***
— Вероятно, это последствие нервного перенапряжения. Она потеряла сознание прямо на глазах у медсестры. После капельницы должно стать легче. Не волнуйтесь. Вам лучше пойти к дочери. Вернулся. Стоит ли открывать глаза, вступать в очередную схватку? В голове яснее. По тонкой трубке в нее вливается нежеланная сила, лучше остаться безжизненной, пустой и плоской. — Саша, ты слышишь меня? Не ушел. Стыдно смотреть ему в лицо. Он не предавал. А она поступила скверно. — Как девочки? — Все в порядке. Пока привел Нику сюда, потому что позвонили из больницы, сказали, что тебе стало плохо. Что случилось? — Не знаю. Видимо, упала в обморок. — Весьма некстати. — Извини. — Да что теперь. — Прости меня. Молчит. Что тут скажешь. Лучше бы не заводить этот разговор. Он прав. — Поправляйся скорее. Я один не справлюсь. А вот она справлялась в одиночку, когда он бросал ее безо всякой помощи, уезжал и половина труппы нянчила орущую Нику, пока она стояла на сцене. Чужие люди на гастролях стирали и меняли пеленки ее дочерям в придорожных туалетах, бегали с бутылочками по этажам бараков, куда их селил директор, пока он добровольно заваливал себя работой. Разве так поступает хороший отец? Он немного побыл с детьми, но почему его забота о них выглядит как одолжение, а ее — непреложное обязательство? Муж уходит. Ослабленное внутренним негодованием сознание утекает следом за ним.***
Трубка больше не вьется по руке, дышится легко, кровать надежно стоит на четырех ножках. Она осторожно садится, чуть погодя встает. — Куда, куда? — Со мной все в порядке. — Давление померяем сначала… Восемьдесят восемь на шестьдесят два. Пониженное. Голодом себя морите, а потом падаете. Взрослая ведь женщина. Снова нотации, когда это кончится. — Мне к ребенку надо. — Успеешь. Вот это выпей. Горстка разноцветных таблеток летит внутрь под пристальным взглядом медсестры. — Вот умница. Голова не кружится? — Все в порядке. — Ну ладно. Тогда иди. По коридору налево, потом на лифте, на четвертый этаж. Помнишь, где ожоговое отделение? — Найду. — Ну, ступай.***
— Ожила? — Как видишь. — Ей поменяли повязку, дали обезболивающее. Как думаешь, это не вредно, столько спать? — Сон лучшее лекарство. Нас с сестрами так учили. — Мама, когда домой? — Твоя сестра заболела. Нужно побыть с ней. — Ну, мама, а как же школа? — Уже конец года. Ничего страшного. — А котятки? — Их покормят, не переживай. — А где Л.? Она же была здесь. От неудобного вопроса застывают не только она и муж, замирают даже пылинки, застрявшие в косом солнечном луче. — Она... уехала. Слова даются непросто. Муж смотрит в упор, но понимает, при дочерях она не станет ничего обсуждать. — Ника, сходи на разведку, прогуляйся, может, познакомишься здесь с кем-нибудь. — Папа, я не хочу. Здесь дети страшные, как мумии, все в бинтах. — Не капризничай. Ступай, но с этажа — ни ногой. Ника надувается, но плетется к выходу. Она послушная, аккуратная, внимательная. Ее копия. Лучше бы проявила характер, уяснила, что не стоит всегда во всем уступать. — Зачем ты ее выгнал? — Хочу поговорить. — Не сейчас. — Сейчас. Я буду задать вопросы, а ты отвечай. Я имею право знать. Его повелительный тон, тихий, угрожающе спокойный голос гипнотизируют, лишают воли. Ей бы уйти вслед за Никой, хлопнуть дверью, разозлиться, но нет... Никак. — Кто такая Л.? Откуда она? — Я не знаю. — Не ври. — Мы познакомились после спектакля. Она была проездом в К. Откуда приехала — не знаю. Ей была нужна работа, а у нас как раз была вакансия, ассистентка помрежа. Я поговорила с директором и ее взяли. — С какой стати оказывать подобные услуги незнакомой женщине? — Мы подружились. — Подружились? Брови скептически приподняты. Какой дурацкий вид. — Да. — И что в театре говорят про вашу дружбу? — Ничего особенного. — Так... Видимо, полноценного разговора у нас не выйдет. Тогда скажу я. Тебе известно, что я человек терпеливый и многое готов принять. Но если ты в ответ не хочешь сделать над собой усилие, отказаться от своих, хм-м... склонностей, которые определенно вредят семье. Я... Боюсь, мне придется изменить своей обычной терпимости. — Все кончено. Вопреки намерению, она выкрикивает фразу истерично, надрывно. — Не надо ничего принимать. Ничего больше не будет. Не будет! В наступившей тишине слышны мягкие шаги по истертому паркету. Наверное, медсестра прислушивается к семейной ссоре. — Что ж, это меняет дело. Я рад, рад, что ты образумилась. Думаю, теперь, когда фестиваль прошел, сезон почти закрыт, тебе следует больше времени уделять семье. Лика поправится, поедем в отпуск все вместе. Навестим маму. Она будет счастлива. Кажется, он уговаривает сам себя, как будто не верит, что такое будущее возможно. А она... Внутри так пусто, что его слова, его наивные планы не вызывают ни раздражения, ни протеста.***
