***
— Л., я сейчас чуть не улетела. — В кювет? — Нет, из К. — А куда ты хотела лететь из К.? — Куда угодно. Просто взять и улететь. Л. молчит. — Я ушла от мужа. Сказала, что до фестиваля поживу в театральном доме. — А он? — Тут же решил, что у меня любовник. Ему в голову не приходит, что женщина может обойтись без мужчины. Бесполезно убеждать. Ему плевать. — Ты и так знаешь, но все равно скажу — я счастлива, что ты пришла. Кстати, Лена спрашивала про тебя. — Что спрашивала? — Она беспокоится, боится, что ты наделаешь глупостей из-за меня. Я сказала, что ты не из тех, кто поддается чувствам. — Да я сама не знаю, что я за человек. — Ладно. Вот факты. Ты с самого начала следовала призванию и построила карьеру. Не выскочила замуж за первого встречного, а сделала разумный выбор. На сцене ты эмоциональна, но в жизни действуешь трезво. Я вижу перед собой цельную личность. — Целостность держится на костылях из внешних обстоятельств, заложенных установок, чужих указаний, на постоянном подавлении себя перед долгом. Это привидения, как у Ибсена¹, помнишь? Старые, отжившие понятия, которые все еще имеют над нами власть. Всю жизнь я исполняла какой-то не мной придуманный план и верила, что поступаю по собственной воле. — Если ты чувствуешь, что тебе все это не по душе, я имею в виду быть здесь, откажись. Только не конфликтуй с собой. — Я хочу, иначе бы не ушла. Дело в чувстве вины, оно гложет, душит, шепчет «не имеешь права». Вот сейчас я сижу и думаю, неужели я оказалась такой эгоисткой? — Ты не эгоистка, Саша. Прошло немного времени, но я успела тебя узнать. Ты хорошая. Я вижу. Но ты очень устала. Дай себе время и все прояснится. — Ты права. Я правда устала. Она засыпает и просыпается от грохота разрывающихся снарядов. По разноцветным, мелькающим в окне вспышкам она понимает, что это не начало бомбардировки, а праздник окончания войны. Они с Л. стоят у черного окна, но им видны только отдельные всполохи красного, зеленого, желтого. Она знает, как выйти на крышу, но теперь поздно. Праздник отгремел, подвиги канули в тихое годичное забытье.***
Дни до выступления она проживает мирно, отправив совесть в отпуск до конца фестиваля. Дочерям звонит часто, но домой не ездит. С мужем обсуждают только насущное. Л. непрерывно заботится о ней: гладит одежду старым чугунным утюгом, набирает горячую ванну, расчесывает волосы, не дает пошевелить пальцем, когда она хочет помочь по дому, обнимает во сне и ласково будит по утрам. Стоит ей заикнуться, что нужно сесть на диету, Л. выкидывает из холодильника сыры, роллы, салаты, принесенные из кулинарии и пирожные, чтобы есть вместе с ней зеленые листья самых причудливых форм, огурцы, греческий йогурт — невесомую, водянистую, пустую пищу, хотя худеть ей не нужно. Они не заполняют все время друг другом. Л. пишет. Она же усердно готовится к спектаклю: проделывает изнурительные упражнения дважды в день — растяжка, силовая тренировка, дикция, мимика, распевка, конспекты с репетиций. Если бы не нервы, счастье могло быть абсолютным, но каждое утро начинается с тревожной мысли — минус один день, теперь еще ближе... Она боец перед последним боем. Она решительна. Она до смерти испугана. Л. наблюдает за ней напряженно, но ничем не может помочь. Она должна пройти через это испытание одна.***
Утром, в день фестиваля, спектакль прогоняют под контролем прибывшего режиссера. Получается безукоризненно. Очень дурной знак. Когда она рассказывает об этом Л., та скептически хмыкает. — Все прошло так хорошо, что вы расстроились? — Да. Есть такая примета: когда на последней репетиции все наперекосяк, то спектакль пройдет успешно, если наоборот — все кончено. — Честно сказать, я в приметы не верю. Хотя однажды, в пятницу тринадцатого летела в самолете, который никак не мог приземлиться, кружили над морем два часа, пока не разрешили посадку... И что, это всегда работает? — Всегда. — Быть такого не может. А еще какие приметы бывают? — Много разных. Нельзя ронять текст. Если упал — нужно сесть на него, перед тем как поднять. Нельзя