***
В день церемонии меня мутит и колотит. Унять дрожь не получается, поэтому я просто лежу на полу, впустив ее в себя без борьбы, и жду времени выхода. Нужно просочиться туда незаметно. Сашин подарок придется оставить — длинное красное платье привлечет ненужное внимание. Ближе к шести я повязываю волосы платком, надеваю черные очки, брюки, черную футболку и выхожу из дома. — Куда это вы в таком инкогнито? Я вздрагивают от испуга, но это всего лишь пьяница-дирижер. — Вируса опасаетесь, может быть? Но тогда надо масочку носить, а не платочек. А масочки-то тю-тю. Нигде не купишь. Хорошо, у нас еще осталась эта, мать ее — дезенсек... де-зен-фек-ция.. Вот. Он прикладывается к бутылке с мутноватой жидкостью, не ожидая никакого ответа. Видимо, у него стадия обострения алкоголизма. Обычно его речь более вменяемая, но задумываться об этом некогда, да и не хочется. Перед театром уже собираются люди. Я сажусь на лавочку в боковом сквере. Отсюда хорошо видно дорожку и происходящее вокруг. — Чего здесь намечается, не знаете? План: не привлекать внимания, — провалился, раз уже второй раз со мной пытаются заговорить. — Театральный фестиваль. Будет награждение лучших спектаклей сезона. — Да вы что! Не возражаете? Не дожидаясь ответа, маленькая старушка в сливовой пелерине и затейливой шляпе садится рядом. На длинном тонком поводке она держит длинную тонкую собачку. Городская сумасшедшая или просто эксцентричная дама - не понять. — Развелось тут этих... артистов... еще и из других городов едут. Фу! Пока я обдумываю варианты безболезненного отступления, сумасшедшие меня всегда пугают, старушка извлекает из сумочки трубку и неторопливо ее раскуривает. Происходящее совсем скатывается в фарс. — Простите, милочка. Вы, может быть, сами артистка, а я вас так обидела. — Нет-нет, что вы. Я не артистка, ничего похожего. — Ну и правильно. Нечего там делать. Не люблю актеров. Вечно выделываются, изображают пупы земли, а сами ведь ничего из себя не представляют. Пустышки, только и ждут, пока кто-нибудь их наполнит. Она выпускает облачко терпкого дыма, вдохнув его, я чувствую приступ головокружения. — А почему вы их не любите? Что-нибудь личное? — Личное, да. Это вы правильно сказали. Мой первый муж, такой был красивый, хотя и оборванец, сбежал с одной этой... артисткой театра. Чего он ей сдался, не пойму. Укатил с их труппой, ну чисто как мальчики убегают с бродячим цирком. Надо мной потом все потешались. История. Ну да я его давно простила, дурня. С разводом намаялась, правда. — Но все-таки театр — большое искусство. — Не смешите меня. Ходила я тут на местный спектакль пару дней назад. Такая пакость. На что только бюджетные деньги расходуют. Срам. — А что вы смотрели? — Да этот, стыдно сказать. «Вишневый сад». Старушка делает ударение на первый слог. — Вам не понравилось? — Фальшивка. Эта дамочка, изображавшая помещицу, переигрывала, во втором акте так разрыдалась, что не могла успокоиться. А остальные — не разберешь, кто есть кто, все в красном. Балаганщина. Вот была я во МХТе, в году эдак... А старушка-то могла видеть и оригинальную постановку Станиславского... Хотя это было бы чересчур. — Ну ладно столичные артисты, у них профессионализм, школа. А здесь... Я так и сказала, Вениамин Карпович, больше не пойду и не приглашайте. — Кому сказали? — Вениамину Карповичу. Это мой новый воздыхатель. Между прочим, капитан дальнего плавания. В отставке. — Поздравляю. Извините, мне пора. Бессмысленный разговор. Но какой снобизм. Сколько предубеждения. Впрочем, каждый видит только то, что хочет.***
