***
Небольшие обособленные друг от друга горы перестают существовать уединенно, придвигаются плотнее, становятся выше. Дорога сужается. Деревья заслоняют яркий свет. Пейзаж становится похож на уютные открытки с видами альп. Я выключаю кондиционер и открываю окна, чтобы впустить в пропахший «елочкой» салон свежий горный воздух. Саша сморкается и выбрасывает бумажную салфетку в окно. — Простыла? — Насморк. — Давай закроем тогда. — Не надо. Оставь. Я все-таки немного прикрываю окна, сбавляю скорость, чтобы лучше входить в крутые повороты. — Я не хотела тебя обижать. — Все в порядке. Краем глаза я вижу только ее худую ногу в джинсовых шортах, короткие темные волосы развеваются, заслоняя сашино лицо. — Мы вчера потеряли Нику. — Потеряли? Где? — Она пошла в гости к подружке. Марина, мама этой девочки, заехала на машине. Они посидели у них дома. Я была у тебя и когда возвращалась, позвонил муж. Ника не вернулась, телефон у нее не отвечал. Марина клялась, что довезла ее до дома и посадила в лифт. — Боже мой. Не представляю, что с вами было. — Бегали вокруг дома, звали, кричали я на мужа, муж на меня, Лика начала плакать, пришлось ее взять с собой. Собрались соседи. Я чувствовала, что внезапно попала в какой-то фильм, что все не по-настоящему. — И что, вы нашли ее? Не могла Саша уехать со мной, если бы у нее пропала дочь. Невозможно. — Мы бегали как дураки по дворам, по соседним улицам, пока один парень, сосед сверху, не надоумил поискать в подъезде. Представляешь, она поднялась на лифте на наш этаж, услышала, что мяукает кот и пошла его искать. На девятом этаже, у чердачной лестницы, была кошка с тремя котятами. И Ника сидела около них, пока мы ее не нашли. Сама невинность. Мама, говорит, давай возьмем котеночка, смотри, какой миленький. — Ну и история. А вы что? — Какой котенок, мы то и дело в разъездах, некому кормить. — Жалко, что не взяли. У меня в детстве был кот. Я его обожала. — Да я бы взяла, даже убирала бы, черт с ним, но гастроли, командировки у мужа. Скоро уедем в отпуск на месяц. Куда его, в приют? — Соседка, может, присмотрит? — Какая соседка, они как гадюки все. Только сплетни собирают. Ужас. — Пусть Ника им хоть молоко носит, гладит. — Это пожалуйста. Но как же я испугалась, ты не представляешь. Самые страшные картинки промелькнули в голове: насильники, убийцы, машина задавила, — голос у Саши дрожит. — Я подумала, что это какое-то наказание, за то, что мало времени провожу с ними, что делаю все не так. — По-моему, это не твои чувства. Свекровь тебе не говорит что-то похожее? — Да постоянно. — Ну вот. Послушай, ты не виновата. У тебя прекрасные дети, я же видела. Они любят тебя, ты их любишь. Нельзя зацикливаться, делать их единственным смыслом жизни. Это не пойдет во благо. — Спасибо. — Я говорю не из эгоизма. Просто это правда. — Верю. Конечно, мне хочется остановить машину и обнять Сашу, но на узкой, огороженной трассе стоять нельзя, и я только слегка сжимаю ее плечо. — Еще долго? — Здесь налево и еще минут двадцать. Не устала? — Нет. — В термосе кофе, хочешь? — Он не горячий? Саша выуживает из холщовой сумки металлический стакан с силиконовой крышкой, делает глоток. — Нормальный. Она передает мне термос. Как хорошо прикасаться к ее прикосновению. В момент, когда первый глоток кофе проскальзывает в желудок, что-то крупное перемахивает через заграждение и бросается на дорогу. Я бью по тормозам, коричневые брызги разлетаются по салону. Рогатое животное скрывается в зарослях на противоположной стороне дороги. — Ты цела? — Цела. Все нормально? — Я... это что, лось? — Похоже на то. — Хорошо, хоть сзади никого не было. — Давай, я поведу. Не выходя из машины, я перелезаю на пассажирское место, руки дрожат. — Все хорошо, ничего страшного. Ты молодец, затормозила вовремя.***