свистеть, грызть семечки, мыло выносить из гримерки. А, очень важное — нельзя чтобы на тебя смотрели в зеркало во время грима. — А что будет? — голос Л. делается напряженным. — Это очень опасно для актера, к болезни, даже к смерти. Перед тем, как Вера окончательно сломалась, к ней на спектакль пришла школьная подруга, «неактриса», гостила здесь в К. В общем она зашла за кулисы поболтать и увидела, как Веру гримируют. Я тоже там была. Вера сначала не обратила внимания, а когда заметила, подскочила с места, побледнела, начала кричать, но было поздно. — Простые совпадения. Не забивай себе голову. Все пройдет без сучка без задоринки.***
Но в этот проклятый день сухие ветки в их заговоренном лесу хрустят, трещат, ломаются, изобильно падают на бедные головы. Накануне вечером муж просит забрать детей. — Да, я знаю, что фестиваль, что критики. Пусть посидят за кулисами. Не первый раз. Если завтра не полечу в Москву, потеряем крупный заказ. Забери их после школы. Ничего я не подстраивал. Брось свою паранойю. Я всего на день. Пока! Л. умоляет ее не волноваться, ведь она и правда тысячу раз брала их с собой. Она отдает Л. ключи от машины, идет гримироваться. Ничего не происходит, но она чувствует — что-то не так. Сердце не бьется слева под ребрами, а блуждает где-то, оставив вместо себя зияющую черноту. Играть с такой прорехой почти невозможно. Театр полон равнодушных «чужих» и любопытствующих «своих». Она медленно погружается в роль. Контуры привычной реальности размываются, какая-то сила утягивает ее далеко назад во времени. По коридору шагает уже не совсем она, а та, другая. Пол вибрирует, стены напряженно гудят, как будто в них замурованы пчелы. Полуодетые коллеги идут навстречу, жадно смотрят ей в лицо, останавливаются, чтобы хлопнуть по спине. Она никак приближается к нужной двери, точно идет по беговой дорожке. В чем дело? Она стряхивает оцепенение, делает рывок и хватается за спасительную ручку. Гудящий снаружи рой затихает. Лена сажает ее в истертое кожаное кресло и опускает тяжелые руки на плечи. От них, сквозь тонкую рубашку и кожу, глубоко внутрь льется тепло. — Ты должна сейчас быть сильной. — Я не волнуюсь. — Саша, послушай меня. Очнись. Ты должна быть сильной, выйти и сыграть, забыв обо всем. Твоей вины здесь нет, и не было. Это болезнь. Случайность. Неизбежность, пойми. Неизбежность. — Лена, о чем ты говоришь? Она пытается вскочить, но Лена держит крепко. — Вдохни и выдохни. — Да скажи, в чем дело?! — Вера умерла. Страх медленно вползает в каждую пору, клетки больше не дышат, застывают, зацементированные потрясением. Стены гримерки наклоняются, вращаются, наползают друг на друга. Потолок и пол опрокидываются, стул падает вниз. Руки Лены — единственное, что связывает ее с реальностью. — Саша, Саша! Теплые пальцы растирают ей виски, заднюю часть шеи, плечи. — Мама, привет! Девочки прыгают на застывшее тело, их вес останавливает вращение. Комната замирает. — Саша, ты бледная, что случилось? Душно стало? — Л., скорее неси воды. — Мы шли, и все как-то странно. Везде чужие люди. Что происходит? — Вера умерла. — Когда умерла? Как? — Сегодня. Родственники только что сообщили директору. Вера была в больнице, наступил кризис, она не справилась. — Именно сегодня. Боже. Нельзя никого подпускать к Саше. Разговоры доносятся издалека. Она сидит, не отводя взгляда от маленького пятнышка на зеркале. Если она упустит его из виду, карусель закружит ее с новой силой. — Пей. Пожалуйста. Она подносит холодную бутылку к губам, делает глоток, потом прикладывает ее ко лбу. Стекло режет холодом. — Саша, скажи что-нибудь. — Мама, я соскучилась по тебе. — Мама! — Саша, давай вызовем доктора. Хотя бы кивни. Она собирает все силы и отрывает глаза от пятна, резко разворачивается в кресле. — Сколько минут до начала?***
