Пойдем на демонстрацию? — Она так рано, может, лучше поспим? А потом все вместе поедим мороженое в кафе? Ей не хочется жертвовать сном ради отголосков идеологического шествия, давно утратившего смысл. За их театр будет отдуваться молодежь. — Ла-а-адно. — Ника отворачивается и задумчиво смотрит в окно. — А шарики купишь, мам? — Обязательно. Втиснется или нет? Рискует. — Открывай дверь осторожно. Вот так. Удачи, зайчик.***
Одна. В животе урчит, но мозг сопротивляется идее что-то съесть — еще живы отголоски вчерашнего похмелья. Она сворачивает с главного проспекта во двор красивого сталинского дома. Фасад с двумя эркерами¹ выкрашен бледно-голубым, отделан строгими пилястрами² и гипсовой лепниной. Здесь расположено несколько театральных квартир. Вчера, перед посадкой, она позвонила директору и попросила выделить комнату Л. Он долго не понимал, о ком речь, но потом согласился, потому что не мог извлечь из пустующего жилья выгоду по каким-то внутренним запутанным причинам. Она тоже жила в этом доме, когда только попала в театр, и до сих пор помнила высокие потолки, длинные коридоры и почти пустые пространства бедно обставленных комнат. Квартиры тогда были заселены полностью, стояли голодные времена, и худые актеры с изможденными лицами бродили как призраки, бормоча отрывки ролей. После затхлости родного города, после студенческого общежития, обитатели которого только воображали себя богемой, она чувствовала, что нашла свое место. Плотная завеса сигаретного дыма в кухне, батарея пустых бутылок, приготовленных на сдачу, липкий линолеум, очередь в душ — бытовые неудобства меркли в радости принадлежать к актерской плеяде. Постепенно квартиры пустели, условия жизни чуть-чуть улучшались, каждый стремился свить собственное гнездо. Она вышла замуж, переехала в спальный район и немного скучала по первым годам, проведенным в К. Но сцены из прошлого были затянутыми неплотной, голубоватой дымкой и никогда не обретали четкость — она редко к ним обращалась, потому что все время стремилась вперед. Звонок не работает. Она стучит по некрашеному косяку и замечает, что от дверного полотна отстала дерматиновая обивка. Какой упадок ждет внутри? Ей становится стыдно за то, что не смогла предложить Л. ничего лучше. — Открыто. — Ты чего не запираешь? Мало ли кто может зайти. Вон, на первом этаже какой-то алкаш тусуется. — Это Всеволод Выгородский. — А ты откуда знаешь? — Утром выходила в магазин, и он мне представился. Уж не знаю, как ему удалось правильно выговорить свое имя. Дирижер из местной филармонии. Бывший, но порядочный, предлагал авоську донести. Не дом, а сплошная богема. Что я только тут делаю... — Все-таки запру дверь. Л. пожимает плечами, уходит вглубь квартиры. Она следует за ней по коридору, разглядывает выцветшие бумажные обои в полоску, все тот же линолеум в грязно-желтых восьмиугольниках и барочных завитках, пустую позолоченную раму, старое расписание репетиций на прозрачной бумаге для печатной машинки и пришпиленную над ним фотографию памятника Станиславского и Немировича Данченко в Камергерском переулке. Л. ждет ее на кухне. — Кофе в турке на плите. Налить? — Я сама. Помещение почти пустое, через огромные распахнутые окна дует теплый, совсем летний ветер. Стол, несколько разномастных стульев, низкий громкий холодильник, газовая плитка, — все это не загромождает пространство, не крадет воздух. Сколотый кафель над раковиной, выглядывающая из-под обоев кирпичная кладка. Общая обветшалость идет этому месту. От кухни, от всей квартиры веет забытой, давно изгнанной из жизни свободой. Ей хочется провести здесь хотя бы день, вспомнить счастье, которым она упивалась в этих комнатах. Как далеко она ушла от него в поисках достатка и комфорта. — Как тебе здесь, Л.? — Знаешь, если бы мне хотелось