— Раз, раз. Мы начинаем. Бархатный голос приглашенного ведущего гладко стелется над театральной площадью. Я пристраиваюсь на каменном возвышении за большим кустом сирени, откуда открывается хороший обзор. — Мы объявляем заключительный вечер краевого театрального фестиваля «Признание» открытым! Аплодисменты вялые. Вокруг потрепанной красной дорожки, ведущей от фонтана к главному входу, столпились равнодушные зеваки. Если они надеются увидеть знаменитостей, их ждет разочарование. Фотографы и несколько журналистов толпятся у пресс-стены с логотипами спонсоров. На лицах читается явное желание поскорее расправиться с делами и уйти. На фоне незаинтересованной в мероприятии толпы, горстка нарядной публики, явившейся поддержать любимых актеров, выглядит особенно жалко. Внутри делается скользко и липко от досады, усиливающейся при появлении первых гостей из других театров. Они — незнакомцы, они — соперники. Поток их черных, серых, синих костюмов, белоснежных сорочек, блестящих платьев, опасных шлейфов, обнаженных плеч, увядающих шей, острых каблуков неиссякаем. Имена, одно за другим, широко разносятся над площадью через плохо отлаженный усилитель. Им нет ни конца, ни края. Я спускаюсь с ограждения и приваливаюсь к нему спиной в ожидании, когда все эти неинтересные, ненужные люди наконец минуют вход, но они словно нарочно идут неторопливо выстраиваются у стены, позволяя вспышкам камер расстреливать себя в упор. — И вот перед вами артисты государственного краевого драматического театра города К. Встречайте. Кажется, что мне в сердце одновременно вонзились все булавки костюмерши Маши. А если Саша не появится? Она может быть в больнице в Ликой. С чего я взяла, что увижу ее? Быстро и неловко снова взбираюсь на свой пост и внимательно вглядываюсь в уплотнившуюся толпу. Вот он. Ее муж с малышкой на плечах стоит по левую сторону от входа. Ручка Лики забинтована, а в остальном, она, кажется, цела и невредима. Значит, и Саша здесь. Актеры по очереди выходят из автобуса, припаркованного за фонтаном. Супружеские пары шагают вместе, остальные по одиночке, но в строго ранжированном порядке: от народных, заслуженных и мастеров к молодежи, пока не отягощенной званиями. Ветераны сцены едва волочат ноги. Одного уже сошедшего с подмостков актера тащит на себе крепкая женщина средних лет, видимо, супруга. Мне страшно, что вот-вот ветеран споткнется и упадет, но они добредают до входа благополучно. Всеми уважаемая пожилая Прима идет, укутав плечи в серый мех, и смеется чему-то, запрокинув голову. За ней следует мой знакомый Старик, не изменивший природному аристократизму. Грива седых волос откинута назад. Он похож на пожилого, но не растерявшего величия льва. Мастодонт привычно кривляется, шутит с идущими позади. Заметно, что ему неуютно без жены. Дальше актрисы: Кукольница в невероятном платье с объемной, расшитой гобеленовыми цветами юбкой, волосы туго и пышно завиты, на белом, по-детски свежем лице ярко блестят распахнутые голубые глаза и нежные розовые губы. Она очень красивая и абсолютно неживая, как игрушка в прозрачной коробке — подходящий подарок для восторженной маленькой девочки. Но достанется она скорее взрослому, неравнодушному к детским забавам мужчине. За ней скользит Брюнетка со змеиным взглядом. Черный комбинезон плотно держит соблазнительную фигуру, кожаные ремешки вьются по лодыжкам, короткие волосы развеваются, жирные стрелки на веках подчеркивают кипящую злость во взгляде. А дальше — Саша. Она появляется как-то незаметно, за руку с Никой, движется неторопливо и легко, не глядя по сторонам. На ней длинное бледно-голубое платье, сверху донизу расшитое хрустальными бусинами. Легкая ткань сливается с холодным тоном кожи, открывает и тут же прячет каждый изгиб прекрасного тела. Ника одета в белый брючный костюм, в волосах цветы. Она держится серьезно и уверенно. Заметно, что быть в центре внимания ей не впервой. За ними идет Блондинка под руку с невзрачным молодым человеком, он уже начал лысеть, но пока не научился это скрывать. Блондинка прижимается к нему всем телом, на тонких губах самодовольная улыбка, сталь в глазах смягчилась, но не исчезла. Я так заворожена появлением Саши, что идущие следом Братья из Ларца, молодые актеры и актрисы сливаются в разноцветные трудноразличимые пятна.***