Спустя четверть часа Саша сворачивает на незаметный съезд, едет мимо маленького безлюдного аула, потом через лес. Дорога выводит к узкой бурной речке. К противоположному берегу вплотную подбираются скалы. Камни на дне хорошо видны сквозь прозрачную воду, в ней отражается голубое небо. Я сажусь на плоский, нагретый солнцем валун. Сердце еще стучит в горле. Нужно перевести дух. Саша выгружает из машины запас провизии и одеяло. Шум реки помогает отрешиться от потрясения, я скармливаю несколько мелких камешков пузырящейся воде, она охотно проглатывает подношение. — Хочешь есть? — Не особо. — Мне тоже не хочется. Белая футболка в пятнах кофе. Если не отстирать их, носить будет почти нечего. — У тебя случайно нет какого-нибудь мыла в машине? — Только брызгалка для окон. — Неси. Попробую футболку постирать. — С ума сошла? Только хуже будет. Давай сюда, я специалист по выведению пятен. Перед тем как стянуть футболку, я оглядываюсь вокруг. В этой местности явно не одобрят девушку в одном белье, но берег выглядит абсолютно безлюдным. Пока я раздеваюсь, Саша роется в аптечке, достает какой-то пластиковый флакон, забирает у меня футболку и поливает загадочной прозрачной жидкостью. День жаркий. Река манит чистотой, игривыми всплесками налетающего на крупные камни потока. Я скидываю обувь, захожу в воду по щиколотку и как будто проваливаюсь в лед. Ступни немеют. Саша, не обращая внимания на холод, полощет футболку, присев рядом. Меня охватывает злость на себя. — Брось это. Ты же простыла, а скоро спектакль. Не надо, Саша. Какая глупость, зачем я заставила ее стирать. — Да все уже. Не заболею. На улице жарища. Она раскладывает чистую футболку сушиться, придавив камнем, садится рядом. Я растираю ее ладони и в первый раз замечаю, какие у нее натруженные руки с проступающими венами и огрубевшими от домашней работы пальцами. Низменное снова сталкивается с высоким. Очередной контраст, разбивающий стереотипы о возвышенных неземных существах с подмостков. Солнце палит немилосердно, мы устраиваемся на одеяле в тени деревьев. — Красивое место. — Давно не была здесь, боялась не вспомнить дорогу. — С мужем ездила? — Нет, был поход с коллективом, лет пять назад. Кто-то показал, уже не помню. Не знаю, где найти другую реку. Волги поблизости нет. — Да мне и не нужна Волга. Тут гораздо лучше. От просторов меня мутит. Наездилась по средней полосе... Ненавижу. — А я насмотрелась на Волгу, пока в театральном училась. В общежитии окна выходили прямо на набережную. Красиво было. — А что тот тип, с которым у тебя был роман? — Преподаватель? Давно ничего не слышала. Мне кажется, он спился. — А однокурсники? — Кто где. Рассеялись по городам. — Я имею в виду твоих парней. Расскажи. — Да ну, ничего интересного не было. — Совсем ничего? — Да были какие-то мальчики. Я их и в лицо не узнаю. Главное, они мне помогли понять, что за актера выходить не надо. — А как же общее дело, общие интересы, взаимопонимание. Нет ревности к партнерам, проблем с любовными сценами, что там еще... — Зато есть зависть. Стремление понять, кто успешнее, опередить, обогнать, доказать. Пытка, поверь. Хочется возвращаться домой и переключаться, а не мусолить одно и то же. — А все-таки актеры чаще выходят за своих. Даже у вас в театре. — У нас. — Ну да. — Я не знаю, зачем они так делают. Не понимаю, честно. — Может, не хотят опускаться до простых смертных. Все равно, вы считаете себя элитой. — Да брось, Л. — Никаких обид, просто факт. — Не знаю, что тебе ответить. Кто-то считает, кто-то нет. Брось это. Видела программу фестиваля? — Видела, афиши на каждом столбе. — И что думаешь? — Думаю, вы победите. Ты победишь. — Ты еще ни одного спектакля не видела. — Да меня от одних названий разбирает зевота. Ну кто не знает «Бесприданницу». Зачем это смотреть? — Ради режиссерской интерпретации. — Когда она есть. А если нет? Эти «классические» постановки, где голова у артистов забита ерундой: как сесть и не измять платье, как голову повернуть, чтобы кивер² не съехал, — все видно. Тоска же. — Тоска. — Почему, интересно, все время ставят одно и то же. Кому-то «Гамлет» не набил оскомину? — Ревность. — У кого? И к кому? — У режиссеров, друг к другу. Один поставил «Гамлета», другому тоже надо, чтобы показать, что он лучше, креативнее... Загоняются до белой пелены в глазах. — А зрители из-за этого застряли в театральном лимбо, замкнутом, безвоздушном пространстве, где постоянно крутятся одни и те же темы, никто никуда не движется. — Новое — неинтересно, ведь можно доказать что-то на готовом, проверенном материале. Как у Булгакова. Настасья Ивановна спрашивала: «Разве уж и пьес не стало? Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Начнешь играть — в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться, сочинять?» — Как вдохновляет. — Л., я не про тебя. — Да ладно. Хотя, в общем-то я согласна. Бывают и очень хорошие интерпретации старой-доброй классики. Ваш «Сад». Твоя роль. Боже, что они со мной сделали... Саша улыбается широкой, детской улыбкой, открывающей мне новый смысл, новую причину продолжать. И невозможно дальше ждать, нужно немедленно целовать ее плечи и гладить волосы и любить, любить, надеяться, что никто не прервет уединения, и шум реки надежно спрячет резкий вдох.***