Она приводит Нику, не прельстившуюся новыми знакомствами, а одиноко забившуюся в угол с планшетом. Атмосфера в палате смягчается. Лика приходит в себя, они втроем суетятся, развлекают ее, пока не приходит время ужина. Она предлагает сходить в столовую для посетителей, но больничные макароны почему-то приходятся Нике по вкусу. Муж тоже съедает порцию, а ей мысли о еде противны. Муж с Никой уезжают домой, Лика засыпает. Она спрашивает у медсестры, не собираются ли кого-нибудь положить в их палату. Та хитро щурится и говорит, что волноваться не о чем, муж все уладил — обрек ее на жуткое ночное одиночество. Некуда податься, не с кем поговорить. Она звонит Лене. Страшно услышать новости, но находиться в неведении невыносимо. — Саша, рассказывай. Как Лика, лучше? — Сегодня лучше. Спасибо тебе. — Мне точно не за что. — Давай не будем. Скажи, что там со спектаклем, все провалилось? — Ситуация, конечно, неоднозначная. Директор бабочкой порхал вокруг жюри, убедил их принять во внимание особые обстоятельства. Устроил прием по высшему разряду. Наш сегодняшний спектакль их впечатлил. По-моему, шансы еще остались. Если Лику выпишут, тебе надо обязательно идти на церемонию. — И речи быть не может. — Надо, Саша. Ты еще можешь выиграть. Рано сдаваться, впереди последний бой. Слова Лены против воли наполняют ее идиотской надеждой. Может и правда, все было не так плохо, как показалось в трансе отчаяния и паники. Вдруг она справилась... Кто знает. Объективностью критики не отличаются, но хороший прием директора... Размышления отгоняют сон. Только под утро она поддается непрочной, как обрывки марли, дремоте, но ее прерывает подготовка к обходу. — Сегодня лучше, но пока понаблюдаем. Можно успеть на церемонию... Муж не собирается бросать ее. Для него, как для большинства людей, важнее сохранить притворную стабильность, чем решительно снести сгнившую до основания конструкцию. Она тоже не станет ее ломать. Ни за что. Это был сладкий, терпкий, пьянящий дурман, чуть было не уничтоживший ее, но постепенно он развеется и будет легче.***
На следующий день Лике становится еще лучше. Бедняжка меньше спит, весь день проходит в непрерывных хлопотах. Она рада занять руки и разум: накормить повкуснее, приласкать, утешить, поиграть, помочь медсестре, уложить... Дела заполняют пустоту. Несмотря на упорное самовнушение, горечь внезапного расставания с Л. не притупляется. Она твердит, что не побежала следом, не догнала, не сделала последний, самый важный шаг и была права. Несчастье с дочерью ясно показало, что этот путь для нее не годится. Необходимо как можно скорее вернуть жизнь на круги своя, тогда удача снова возьмет ее под крыло. — Собирайтесь на выписку. — Прямо сейчас? Девочка только что уснула. — У нас чрезвычайная ситуация. В регионе эпидемия нового вируса. Пришел приказ освободить все койки, за исключением самых тяжелых случаев. У вас случай уже не такой тяжелый, так что, будьте добры, собирайтесь. — Какой вирус? Как он передается? — Вы не смотрите новости? Пришел из Азии, скорее всего, из Сингапура. Уже некоторое время гуляет по миру и вот добрался до нас. Город со дня на день закроют на карантин. — Я ничего не знала. Видела объявления в школе, но подумала — обычный грипп. Странно, что в конце весны, но... — Простите, мне нужно продолжать обход. Заберите эпикриз у медсестры. — А какие-то рекомендации? Вдруг ей станет хуже? — Там все написано. Хуже не станет, она быстро восстанавливается. Крепкий ребенок, иммунитет сильный. Всего хорошего. Новость застигла врасплох, но лучше покинуть больницу, чем провести еще одну ночь в медленном самоуничтожении. Вещи собраны, благодарности медсестрам и санитаркам розданы. Женский персонал млеет при виде мужа, энергично шагающего рядом с едва поспевающей за ним Никой. Он передает ей старшую, а сам берет спящую Лику на руки. Их провожают как родных. В машине малышка просыпается, начинает плакать, но успокаивается, когда слышит, что они едут домой.***