где-нибудь задержаться, купить квартиру, то именно такую — просторную, старую. Пусть штукатурка сыпется, пусть деревянные перекрытия гниют, пусть живое не останавливается, не замирает, заключенное в пластик, забитое под ламинат, закрашенное бежевым. Пусть остается кислород. Она кивает. Понимает, о чем говорит Л., но она молода. А растить детей здесь? Стоять в очереди, чтобы согреть бутылочку, жить с дверью нараспашку. Невозможно. Вранье. Жили и грели. Дело не в этом. А муж не терпит домов, построенных в прошлых столетиях: хрущевки, сталинки, исторические особняки девятнадцатого века вызывают у него одинаковое отвращение. Он и антикварную мебель на дух не переносит, на блошиных рынках в Европе, куда она его притаскивает, вечно хмыкает и кривится. Свое жилье они искали, строго следуя критерию новизны. В тот момент у нее в животе росла первая дочь и спорить не было сил. Она и забыла, как ей нравилось жить в старом обветшалом театральном доме. Постепенно стирались и другие предпочтения, перестраивались вкусы, уничтожались привычки, пока она не стала белой, как лист, готовый принять любые строчки, неважно написаны они графоманом или гением. Она стоит посреди кухни с чашкой в руке, машинально водит большим пальцем по ободку с маленькой щербинкой и, запрокинув голову, смотрит на потолок — белый и шершавый, с желтым подтеком, контурами напоминающий Францию. Недосягаемый. Со стула на стол, скинув туфли, она взбирается наверх, встает на цыпочки и дотягивается, касается желтых размытых линий. Л. поднимается следом, проводит пальцами от плеча до запястья, утыкается носом ей в шею, свободной рукой обхватывает талию. Она опускает руку, закрывает глаза, замирает, отдается прикосновениям ласкового ветра, деревянной столешницы, нежных рук.***
Л. показывает ей свою комнату: в ней только кровать с рыжей лакированной спинкой, круглый стол на одной ножке и небольшое старое кресло. Стены в разводах краски: сиреневой, розовой, голубой; с потолка, украшенного роскошной лепниной, свисает лампа на длинном шнуре под бумажным абажуром. Она как будто перенеслась назад во времени. — Тебе нравится? — Да. И, кажется, в других комнатах никого нет. Везде заперто. — Значит, на первое время годится. — Она не утверждает и не спрашивает, она думает только о том, как сильно хочется, чтобы комната предназначалась ей. — Я бы осталась еще, но дома ужасный бардак, нужно вымыть примерно все. — Пойдем, помогу тебе. — Не порти себе единственный выходной. Я справлюсь. — Не хочешь побыть со мной? — Хочу, но не за мытьем полов. Я бы осталась здесь. Знаешь, после возвращения все моментально стало таким привычным, словно я ни на секунду не выпадала из своего напряженного ритма, но все теперь воспринимается иначе. Тяжелее. Сложно объяснить. — Ты слишком много на себя взвалила. Семейная жизнь выжимает из тебя все соки, но ничем не наполняет. Я не имею в виду детей, но муж... Впрочем, не мне наставлять других. Единственный путь, который я могу указать, ведет в тупик. — Не понимать, куда идешь совершенно нормально. — Но у тебя было не так. Ты всегда знала свою цель. — Это не помешало ей оказаться ложной. — Все о чем-то жалеют. На гастролях я говорила с твоим коллегой, тем пожилым, с длинными белыми волосами. Он сказал, что путь не имеет значения, каждый в итоге приходит к одной точке. Как-то так. — Он любитель пофилософствовать. — Может, он прав. Какая, в сущности, разница, что мы делаем в жизни, если неизменно заканчиваем ее немощными и забытыми? — Или он пессимист. — Не уходи, Саша. Или позволь мне пойти с тобой. Л. хочет что-то добавить, но в последнюю секунду не дает словам прорваться через баррикаду зубов и губ. Она садится на кровать. Она остается.***