Замыкающая шествие пара молодых супругов проходит внутрь, за ними подтягивается публика — в основном приглашенные из разных структур, знакомые артистов и совсем немного обычных зрителей с билетами. Последних легко узнать по неприкаянным лицам, манере держаться отстраненно, как будто факт, что никто не подбегает к ним с поцелуями, их нисколько не задевает. Я, должно быть, примелькалась в театре, потому что администратор пропускает меня, не спросив пригласительный. Может, она и не в курсе, что меня уволили. Фойе плотно забито людьми. Всегда прохладный воздух быстро делается спертым. Кто-то говорит, что до начала минут сорок. Наверное, это время для светской болтовни, демонстрации нарядов, фотосессий и нагнетания напряжения. В холле напротив входа в зал, пока запертого, бодро выводит джазовые трели коллектив из трех музыкантов. Слева от них большой стенд с логотипом фестиваля: красный занавес с золотыми кисточками, маски комедии и трагедии — банальщина. Директор дает интервью двум умирающим со скуки журналистам. Они смотрят на распахнутое по случаю жары окно так, как будто готовы шагнуть с подоконника. Интервьюируемый не обращает на них внимания, оживленно докладывает что-то в камеру, кивая в подтверждение собственных слов. Если бы я встретила его на улице, никогда не поверила, что этот человек может иметь отношение к театру: здоровенная широкоплечая фигура, лысый череп, бычий взгляд скорее навевают ассоциации с криминалом. Хотя в толпе можно легко затеряться и понаблюдать за происходящим, я решаю переждать оставшееся время в буфете. Там темно, прохладно и на удивление малолюдно. Актеры пьют аперитив в служебных помещениях, а догоняться будут на банкете, поэтому буфет не востребован. Здесь только горстка зрителей, спешно глотающих кофе с коньяком. Я несу свою чашку в самый дальний угол и встаю за стойку, удачно прикрытую тяжелой бархатной портьерой. По стенам развешаны фотографии спектаклей, но изображения плохо видны в тусклом свете красных ламп. Когда глаза привыкают к темноте, я различаю на снимке справа знакомые силуэты. Саша и Вера. Понять, что это за спектакль невозможно. В музейном архиве такое фото мне не попадалось. Судя по костюмам — что-то из Островского. Будь у меня телефон, снимок можно было бы легко подсветить фонариком, но приходится полагаться только на неверный свет. Они играют то ли подруг, то ли сестер, стоят на авансцене близко друг другу, рука Веры у Саши на талии, обе смотрят куда-то вдаль. Лица разные, каждое пронизано своей эмоцией: у Саши в глазах смирение и боль, а у Веры какая-то неясная надежда. Впрочем, это только маленькое личное, далекое от объективности, впечатление. Убедившись, что никто не смотрит, я аккуратно открепляю снимок и прячу в сумочку. На память. Из открытых дверей доносится музыка, разговоры, вскрики, раскаты натужного хохота. Веселье проходит мимо, но мне не особенно-то и обидно. Ассимилироваться в столь специфическом сообществе оказалось непосильной задачей, но виноват только мой характер. Постепенно шум затихает, гости начинают рассаживаться. Я немного выжидаю, растягивая остатки холодного кофе и выхожу из буфета последней. У центрального входа в зал в кружке подруг стоит Саша. Кукольница нервным жестом снова и снова поправляет ей волосы, а Брюнетка что-то настойчиво внушает, подкрепляя каждую реплику резким похлопыванием по плечу. Сама Саша выглядит потерянной, словно находится на грани обморока. Наряд делает ее слишком хрупкой и беззащитной, непохожей на себя. Как хочется подойти к ней и пожелать... Нет, не удачи, а силы принять любой исход, ведь, в сущности, решение критиков не имеет значения. Она давно доказала профессиональную состоятельность, а оценка любого искусства всегда останется делом субъективным. Да честно ли судят? Скорее всего, все давно расписано, куплено, поделено...***