Дом. Дом, который она любила. Дом, который возненавидела и захотела покинуть. Дом, в который она вернулась. И толком не понять, в чем дело, и когда надломился прочный каркас ее мироустройства, но трещину необходимо заделать, как можно скорее. Она бросается в омут домашних дел, забыв усталость, потрясения и боль. Активные действия снова помогают забыть все, зацепиться за настоящее. Невзирая на потраченное время, работа не убавляется. Саша оставляет ее глухой ночью, но, проснувшись утром, понимает, что вчера только усугубила бардак, кидалась с одного на другое, не закончив ни одного дела. На стиральной машинке возвышается гора белья, разобранный на части пылесос валяется на грязном ковре, кухонные шкафы распахнуты, многочисленная, по большей части бесполезная, утварь громоздится на столе, на подоконнике, на полу. Они захламили пространство, сделали его невыносимым, непригодным для себя, зато удобным для этих лишних, чужеродных предметов, занявших заботливо приготовленные шкафы, полки, кладовые. Уродливые горшочки для запекания, коричневые жюльенницы; кувшин для молока, кувшин для сока, кувшин для цветов; гадко-розовая подставка для торта, блюдо и нож для пиццы (сувенир из Италии); парадный фарфоровый сервиз на одиннадцать персон (одна пара разбилась), сервис попроще (память из дома), десяток толстостенных кружек, облепленных семейными фото и рекламными логотипами; бокалы для шампанского, для красного вина, для глинтвейна, стопки, рюмки в виде пары сапог, стеклянные креманки, гигантская нелепая супница, не влезающая в холодильник; набор дорогих кастрюль, которыми жалко пользоваться, разномастные эмалированные кастрюли, пользоваться которыми противно; сковорода для яичницы, для блинов, для мяса, сковорода-гриль, оставляющая на еде бесполезные полосочки, глубокая сковорода-вок; казан, сотейник, крышки для сковород, крышки, они ни к чему не подходят; стеклянные банки под варенье, под засолку, красивые банки для круп, муки, сахара, чая и кофе, дюжина склянок со специями; серебряные приборы, надежно спрятанные в футляр, простые приборы, ими пользуются слишком часто; поднос под хохлому, разделочные доски; лопатки, силиконовые кисточки, коврики и разноцветные формы для выпечки, самая уродливая — в виде огромного подсолнуха. Вафельница, хлебопечка, шашлычница, йогуртница, мультиварка, сушилка для фруктов и грибов, набор для фондю, четыре кофеварки, красная машинка для попкорна, ярко-желтый тостер. Зачем ей все это? Она плачет, сидя на полу посреди хлама, освобожденного из пыльного плена, и мечтает избавиться от него разом, начать сначала, с другим человеком, в другом месте, переместиться обратно на точку отсчета, но ее жизнь — дорога с односторонним движением. Электрические приборы, большинство из них она не умеет включать, возвращаются в нижние тумбы, посуда — в буфет, кастрюли и сковороды — на привычные полки возле плиты. Она отмывает пол, дает Лике лекарство. Температура спала, ожог заживает. Из школы возвращается Ника с отцом. Они обедают вместе на кухне. От пережитого посудного коллапса ни следа. Муж не упоминает о бардаке, что застал утром, и она благодарна за это. Если бы кто-то сейчас посмотрел на них со стороны, то увидел бы обычную, счастливую семью, где родители не ссорятся, дети ладят, все существуют в мире и согласии. Она и сама долгое время воспринимала их жизнь именно так, но теперь не могла справиться с разочарованием, неподдельным, как у ребенка, случайно разгадавшего тайну эффектного фокуса. А все из-за нового знания, оказывается, может быть по-другому. Лучше. Насколько лучше может быть, но уже не будет, она понимает ночью, когда дети крепко спят, а на двери в родительскую спальню щелкает замок. Муж как будто отыгрывается за пережитые унижения и ведет себя особенно грубо. Ставит на колени, на четвереньки, заламывает руки, шлепает, дергает, переворачивает по своему желанию, нисколько не заботясь о ее ощущениях. После она чувствует себя несчастной и плачет в ванной под шум воды, смутно припоминая свой первый раз, когда ей открылась правда: секс с мужчиной — всегда уступка, подчинение силе. И спустя много лет она устала быть слабой, устала слушаться, но другого выхода нет. Нет. Она возвращается в спальню, но убедившись, что муж крепко спит, идет обратно в ванную, садится на коврик и продолжает рыдать, но уже механически, одновременно размышляя, что делать дальше. Завтра вечером проход по красной дорожке. Фотосессия. Может быть, вручение награды. Как она появится с опухшим лицом, с этой ссадиной на руке. Не приходить? Какая теперь разница. Но вдруг? Кто знает. Ведь она вернулась, она постаралась искупить вину. Что еще можно сделать? Наконец, она ложится на свою половину кровати. Постельное белье скользкое и влажное. Она засыпает на самом краешке, прижав колени к груди.