***
Будит трель городского телефона. — Добрый день, Зоя Павловна… Я имею в виду у вас уже день. Утро, да и причем раннее. Новости? Не включала. Мне нужно отойти. Передам трубку мужу на минутку… На, поговори с мамой, мне нехорошо. Ее рвет водой и воздухом. Как же плохо. Это не похмелье. Или все-таки отравилась паленым алкоголем. Надо позвонить Лене, узнать, не мучается ли кто-нибудь еще. — Саша, вернись к телефону, пожалуйста. Да что же такое творится. Что же такого показали в этих чертовых новостях, насквозь пропитанных пропагандой и ложью? — Я здесь, Зоя Павловна. Вирус? Да, я помню, еще несколько недель назад, вы говорили. Закрывают на карантин? Это ужасно. Значит мы, видимо, не сможем в этот раз вас навестить. Это большое разочарование для всех нас. Девочки расстроятся. Они любят у вас бывать... Нет, они чувствуют себя прекрасно. А что в вашей музыкальной школе? Даже экзамены отменили? Конечно, здоровье важнее. Тем более вы ближе к источнику заражения. Говорили, вирус пришел из Сингапура? Да, не волнуйтесь. Просто соблюдайте все меры и берегите себя. Да. Звоните. Всего хорошего. Уф. Пот градом. Где полотенце? Должно быть в этом шкафу. Почему здесь носки? Она что-то перекладывала? Провал в памяти. Или это не тот шкаф. Неважно. В ванной есть полотенце... Про какой вирус они твердят? Что у него за симптомы? К черту. Лучше не знать. А то будет как в той книге, где мужик начитался медицинского справочника и нашел у себя все болезни, кроме женских¹. Что за чушь лезет в голову? Надо сосредоточиться. Предметы какие-то сизые, как будто плавают в предрассветной дымке. Сколько времени? И какой день? Муж дома. Дети дома. Вчера было так же. Воскресенье? В коридоре у них висит календарь, но покупала ли она в этом году новый или по недосмотру их семья так и осталась жить в прошлогоднем декабре? Что за пурга заметает мозги. Снег. Утренник, мороз три градуса, а вишня вся в цвету. Больно, больно вспоминать. Завтрак. Если сейчас все-таки утро, нужен завтрак. Как здесь жарко. Плита выключена, а кажется, пышет пламенем. Что приготовить? Что-нибудь совсем простое. Хлопья с молоком. Муж будет ворчать. Ну пусть. Теперь неважно. — Девочки, идите завтракать. — А где моя яичница? Я не ем эту переработанную бумагу. Как громко шипит масло. А вонь... — Вот яичница. И булка. — Спасибо. А ты? Поешь хоть что-нибудь. Она с опаской наливает себе холодного молока, осторожно делает глоток, прислушивается к ощущениям. Вроде бы ничего. — Послушай, я слегка выпала из жизни со всеми этими событиями. Сегодня же воскресенье? — Ха-ха. Да ты сильно выпала, просто выкатилась. Сегодня вторник. В воскресенье же был этот ваш конкурс. Точно. Как она могла забыть. Это случилось в воскресенье? — А почему Ника не в школе? — Их закрыли на карантин. Ты просто как с Луны свалилась. Ну нельзя столько пить, ты же приличная женщина. Я с друзьями себе такого не позволяю. Опомнись уже. — Им учиться еще неделю. — Год завершили досрочно. Оценки можешь посмотреть в электронном дневнике. Если тебя, конечно, волнует, как родная дочь закончила начальную школу. — Меня волнует. Очень волнует. Я обязательно посмотрю. Только сначала прилягу. — Ты же только встала. — Мама, тебе что, опять плохо? — Я просто посплю. Ляг со мной, малышка.***
Опять телефон. Почему не дают поспать. Кто это? — Привет, Лена. Не звонила, было как-то некогда. Что-то чувствую себя паршиво. Думала, может, отравилась водкой. Да, перебрала, но не настолько же. Второй день лежу пластом. Никому там не стало плохо, не знаешь? Всем? Ну тогда ладно. Видимо, ощущения подзабылись. Лена, не надо, прошу тебя. Не хочу об этом. Тошно мне, тошно. Она понимает, что давно уже собиралась заплакать, но как-то забывала, и тут от утешительных слов Лены, первых слов, которые ей сказали, слезы потекли по-детски, сами собой, а ей осталось только не сдерживать их. Да и сил на борьбу давно не осталось. — Спасибо, что позвонила. Поговорим попозже. Она засыпает в слезах.***
