Она и я

      Тревожно пахнет бинтами и спиртом. В приемной нет мест, приходится сесть на пол. Никуда не пускают. Ника дремлет, привалившись к моему колену щекой. Где Лена, где Саша — неизвестно. Надо думать о Лике, молиться за нее, но в голове надоедливой, глупой мухой бьется мысль: я навредила Саше, не просто тайком посмотрела на нее в зеркало, а сделала снимок. Все из-за меня. Раньше вывод показался бы мне верхом абсурда, но после зловещего разрушительного вечера невозможно думать иначе. Я пришла в чужой закрытый мир, ее мир, и одним взмахом сломала карточный домик, который Саша выстраивала двадцать лет.       — Выпей.       Лена протягивает мне коричневый стаканчик с густым какао.       — Что врачи?       — Говорят, что ожог серьезный, но она поправится. Ругались, что нет родителей, еле уговорила не обращаться в опеку.       — Директор настоящий подонок. Его надо под суд отдать.       — Я не уследила за ней.       — Вы не виноваты. Оголенные провода торчат прямо в коридоре. Никаких проверок. В любой момент мог разгореться пожар. Безумие.       — Бедная девочка.       — Лена, прошу. Хотя бы вы не плачьте. Когда придет Саша, я не знаю, как это выдержу... Можно я вам кое-что скажу? Послушайте. Я однажды сфотографировала Сашу в зеркале. На гастролях, импульсивно, без задней мысли. Она была такой красивой и сосредоточенной, меня не заметила. Я ничего не знала про эти суеверия, приметы. А сегодня, перед спектаклем Саша рассказала про Веру, и меня обдало холодом. А потом началось...       — Какое зеркало, не понимаю?       — Актерская примета: нельзя смотреть на человека в зеркало, когда его гримируют. К Вере пришла подруга, увидела ее, и Вера тяжело заболела.       — Л., не обижайся, но это какая-то чушь. Актеры — суеверные люди, но не надо их предрассудки принимать на свой счет. Вот так все совпало, навалилось. Ничего не поделать.       — Но как же...       — Нельзя повлиять на судьбу, посмотрев на человека в зеркало, иначе все артисты давно бы вымерли. Я тридцать пять лет в профессии и знаю, что говорю. Они ранимые, беззащитные, как малыши. Верят, что всякие глупости их уберегут. Как в детстве считается, если наступишь на трещины в асфальте — с родителями случится несчастье, что-то такое.       От облегчения хочется плакать. Нельзя. Скоро придет Саша. Надо быть сильной, но когда она появляется на пороге, я чувствую, что не справлюсь. Видеть ее потрясенной, убитой — непереносимо. Саша бежит к регистратуре, но у медсестер пересменка, они не торопятся помочь. Мы с Леной подхватываем ее под руки, усаживаем на освободившийся диван. Я привожу Нику, Саша крепко ее обнимает.       — С Ликой все будет хорошо. Я разговаривала с врачом. Ты слышишь меня?       Саша слабо кивает.       — У нее ожог от удара током.       — Каким током? Что случилось?       — Понимаешь, они сидели у меня, все было нормально, потом зашла режиссер, попросила, снять у Вари грим во втором действии, мы стали разговаривать, а Лика вышла в коридор, забрела в ту часть, где вечный ремонт. Темнота. В общем, она как-то схватилась за провод, может, споткнулась. Ника шла следом. Когда увидела сестру и закричала так, что я думала, зрители услышат. Мы прибежали, режиссер правильно среагировала, изолировала провод резиновой перчаткой. Сразу позвонили в скорую. Бригада приехала очень быстро. Все оказалось не так страшно.       Я слушаю рассказ Лены вместе с Сашей впервые и не могу обуздать злобу на фатальную несправедливость и свое бессилие. Я была за кулисами с помрежем, подбирала с пола ненужный реквизит, умирала от любви к спектаклю, с ужасом замечая, что он уже начал чуть заметно крошиться, рушиться. А нужно было... Нужно было следить за самым дорогим, что доверила мне Саша, а не утопать в эгоизме. Я забирала девочек, должна была беречь их. А я...       — Пройдемте в палату.       Саша не сразу понимает, что врач, молодой, но уже придавленный жизнью человек, обращается к ней. Он брезгливо смотрит на Сашин наряд аристократки двадцатого века и яркий, размазанный по лицу грим. Как хочется сбить с его лица презрительную ухмылку. Мы с Леной поднимаемся, но нас останавливает властный жест.       — Только мамаша, пожалуйста.       