Ее первый выход — через зрительный зал под «Реквием» Верди². Их похоронная процессия смотрится злой насмешкой. Забыть. Не думать. Это не она. Она — Раневская. Она дома. «Детская». Но надлом случился, сбились тончайшие настройки души, «умерла» пульсирует чуть слышно. «А Варя по-прежнему все такая же, на монашку похожа. И Дуняшу я узнала...» Какой неестественный у нее голос. Продолжать. Любой ценой. «Ты рада, что ты дома? Я никак в себя не приду». Им всем не по себе. Смерть выбила из колеи. От утренней сыгранности, всеобщей гармонии ни следа. «Крокодила ела!» Фальшиво. Тугой узел тянет вниз. «Весь, весь белый! О, сад мой! После темной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя...» Лучше. Может, не все и потеряно. «Господи, господи, будь милостив, прости мне грехи мои! Не наказывай меня больше!» Снова Реквием. Почему он вдруг пробирает насквозь? Как больно. Детский крик. Громкий, страшный. Так кричат от нестерпимой боли. Это кричит ее ребенок. Так не бывает. Вот-вот она проснется и увидит огни салюта. Крик. Лика! Сцена — ловушка, она — мышь, с пережатым горлом. Чуть-чуть дотянуть, скоро, скоро конец. Как они беспокойно смотрят. Тоже слышали. Может, ничего страшного. Прочь. Все прочь. Дать золотой. «Идемте, господа. Скоро ужинать».***
Она бежит, бежит на ужасный звук, не понимая, что слышит его у себя в голове. Чьи-то сильные руки обхватывают ее, останавливают. — Пустите! Она орет, рвется, впивается ногтями во вражеские мускулы. ЛИ-И-И-И-И-И-И-И-И-И-И-И-И-И-ИКА! — Саша. Перед ней Л. — белое блестящее лицо, глаза вдвое больше обычных, черны от ужаса. — Саша. С Ликой беда. Скорая уже здесь. С ней Лена едет. — Пустите. — Александра Романовна, послушайте меня. Голос низкий, грубый раздается сзади, но кажется, идет из-под земли, из самой преисподней. — Ваша дочь в надежных руках медиков. Не беспокойтесь. Вы должны быть сильной. Мы не можем отменить спектакль, потому... — Да вы с ума сошли?! — никогда она не слышала, чтобы Л. так вопила. — Вы видели девочку?! Подонок! Это же из-за вас! Мразь! Немедленно пустите ее. — Как я уже сказал, мы не можем отменить спектакль. Я уверяю вас, все под контролем. Выйти на сцену — ваш долг. Пришло время проверить, на что вы способны. Расцените это как уникальную возможность. — Ее почти убило током! Вы — извращенец, моральный урод! — Кто-нибудь, уберите от меня ненормальную. Это вообще кто такая? Потрепанный паренек-монтировщик, оттаскивает от нее Л. Железная хватка слабеет, ее куда-то ведут, переодевают, красят, ставят в плотный кружок коллег, каким-то образом она не падает в обморок. Но это случайность. — Саша, ты это сделаешь. — Не думай ни о чем. Пожалуйста. — С Ликой все будет хорошо. — Ты запомнишь этот день как свой триумф. Клянусь тебе. Где Л. Она нужна ей, она знает, что произошло. Ток. Откуда взялся ток? Л. нет. Ничего непонятно. Третий звонок. Сидит в красном за красным столом. Смотрит в себя. Это ей по силам. Дальше встать на стол. Петь. А вот это сложно. Как открыть рот, как извлечь звук. Три-два-один. Вступать. Не смягчать согласные. Не загонять темп. В воздухе всеобщее облегчение. Она играет второй акт, но допускает ошибки. Реальность врывается на сцену. Лопахин возвращается с аукциона, она поет свою песню во второй раз и горько рыдает по-настоящему, плохо справляясь с собой. Сцена отъезда, ее любимая, теперь тянется бесконечно. Она едва не барабанит пальцами от нетерпения. Неудачно бросает шляпу — та неловко кувыркается, сбивает чемодан. «О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!.. Прощай!..» Она убегает вместо того, чтобы медленно идти, напрочь забыв про поклон. Но ее снова ловят, толкают, пихают букет за букетом. Едва падает занавес, она срывается с места, наступает на чьи-то ноги, подолы, топчет цветы. На обсуждении она согласна присутствовать только мертвой. — В детскую травму. Таксист, немолодой мужчина, просидевший за баранкой всю жизнь, изумлен — никогда он не видел такой красивой и такой отчаявшейся женщины. ¹ «Привидения» — пьеса Генрика Ибсена, норвежского драматурга, впервые поставленная в 1882 году. Написана на датском языке в 1881 году. ² «Реквием ми минор» — произведение для солистов, хора и оркестра итальянского композитора Джузеппе Верди. Сочинен в 1869 году.