Свет в холле гаснет. Я захожу в зал и сажусь в последний ряд амфитеатра сразу у центрального входа. Актеры размещаются в партере, чтобы при необходимости быстро подниматься на сцену, зрители с билетами — на первом ярусе, важные приглашенные — в ложах, а простые — на оставшихся местах. По странному совпадению Саша оказывается на том самом месте, где я первый раз смотрела «Вишневый сад» — второй ряд, пятое место справа. С первых минут я понимаю, что церемония станет испытанием терпения, не меньшим, чем пытка ковровой дорожкой. Она устроена по принципу «Оскара»: от неинтересных технических номинаций к главным интригам: «лучшая мужская роль», «лучшая женская роль», «лучший режиссер», «лучший спектакль». Открытие каждого конверта перемежается музыкальным номером и болтовней человека, вручающего статуэтку — странное позолоченное изделие, издали походящее на перекошенную балерину. Спустя полтора часа круговерти популярных песен в исполнении оркестра филармонии К., запинающихся ораторов, барахлящих проекторов и лавины испанского стыда я впадаю в отупение и почти перестаю волноваться. Со стороны заметно, что награды между театрами распределяются примерно поровну, в десяти прошедших номинациях награды распределились так: три, три и четыре. После присуждения приза за лучший свет я замечаю, как Саша выскальзывает из зала через боковую дверь. В ее долгом отсутствии моя нервозность возвращается и быстро нарастает. Куда она пропала? Когда доиграет оркестр, будет ее номинация. Вскочить и броситься на поиски? Но, может быть, она ушла специально. Услышала, поняла что-то... За пару секунд до финального удара барабанщика Саша возвращается, но не проходит на свое место в партере, а садится в амфитеатре, на полупустом ряду слева, далеко от меня. Может, тихо прокрасться к ней и взять за руку? Никто, скорее всего, не заметит. Нельзя. Сделать так, значит, разбередить свежую, не подсохшую рану. Разорванного в клочья не сшить, потерянного навсегда не вернуть. — А теперь номинация «лучшая женская роль»! Елена Снежинская в роли Ларисы. Спектакль «Бесприданница»¹. Валентина Харитонова - Маша в спектакле «Не бойся, Маша. Пушкиниана». Александра Комиссарова - Раневская, спектакль «Вишневый Сад». На заднике мелькает нарезка с кадрами трех претенденток на победу. Их череда никак не иссякает, от каждой картинки с Сашей сердце болезненно и страшно обрывается. Наконец, экран гаснет. Секунда черной тишины тяжелее, чем тягостное ожидание, безобразно растянутое в тонкую нить пережеванной, давно потерявшей цвет жвачки, которую неряшливый ребенок грязными пальцами вытаскивает изо рта и запихивает обратно. — Награду будет вручать член жюри, Владимир Минский, критик, историк театра и постоянный колумнист журнала «Мир кулис». Встречайте. На сцену, покачиваясь, взбирается мужчина неопределенного возраста в толстовке, джинсах, вязаной шапочке и казачьих сапогах. Видимо, он прилетел с севера и прогадал с погодой в К. Кроме странного наряда мужчина ничем не выделяется, целиком состоит из усредненных единиц. Соверши он преступление, свидетели бы помучились, составляя фоторобот. — Мы долго спорили с коллегами. Он указывает