Вечером муж возвращается раздраженным, проклинает китайцев, критикует ужин, указывает на пятна, что всю неделю не причиняли ему ни малейшего беспокойства. Она терпит. Свекровь усугубляет ситуацию — звонит и упрекает за то, что бросила семью, взвалила на ее сына непосильную ношу. Жизнь вдруг кажется ей невыносимой. Она убеждает себя, что дело в накопившейся за сезон усталости, и летом непременно станет легче, но не верит. Запирается в комнате с девочками, долго играет с ними, читает, разговаривает. Они изумлены таким вниманием, и ей становится тошно от чувства вины. Когда она почти засыпает, муж начинает шарить рукой под ее ночной рубашкой, она не уворачивается, напрягает все силы, чтобы вынести грубость, раньше казавшуюся нормой. Он ничего не замечает, откатывается подальше от липких пятен, удовлетворенный, выплеснувший злость. Она ждет, пока его дыхание не станет ровным и глубоким, одевается, тихонько запирает за собой дверь. Ночной воздух и тишина постепенно успокаивают. Ее брак основан на холодном и точном распределении ролей. Традиционном и отлаженном веками. Он зарабатывает. Она заботится о доме и детях, реализует себя в театре. Задавшись целью создать семью, она сознательно не вмешивала в дело чувства. В отличие от подруг не строила иллюзий, что алкоголик бросит пить, тиран — драться, а бабник — изменять во имя великой любви к прекрасной даме. Куда подевалось удовлетворение от тщательно продуманной и надежно выстроенной системы? Как же глупо, что у Л. нет телефона. Позвонить бы сейчас. На свой страх и риск она едет в театральный дом. Снова не заперто. Ну как так можно? Теперь она напугает ее до смерти. Дверь в комнату открыта, Л. сидит за столом, поджав ноги, и пишет. Над лампой вьется залетевший в открытое окно мотылек. Она вежливо стучит перед тем, как войти. — Саша? Что случилось? Л. вскакивает, ручка падает и катится под кровать. — Ничего не случилось. Не спалось. Я тебе не помешала? — Нет, конечно, нет. Садись. Хочешь выпить? — А что есть? — Не поверишь, но есть шампанское. Нашла в шкафу на кухне, видимо, забыл кто-то. Поставила его в холодильник. — Хорошее шампанское? Или «Мерзкая жемчужина»? — «Жемчужина». — Тогда неси. Для хорошего настроение не то. Л. уходит на кухню, она с наслаждением закуривает, опершись на шершавую стену. Что, если проснутся девочки? Или муж? Вино цвета желтого советского золота шипит в тяжелых хрустальных бокалах на ножках в виде бусин. — За тебя. — За тебя. Любимый тост. Вино обжигает горло. — Ты писала? — Да, решила кое-что изменить в пьесе. — Дашь почитать? — Попозже. Я только сегодня начала. Писала примерно полдня. Слушай, слева, как заходишь, есть чулан, а там печатная машинка. Как думаешь, можно ее взять? — Я думаю, да. Кто-то переезжал давным-давно и оставил. Обычное дело. — Хочу перепечатать готовое на машинке. Чтобы выглядело по-настоящему. Я тебе не говорила, что помешана на старых вещах? — Не говорила, но можно догадаться, что современные вещи ты не жалуешь, ездишь без ноутбука, даже без телефона. — Не могу. Меня тошнит от экранов, от пластика, от доступности, на которую они обрекают. — А я ушла без телефона. Учусь у тебя. — Что все-таки произошло? Я рада тебя видеть, очень-очень. Но я переживаю. — Я не знаю. Правда. Вернулась и все навалилось. Скоро этот конкурс, давление со всех сторон. Муж пришел дерганый, потом позвонила свекровь. — Вы не ладите? — Она слишком сильно любит сына, думает, я недостаточно о нем забочусь. — Ну, ему же не пять лет. — Недостаточно забочусь о детях. Ей кажется, что я — вроде проститутки, что приличная женщина не может играть в театре. — Спорно, — Л. усмехается. — Она живет далеко, не особо стремится переехать, позаботиться о всех. Как должно. Ей хорошо у себя — никаких хлопот, живи в свое удовольствие. — А ты хочешь, чтобы она приехала? — Упаси бог. Она меня по телефону учит