Снова в тягостную бессобытийность приемного покоя: очереди испуганных, нервных родителей в регистратуру, крики, стоны, плач, хамство, ругань. Время за полночь. Ника крепко спит.       — Я возьму Нику к себе, пока не вернется отец, а ты привези вещи и побудь с Сашей.       Предложение Лены — верх щедрости и такта. Как отблагодарить ее...       — Дождемся Саши и поедем. Надо взять у нее ключи.       Приемная постепенно пустеет, медсестра выключает бубнящий телевизор. Тишина не приносит обычного умиротворения, а навевает уныние. Не дают покоя мысли, назойливые и неистребимые, как летний комариный рой — прогонишь одну, наскакивает другая, хуже предыдущей. Больше не существует миров, куда ныряешь камушком с уютным, чуть слышным всплеском, чтобы затаиться в безопасной толще забытья. Два месяца я не смотрела кино, не читала книг, только писала, но думать о своей пьесе я не в силах, она пропитана Сашей, в каждой строке — счастливый миг, прожитый рядом с ней. Как быстро и легко успокаивала, баюкала новостная лента, обмен пустыми сообщениями, короткие ролики, длинные посты... Впервые я по-настоящему жалею, что телефона нет. Письмо разгружает гудящую голову, немного отвлекает, но черная тетрадь, исписанная кривыми строчками почти до самого конца, не может ничего изменить. Ясно, что произошло непоправимое. Мое время с Сашей, моя жизнь в К., мои дни в театре сочтены.       — Она теперь не победит.       — Скорее всего нет.       — Это было ясно с самого начала. У них что-то серьезно разладилось. Было неискренне, так натужно... а он все равно издевался над ней, заставлял играть второй акт, как будто это не живая женщина, а марионетка.       — Директор?       — Он схватил ее, говорил ужасные вещи, что это ее шанс показать себя, убеждал играть вместо того, чтобы просто отменить спектакль.       — Но ведь пришли зрители. Отмена — это убытки.       — Вы оправдываете его?       — Просто указываю на его мотивацию.       — Чудовищный поступок.       — Ты ему что-то сказала?       — Все. Я плохо себя контролировала. Меня оттащили, иначе я бы, наверное, ударила его.       — Л., ты погорячилась. Теперь он тебя уволит.       — Я и сама не останусь.       — Зря. Ты у нас хорошо приработалась.       — Вы лукавите. Это совсем не мое — ваш зазеркальный мир: перевернутые принципы, притворство, вечная вражда. Где я только не работала и только сейчас поняла — для меня на земле существует только одно подходящее место.       — И где оно?       — За письменным столом.       — Не худший вариант.       — Вон Саша. Она идет, покачиваясь, ноги заплетаются в длинном подоле.       — Как Лика?       — Врач говорит, в тяжелом состоянии. Сейчас она спит.       Саша реагирует на наш план без энтузиазма — отдает ключи, целует Нику, бредет обратно вглубь коридора.

***

      Я возвращаюсь в больницу в беспокойных предрассветных сумерках. В палате две детских и две взрослых кровати, но занята только одна. Саша сидит на стуле у койки справа от входа, прижав острые колени к груди и слегка покачивается. Взгляд неотрывно смотрит на фигурку Лики, едва различимой среди белых простыней. Я испытываю ужас от нужды подойти ближе и увидеть хрупкое тело. Похожий острый, безосновательный страх накрывает меня перед покойными. Минута уходит на борьбу с желанием бросить сумку на пороге и сбежать, пока Саша не подняла голову, но я не позволяю трусости победить.       — Саша, это я. Привезла вам вещи.       Никакой реакции. Интересно, дал ли ей врач успокоительное? Может, позвать медсестру... Беспомощность и растерянность — мои вечные спутники. Я подхожу ближе, сажусь на корточки перед ее стулом, не глядя на ребенка. Саша все еще в роскошном театральном платье. Из-под красного подола выглядывает ступня в порванном чулке. Эта мелкая неприятность — спусковой крючок. Я начинаю рыдать взахлеб, без разгона и предисловий. Скорее уйти из палаты, но пол непреодолимо тянет вниз. Толком не видя Сашу, я чувствую, что ее плечи выворачивает судорога. Она затыкает рот кулаком, лицо в заломах подавленного крика.       — Ну что у вас тут за шум? Ребенку нужен покой. Почему посторонняя в палате?       Сил спорить с грозной тучной медсестрой нет. Я встаю с вязкой, топкой поверхности пола, готовая уйти.       Саша хватает меня за запястье.       — Она не посторонняя.       — Все равно нельзя.       Саша лезет в висящую на спинке стула сумочку и выуживает зеленоватую купюру. Медсестра небрежно убирает деньги в карман и царственно выплывает из палаты.       — Не шумите тут.       — Л., ты еще чего?       — Прости, пожалуйста. Не сдержалась. Как она?       — Все так же. Как Ника?       — Она с Леной. Спала, когда я везла их домой. Все хорошо.       — Я мужу позвонила.       — И?       — Лучше бы не звонила. Обвинил меня во всем, как будто я сама себя уже не уничтожила. Сказал, приедет, как сможет. Садись сюда.       Указывает на взрослую кровать у окна. Больничная койка с металлической спинкой, покрытой облупившейся краской, внушает иррациональный страх. Ляжешь однажды — уже не встанешь. Снова тянет бежать, не оглядываясь.       — В сумке вещи. Я не знала точно, что пригодится. Посмотри там.       — Спасибо. Маша теперь сойдет с ума, я не вернула ей костюм.       — Как-нибудь переживет. Хочешь, я его отвезу?       — Не надо. Потом.       Саша переодевается в клетчатую рубашку и джинсы, валится на безобразную кровать. Я опасливо пристраиваюсь на краешке. Образ Саши на больничной койке запускает в голове цепочку разрушительных ассоциаций, безотчетных глубинных страхов, они — грачи, готовые склевать урожай. Я мысленно размахиваю руками, кругами мечусь по полю, отгоняя их прочь, прочь…       Сумерки медленно расступаются. Золотистый свет преображает грязно-розовые больничные стены, рассеивает скопившуюся в углах мглу.       — Ужасно. Как ужасно. Говорю и выходит поверхностно, пусто. А внутри... Л., внутри все горит от боли. Сколько было предупреждений, намеков, признаков. Я пропустила их все до единого. Конечно, это кара. Расплата за волю или, наоборот, за слабость. Теперь неважно. Нельзя было уходить.       Каждое ее слово — новая отметина на моей душе. Все равно. Надо позволить Саше выговориться, хотя ее ложные мысли о фатальной предопределенности приводят меня через негодование в гнев. Я никогда не найду слов, способных поколебать ее веру в то, что жизнь — постановка, раз и навсегда прописанная могущественной высшей силой, где воля всегда в подчинении, а ослушание — опасно.       Через пару часов Лика просыпается, плачет от боли. Приходит медсестра, делает укол, меняет повязку. Начинается обход. Я ретируюсь вниз, к автомату с напитками, чтобы не попадаться на глаза доктору. В кофе по ошибке попадает сахар, после одного глотка меня начинает мутить. Сегодня второй спектакль фестиваля. Стоит идти на работу или там уже кончено? Необходимость действовать, общаться, решать проблемы будит привычный страх.       Я — тень в больничных коридорах. Кое-где из палат выглядывают пациенты, дети с перебинтованными головами, загипсованными конечностями, тоской во взгляде. Они ищут надежду, но во мне нет ни проблеска, только вороны бьют смоляными крыльями, расклевывают нутро.       — Что сказал врач?       — Сказал, что лечение идет по плану. Она поправится, но пока нужно оставаться в больнице. Ты меня не бросишь?       — Конечно нет. А муж?       — Приедет. Не знаю, когда. Может, к вечеру.       — Тебе надо поесть. И поспать.       — Я не могу.       Как по заказу приносят завтрак: шлепок серой каши на тарелке с отбитым краем, мутновато-желтый компот, кусочек вчерашнего белого хлеба. Ясно, что есть никто не станет.       — Пойду куплю что-нибудь и вернусь. Что ей нравится?       — Она любит сырники. Йогурт с вишней. Яблочный сок...       — Саша, не плачь. Она жива. Скоро вас выпишут. Все будет хорошо.       Упершись коленями о кровать, я обнимаю Сашу, целую в затылок, укачиваю, чувствую, как вдоль шеи бегут ручейки ее горячих слез. Прижать к себе еще крепче, забрать себе ее боль, обменять на тепло и утешение. Зажмурившись, я прилагаю все силы, чтобы воплотить эту цель, а очнувшись, замечаю, что свет загородил высокий силуэт. Мужчина настойчиво кашляет, я вскакиваю с кровати, застигнутая врасплох. Внутри все обрывается. Не пройдена ли грань допустимого? Как быстро он примчался.       — Здравствуйте.       — С кем имею честь?       В отличие от тусклых фотографий, в жизни он производит сильное впечатление: статный, надменный, уверенный, в том, что каждый готов ему услужить.       — Я Л. Подруга Саши. И коллега.       — Что-то я Вас раньше не встречал.       — Я недавно в К.       — Понятно.       Его интерес ко мне улетучивается, внимание переключается на жену.       — И как ты такое допустила?       Саша поднимает на него заплаканные глаза, в них ясно читается смертельный испуг.       — Я была на сцене, оставила девочек с Леной. Ее отвлекли и...       — Ты работаешь в учреждении, где по стенам болтаются оголенные провода, еще и тащишь туда детей. У тебя совсем мозгов нет.       У Саши не находится возражений, хотя сказать можно многое. Я тихонько ускользаю из палаты, чтобы удержаться — не нахамить, не влезть в чужое. В супермаркете изо всех сил концентрируюсь на задаче, жестко фильтрую каждую постороннюю мысль. «Молочный отдел». «Кулинария». «Соки и воды». За мной в очереди мама с бойким мальчиком, на вид ровесником Лики. Он не знает, чем занять себя, хватает с полки все жвачки подряд и бросает в корзинку. Его мать сердится на невинную шалость. Что, если ее сын вдруг заболеет? Будет ли она сожалеть о мимолетном раздражении? Я пропускаю их вперед, чтобы прервать рефлексию.       В мое отсутствие у медсестер прошел пересменок. На посту уже не грузная суровая женщина, а субтильная блондинка с острым носом. Я осторожно кладу на стойку заготовленную коробку конфет и прохожу в палату под равнодушным взглядом. Саша с мужем тихо и напряженно разговаривают, стоя у окна. Лика полусидит, облокотившись на подушки, светлые волосы промокли и жалобно сбились набок.       — Ты должна пойти и забрать Нику от этой пустоголовой гримерши. Я останусь с Ликой.       — Я никуда не уйду.       — Ты уже наломала дров. Слушай, что тебе говорят.       — Ты не понимаешь. Я была на сцене.       — К черту сцену. У тебя есть обязанности перед семьей. Вам лучше уйти, — он резко поворачивается ко мне.       Все верно. Мое присутствие только обострит конфликт.       — Она побудет со мной, а ты заберешь Нику.       — Саша, выйди со мной на секунду. Завтрак для Лики, — шепчу.       Муж брезгливо забирает у меня пакет.

***

      Я иду к лестнице, поднимаюсь на один пролет. Выше — технический этаж. Место не самое красивое, но безлюдное. Мы садимся на ступеньки. Внимательно вглядеться в последний раз. Она постарела за ночь, но все поправимо.       — Саша, я буду очень тосковать по тебе.       Она обнимает меня одной рукой, кладет тяжелую голову на плечо.       — Думаешь, он что-нибудь понял?       — К счастью, нет. Может, просто не задумывался. Но это к лучшему.       — Как мне жить без тебя?       — Живи как раньше, спокойно и счастливо. Только помни, что теперь есть человек, для которого ты — вся вселенная.       — Дай мне свой номер. Адрес.       — У меня их нет.       Она поднимает голову и пристально смотрит в лицо.       — Ты жестокая.       — А ты очень красивая.       Оторвать взгляд не получается... Волосы растрепались, но пока хранят форму той самой прически, тот же тонкий браслет, те же горькие духи. Что так крепко держит душу — женщина или просто роковой образ? Неважно. Я целую шею, ключицы, запястья. Она еще не выскользнула из рук, но я уже скучаю до звериного воя. Объятья крепкие, тело в руках тонкое, родное, нежное. Я слышу мужские шаги, только когда они неторопливо и уверенно удаляются по лестнице вниз.       — Черт его побери.       Бегу, не разбирая дороги, случайно попадаю в служебное помещение, на меня кричат, гонят, лабиринты коридоров сливаются в один широкий заколдованный проход. Толстая металлическая дверь с надписью «эвакуация» внезапно поддается, распахивается с противным скрежетом. Я вылетаю на воздух.       Под козырьком курят охранник с помятым пропитым лицом и розовощекая санитарка. Они таращатся с удивлением.       — Где выход?       Женщина неопределенно машет рукой. В ограждении — незаметная среди зелени калитка. Я выбегаю за территорию больницы и падаю в густую траву. Вот и все. Кончено. И как нелепо. Попрощаться как следует не вышло, теперь зубастая незавершенность вопьется в сердце. И загрызет — не оттащишь. Поздно.       На заброшенном, заросшем травой прибольничном пустыре тихо и прохладно. Вокруг колышутся листья, качаются длинные стебли полевых цветов, липа источает густой сладкий запах. У меня ничего не осталось на память. У меня ничего не осталось. Ничего.