в зал и прожектор высвечивает других критиков: ветхую старушку в очках на золотой цепочке, женщину с толстой косой, кажется, беременную, и молодого человека в оранжевой футболке с изящно завитым зеленоватым чубом, едва шагнувшего за четверть века. Как по команде троица критиков смиренно кивает. — Это было непростое решение, но мы смогли его принять, несмотря на трудности, возникавшие с этой номинацией в предыдущие годы. Итак, без долгих предисловий, я вскрываю конверт. В номинации «лучшая женская роль» побеждает... — он все-таки выдерживает идиотскую паузу, а я понимаю, что ничего хорошего ждать от такой компании не придется, но самая глупая, наивная, не придавленная жизненным опытом частичка моей души все равно надеется на чудо. — Побеждает Валентина Харитонова, исполнившая роль Маши. Спектакль «Не бойся, Маша. Пушкиниана». Я обескуражена. Роль Маши. Роль девы в беде, где актрисе требуется просто быть молодой и прекрасной? Я не знаю, как Валентине Харитоновой удалась ее работа, но сам выбор этой героини вызывает у меня недоумение, переходящее в ярость. — Я так счастлива. И очень благодарна режиссеру. Моим партнерам по сцене. Моему молодому человеку, — Валентина Харитонова сладко тянет гласные. Она юная. Для большой красоты слишком маленькая, для цветистой — бледненькая, до возвышенной — не доросла... Шекспир все сказал за меня. Я смотрю, как Саша аплодирует вместе с залом. У меня на подобное мужество не достает сил. В темноте не разглядеть ее лица, но я все равно смотрю на ее профиль, на чуть согнутую спину и сутулые плечи, изменившие ее обычной идеальной осанке. Где ее муж, почему он не держит ее за руку, не обнимает, не утешает, не шепчет, что она самая лучшая и талантливая, а Валентина Харитонова и в подметки не годится... Саша переживает удар в одиночестве. Оркестр доигрывает интермедию, объявляют следующую номинацию — лучшая мужская роль. Театру К. снова ничего не достается. Саша все сидит, не шевелясь, только механически хлопает вместе со всеми. Я так сочувствую ей. Сразу не поймешь, что малозначительный, никому не известный фестиваль мучительно гибнущего искусства может быть так глубоко важен. Но чувства актеров в этом зале не обесцениваются пребыванием в определенной географической точке, они не слабее, чем у птиц самого высокого полета, столичных, заграничных звезд. Они чувствуют то же самое, вопреки разуму, который твердит о смехотворности происходящего. Человек никогда не признает собственную жизнь незначительной и нелепой. Разве что Чехов пытался показать ее такой, создал всех этих героев «Сада», словно выставил перед публикой гигантское зеркало, но люди не откликнулись на его жестокость. Я важен. Мое переживание важно, независимо от причин. Мне горько. Я страдаю прямо сейчас. Мою боль, мое счастье, мой испуг можно понять, только оказавшись у меня внутри. Эмоции не измеряют внешними событиями, они слишком легко сортируются на уважительные и незначительные. Поэтому я понимаю Сашу, понимаю всех сидящих в зале актеров и могу оценить развивающуюся на моих глазах драму. Эти люди никогда не займут места в театре «Долби»², но точно так же, как голливудские небожители, они прямо сейчас запускают ногти в ладони, кусают губы, держат лицо, неровно дышат и ждут приговора этого смешного и явно некомпетентного жюри. Театр К. выигрывает два главных приза: «лучшая режиссура» и «лучший спектакль». За постановку «Фауст». Актеры поднимаются на сцену. Режиссер, конечно, не приехал, он давно занят в другом городе, и приз забирает директор. Сил слушать его даже самую короткую речь не остается. Тихо выхожу из зала. В фойе, у гардеробных, на ступенях между колонн, на площади у фонтана никого. В моей новой жизни — пусто.