варить макароны. Ходячий стереотип. Хотя было бы с кем оставить девочек по вечерам. Трудно, когда никого нет. — Есть я. — Ты нужна мне самой. — «Я всегда буду за тобой. Я всегда буду за тебя»³. Знаешь песню? — Да. Хорошая. — Хорошая. Они снова пьют. Слышно, как в листве ухает сова. Мотылек все вьется, настойчиво подлетает ближе и ближе к раскаленной лампочке. — Выключи. Убьется. Л. гасит свет. — Тебе не страшно тут одной? Старый дом, скрипы, шорохи. — Страшно, когда все кишит людьми. — А мне нравилось оживление. Посиделки на кухне, разговоры, байки. Я как раз тогда и поняла, как себя вести, чтобы прижиться, приработаться. — А кто с тобой здесь жил, из тех, кто до сих пор в театре? — Да все мои ровесницы. Мы пришли примерно в одно время. Некоторые потом уехали из К. В молодости это нормально: переезжать, пробовать. Когда в среднем возрасте меняют театр, это настораживает. — Почему? — Скорее всего, это значит, что в прошлом месте были конфликты. А их и так хватает с избытком. Л. морщится. — А Вера здесь жила? — Да, но всего полгода. Она быстро вышла за актера, сына заслуженного артиста. Им дали малосемейку. — Может, здесь что-нибудь осталось из ее вещей? — Зачем они? — Хочется понять. — Была ли она лучше меня? — Нет, что она была за человек. Я никогда ее не видела. — Сходи в театральный музей. Там небольшой архив. Здесь вряд ли что-то найдется. Она тушит сигарету, ставит на пол пустой бокал, ложится на кровать, в объятья старой, тяжелой перины. Вера. Снова все упирается в нее. Кем она была. Что с ней стало. Почему это так важно? Сравнения убивают. Она ничего не репетирует. Почему? Дали бы роль Вере, которая не досталась ей? Или она тоже маялась бы бездействием под гнетом навалившейся ответственности: выступить, завоевать, победить?***
Она просыпается от слепящего света и оглушительного пения птиц. Незнакомая комната, чужая постель, похмельная голова. Л. на кухне. Сидит на подоконнике в растянутой футболке, подогнув одну ногу. — Сколько времени? — Я не знаю. У меня нет часов. Посмотри на мобильном. — Он остался дома. — А, точно. — Да как можно жить без часов?! Злость и паника. Это же элементарно — узнать время. — Почему ты меня не разбудила? — Потому что еще очень рано. — Да откуда ты знаешь? — По внутренним часам. — Ну что за бред. — Поезжай. Если они встали, скажешь, выходила в магазин. — Сегодня же Первое мая. — И что? — Центр перекрыли, чертова демонстрация. Вдруг не проеду. Она хватает сумочку и мчится по лестнице через две ступени. Ключ в зажигание резким жестом — на дисплее 5:32. И правда рано. Зря вспылила. Она без препятствий проезжает по пустому городу, с колотящимся сердцем открывает дверь. В квартире тихо. Муж спит на самом краю постели в той же позе. Дети мирно дрыхнут у себя. Какую глупость она сделала. В ярком утреннем свете срыв кажется надуманным, фальшивым. В ванной она моет голову, несколько раз чистит зубы, пытаясь избавиться от перегара. На кухне, плотно закрыв дверь, варит кофе, лепит сырники, жарит яичницу, подсушивает в тостере хлеб. Моет плиту, драит шкафчики, оттирает белый налет на раковине. Кухня блестит. Она не знает, чем еще наказать себя. Просыпается муж, она будит дочек. Долгий семейный завтрак. Долгая семейная прогулка в парк аттракционов. Долгий обед в кафе на открытой террасе. Мороженое в круглых железных вазочках, как в детстве. Воздушные шары с Машей и Медведем, с желтыми чудиками Миньонами. Рука мужа на талии. Анжелика, гордо восседающая у папы на шее. Вероника, встретившая в парке одноклассницу. Выгоревшая на солнце карусель, беготня лошадок с каретами для юных принцесс. Тир и трофейная коала, которую невозможно поделить на двоих. Слезы на колесе обозрения. Счастье от соприкосновения с земной твердью. Долгий, долгий день полный семейного счастья.