— Саша, просыпайся. Темно. Ресницы слиплись, трудно разлепить веки. — Дай воды. — Вот, держи. Она ощупью промывает глаза, мочит лоб, виски, растирает шею. Жарко. За окном полыхает. Рассвет или закат? Долго она спала? — Мне надо в офис, взять документы, пока доступ туда не заблокировали. Присмотришь за девочками? — Конечно. — У тебя щеки горят. — Это со сна. — Я там принес почту. Квитанции и какой-то мусор. Разбери, если сможешь. Муж указывает на ворох бумаг, брошенных на журнальный столик. Щелкает дверной замок. Какой же неудобный у них диван. Больше не надо здесь ложиться. Она заходит к девочкам — они увлеченно играют в детской. Перемещается в кухню, наливает себе растворимого кофе с молоком, берет кусочек черного хлеба. Его, вроде бы, можно есть при отравлении. Возвращается в гостиную, начинает сортировать почту. Флаеры — в левую стопку, счета — в правую. В длинной простыне квитка за капитальный ремонт, что отродясь не проводился в их доме, обнаруживается кусок плотного картона. Сначала она принимает его за очередную рекламу, но, приглянувшись, видит, что это почтовая открытка. На лицевой стороне фотография знаменитой достопримечательности К. — скульптуры орла, раскинувшего крылья на вершине горы. Какая-то ошибка? Без особого интереса она переворачивает карточку. Наверное, открытка долго лежала в киоске на солнце, бумага выгорела и пожелтела. В глаза бросаются знакомые черные буквы, неровные, падающие строчки: Саша, я знаю, что ты сейчас очень подавлена и все, чего мне хочется — утешить тебя. Слова, которые я выбираю банальны, но других у меня нет. Твоя боль обязательно пройдет, а моя любовь к тебе останется. Сильная моя, несгибаемая Саша. Живи. Всегда твоя, Л. На открытке нет ни обратного адреса, ни марки, ни почтового штемпеля. Она сама приходила, чтобы опустить послание в ящик. Приходила и не постучала в ее дверь. Но это же очень жестоко. Впрочем, она сама выбрала семью, она — не Раневская, чей эгоизм вызывает всеобщее презрение, не та, кто уступает своим желаниям, ни даже просто сознает их... Не стоило пить кофе. Пульс разгоняется, сердце прокалывает тонко и остро. — Ни-и-и-ка! Принеси аптечку. Она у нас в спальне, в первом ящике комода. — Мамочка, что с тобой? — Все в порядке. Неси быстрее. Вот так. Жгучий ментол под язык. В детстве она из любопытства лизнула валидол и удивилась, как мама его терпит. Так щипало от зубной пасты «двойная мята». Они с сестрами спорили, кто дольше продержит ее во рту. Она всегда проигрывала... Сейчас полегчает. — Ника, иди сюда. Сядь. Доченька моя, послушай. Ты уже взрослая, запомни, что я тебе скажу. Я очень люблю тебя. Люблю Лику. Но я не всегда буду с вами. Даже если мы станем врозь, по каким-то причинам, это никак не повлияет на нашу любовь. Не разрушит нашу самую крепкую в мире связь. Не плачь. Ничего плохого нет. Иди ко мне. Вот так. Ну что ты плачешь? Так ведь это плачет она, а не Ника. Что же происходит? На какой круг ада ее занесло?***
Видимо, она снова отключилась. За окнами ночь. Кто-то зажег торшер, но кружок желтого света очень далеко от ее дивана, утопающего в темноте. Становится нестерпимо страшно. Вспотевшие ладони соскальзывают с кожаной обивки. Она болтается полудохлой рыбой, пытаясь зацепиться за подлокотники и встать. — Саша, ты чего? — Дай руку. Он усаживает ее, кладет подушку под спину. — У тебя жар. Принести градусник? — Не надо, выпью таблетку перед сном. — Ты не ела целый день. Хочешь чего-нибудь? — Нет, не нужно. Зажги, пожалуйста, свет. Он странно смотрит, но выполняет просьбу, возвращается к ней на диван, включает телевизор. «По последним данным обстановка в регионе ухудшается с каждым днем. Число зараженных растет. За прошедшие сутки оно достигло 889 человек. Отменены все массовые мероприятия, закрыты школы и детские сады. Большинство компаний перешло на дистанционный режим работы. По распоряжению губернатора края с завтрашнего дня прекращают работу торговые центры. Въезд и выезд из региона будет возможен только по специальным пропускам. О том, как будет работать система электронных пропусков, наш следующий репортаж...» — Ты был на улице. Там все так плохо? — Народу действительно меньше, чем обычно. Многие в медицинских масках. А так ничего необычного... Значит, поработаю дома. Буду проводить с вами больше времени. Нам давно это было нужно. И вот выпал такой странный шанс. Какой оптимист. Получается, ни он, ни она, ни дети не смогут никуда выйти, а будут вариться, кипеть в стенах одной небольшой кастрюли, то есть квартиры, без возможности отлучиться, уйти хотя бы на час, на минутку до испарения