— Что я буду без тебя делать, Саша. — К чему ты это? Не думать, не бояться будущего, цепляться за текущее, текучее, как трудно удержать его, невыполнимо. Я — здесь. Вот солнце. Вот река. Брызги, листья, галька, маленький паучок... Вот Саша, вот жар ее кожи. Впустую. Не действует. Паника не проходит. Переключиться, забыться, нырнуть. — Прости. Я хочу тебя спросить. — Что-то серьезное? — Да. Очень. — Говори. — Чего бы ты по-настоящему хотела дальше, после закрытия, отпуска?.. Саша молчит. Я знаю, что задеваю за живое, в памяти металлическим оттиском отпечатался разговор в туалете, отчаяние и страх трех женщин перед неумолимым будущим, стремительно отнимающим их надежду. — Я бы хотела, чтобы дальше было что-то... значительное. С Раневской я поднялась на самый верх. С этим ничего не сравнится. Другие роли, они существуют, но их так мало. Шанс, что кто-то приедет и поставит, например, Тенесси Уильямса³, ничтожен. Актрисы на подходе к сорока проваливаются в гигантскую драматургическую лакуну. Играть нечего. В молодости ролей много, но не получается воплотить их как следует, потому что плохо понимаешь жизнь, полагаешься только на чувства. Позже приходит опыт, но его негде применить. Матери, наперсницы, любовницы, если удалось сохранить фигуру. А удается не всем... В результате чувствуешь себя выброшенной за борт. Моя роль в «Саду» — огромная удача, я благодарна за нее судьбе. Но это последний подарок. Сашины слова подтверждают мои тайные робкие мысли. Теперь я знаю, что, несмотря на Настасью Ивановну, должна писать, потому что есть для кого. Все, что было раньше: автобиографическая чушь, попытки вывались на других свою боль, — в утиль. Надо начать заново. Написать большую пьесу о женщинах, для женщин. Да, были и Шекспир, и Чехов, и Беккет, никто не собьет их с пьедестала, да и не нужно. Но Саша и все остальные хотят играть. Они готовы. Нужен только глоток воздуха, нужна надежда на то, что с увяданием кожи не засохнет, не сморщится жизнь. — У тебя будет хорошая роль. Я напишу пьесу специально для тебя. И даже если ее не возьмут, мы что-нибудь придумаем, вдвоем прорвемся? — Еще бы. На обратном пути я остаюсь на пассажирском месте. Скорее вернуться и начать, пока не исчез порыв. Два часа пути проходят в лихорадке вертящихся в голове шатких обрывков фраз. Где они были раньше? — Останови здесь. Зайду в канцелярский за бумагой, оттуда пешком. — Хорошо. Я сразу в гимназию. Когда увидимся? Да ведь это только ей решать... — Ты знаешь, где меня найти. Дверь открыта в любое время. — Л., ты лучше запри дверь. Опасно. — Да к черту. Сколько можно бояться. Серебристый «жук» ловко вливается в неплотный послеполуденный трафик. В момент, когда дверь машины глухим хлопком отрезает меня от Саши, я вдруг вспоминаю, как тяжелый бордовый занавес садистски медленно опустился в самый первый раз, и Саша сделалась мучительно недосягаемой. Бежать за ней, остановить, вернуть, только бы снова не терзаться ожиданием и одиночеством… Поздно.***
Театральный дом блаженно пуст и тих, дирижера не видно, других знакомств пока не случилось. Минуты, часы, пустые гулкие пространства принадлежат мне целиком. Плотная коричневая пенка рвется из узкого медного горлышка почерневшей турки. В последнюю секунду успеваю опрокинуть кофе в чашку и уберечь плиту. Хватит на сегодня кофейных пятен. Надо было пригласить Сашу на кофе. А лучше, бросить все и не возвращаться. Укатить на край света. С ней. Уйти от мужа еще можно. Но девочки. Саша ни за что их не бросит. Она не такая, как моя... Впрочем, я это пережила. Все давно позади. Но дети не должны страдать. Да и с какой стати Саше рушить семью? Собственный опыт — не повод подгонять других под свои искалеченные стандарты. Дурно. Дурно думать о побеге, о ее свободе. Я не заикнусь об этом. Ни за что. Только ей решать, как поступить. Это правильно. Но как ноет сердце. Боже.