воды, до горелых корок... Нет, нет, быть такого не может. Ей не продержаться и пары дней, не сейчас, не в этом подавленном состоянии, когда слезы текут непрерывно, сердце сдавливает, а в горле не рассасывается ком. Спрятаться, переждать в тишине, как-то залатать горе грубыми, кривыми стежками черных ниток, новой меткой хирурга на животе после кесарева сечения, которого она так старалась избежать. Не вышло. — А у тебя нет знакомого врача? — Среди друзей нет. Если порасспрашивать, кто-то найдется. А тебе что, нужно к врачу? Я думал, у тебя обычное отравление. — Нет, мне не нужно. Просто подумала, можно было бы позвонить, узнать, что на самом деле происходит. — Да ничего особенного не происходит. Я уверен. Пойдем спать. И хотя она проспала почти весь день, поддаться чарам Морфея не составляет никакого труда.***
За три года она успела забыть, какой мерзкой бывает утренняя тошнота. Любые остатки даже самого токсичного алкоголя выветрились за четыре прошедших дня, а значит, дело не в отравлении. Подозревать беременность слишком страшно, поэтому она просто избегает попыток выяснить причины недомогания и тихо корчится над унитазом, в ожидании, когда спазмы перестанут сминать желудок в ком, месить и жать его, как неспособное к сопротивлению сдобное тесто. Точно так же она мирится и перестает замечать температуру, не сползающую ниже «37», и голову, заложенную ватой. Часто ей кажется, что тело вдруг вымахало до невероятных размеров, а крыша дома вместе с верхними этажами исчезла. Она ходит, задевая головой небеса, а плотные комья облаков забиваются в уши, застилают обзор, лезут в рот... Всю домашнюю рутину она выполняет через этот густо сбитый облачный туман, и близко не связанный с мечтательностью. Он сильно мешает и не уходит, когда она старается разогнать его рукой. Кофе, таблетки, лед тоже бессильны против этой устойчивой белой пелены. Труднее всего было в супермаркете, куда муж привез их запасаться едой и товарами первой необходимости, что люди судорожно сметали с полок. От мельтешения этикеток и лиц все закружилось и поплыло. Пальцы судорожно вцепились в тележку, пока ноги сами шли вдоль полок привычным путем. Каким-то чудом ей удалось набрать продуктов, не свалившись в проходе, но при виде длинной вереницы покупателей с переполненными корзинками организм дал сбой. Она не упала в обморок, просто осела на пол, где через пять минут ей стало легче. Кто-то испуганно расступился, кто-то отнесся равнодушно, но все-таки им удалось пробить покупки без очереди и выбраться невредимыми. Было стыдно идти мимо стоящих в ожидании матерей с детьми, такими же, как она, но не принять их милость значило убить себя прямо там, среди жвачек, антисептиков и шоколадных батончиков. Нелепость. Обратный путь выпал из памяти, но дома она пришла в себя. Муж, кажется, испугался, но быстро взял себя в руки, сделал вид, что она просто устала. Приготовил ей сладкий чай, после него она, правда, почувствовала себя лучше. Душный, переполненный торговый зал стал далеким, нечетким воспоминанием. Она поела разогретой в духовке пиццы и немного воспряла духом. Утренние приступы возвращают ее к действительности, к угнетенному состоянию ума, нездоровому телу, к ежечасной, ежеминутной борьбе. Домашние дела не иссякают, а только множатся, расползаются по углам квартиры, откуда норовят выпрыгнуть неожиданно, как злые хитрые звери. Грязные детские колготки, кружка с застывшем на дне кофейно-сахаристым комом, забытые в неожиданных местах персиковые косточки, вызывающие особую брезгливость коричневатые яблочные огрызки, она сотню раз умоляла кидать их сразу в ведро, вечно жирные, упорно обрастающие гарью сковороды. Раньше она устраняла беспорядок моментально, но в новом неустойчивом состоянии любое дело требует отдельных усилий. С каждой вымытой чашкой из нее вытекает частичка топлива, его запас не пополнялся с тех пор, как Л. прикоснулась к ней в последний раз. Она пересыхает, истончается, непоправимо рассыпается по полу мелкими звонкими бусинами, и некому нанизать их обратно на леску. Душа ломается ломтями и лопается. Ориентиры сбились, как у птиц или пчел вблизи вышек сотовой связи. Она больше не понимает, что делать и зачем. Без простого восхищения, без нежной бескорыстной ласки, без тихо произнесенных любовных признаний всякий смысл теряется, как бесследно и окончательно пропадает последняя булавка для волос или исчезает из сумки ручка, если требуется срочно поставить подпись в бланке. Повстречав Л., она знала, что всегда найдет утешенье в горячих руках, жаждущих принять ее. Теперь остался только кусочек старого, бесполезного картона, его приходится далеко прятать, а потом долго и судорожно искать, как это бывало с пачкой сигарет. После церемонии она не курила, как-то зажгла одну и тут же погасила о блюдце, не донеся до губ. Мутит не только от пищи, напитков или запахов. Дурно делается от информации, от мыслей, от возникающих в голове образов. Она не может читать или смотреть кино, не может размышлять об отвлеченном, на все это мозг откликается категорическим протестом. Несмотря на принудительное сгущенное сосуществование, эти медленные дни они проживают обособленно. Муж срастается с ноутбуком в сложное неделимое целое, любые попытки разорвать единство сопряжены с раздражением. Дверь в спальню, где наспех обустроено его рабочее место, чаще всего глухо заперта. Девочки играют в детской или гостиной. Ника генерирует стабильный поток интересных дел. Кажется, у них есть даже что-то вроде расписания. В школьной тетрадке, на которую она наткнулась, убирая на столе, в столбик перечислены названия игр с таинственными буквенно-числовыми кодами. Она из последних сил пытается включиться в их досуг, через головную боль и тошноту читает сказки перед сном, но сестры словно чувствуют ее усталость и не утягивают маму в свой мир. За семейными трапезами она ловит детские тревожные взгляды. Дочери боятся в любой момент столкнуться с ее новым недомоганием или внезапным падением. Каждый раз она железными тисками втягивает себя в реальность, старается стряхнуть надоевшую пелену для того, чтобы не оправдать их мрачных ожиданий, но самодисциплины хватает ненадолго. Болезнь берет свое. Сутки плавно сменяют друг друга, уклоняясь от попыток учета. Сколько дней прошло после закрытия сезона: пять, шесть, неделя? Трудно сказать. Каждый вечер перед тем, как закрыть глаза, она надеется, что завтра вернется если не бодрость, то хотя бы ясность, что придавившая ее глыба черной тоски немного сдвинется в сторону, даст возможность вдохнуть. Приступы удушья поначалу теряются в ряду нехороших симптомов, но постепенно превращаются в главную проблему. Первый раз тяжело дышать становится в ванной. Она списывает все на слишком горячую воду, кое-как выбирается из затопленной паром комнаты. На балконе прохладный вечерний воздух приводит ее в чувство. Все повторяется во время готовки. На трех конфорках шипит, шкворчит, булькает. Она судорожно распахивает окно настежь. В памяти мелькает сцена первого визита Л., та тоже постоянно открывала окна везде и в любую погоду. Как понятна теперь эта потребность глубоко вдохнуть и страх вдоха лишиться, когда она сама задыхается часто, без объективных причин: и в тщательно проветренной комнате, и на балконе, и на улице. Выходить без уважительных причин запрещено из-за эпидемии, но, когда стены давят совсем нестерпимо, она делает небольшой круг по району: проверяет машину, выкидывает мусор, покупает свежий батон и пакет молока. Как раз возле хлебной палатки ее подкашивает сокрушительный приступ. Несколько раз рот безуспешно заглатывает недосягаемый воздух, легкие режет, сердце панически колотится, изображение гаснет, и она валится на асфальт, рассыпая зажатую в кулаке мелочь.***
Пожилая продавщица, секунду назад ворчавшая, что ей с утра несут слишком крупные купюры, вскрикивает. К ее несчастью, двор вымер, люди старательно забаррикадировались в домах, перестали выгуливать детей и собачек. Женщине приходится выбраться из палатки, чтобы неумело щупать пульс, легонько стучать по щекам и пытаться вызвонить скорую. Дело безнадежное, свободных машин нет. Кого звать на помощь — непонятно. У дамочки ни телефона, ни документов — пустая холщовая сумка и смертельная белизна на лице. Напуганная женщина рассеянно оглядывается по сторонам, поливает покупательницу теплой водой из бутылки — без толку. Тут, полыхая мигалками и завывая сиренами, во двор въезжает скорая и останавливается у крайнего подъезда. Из машины выходят двое то ли приведений, то ли космонавтов. Фигуры в белых комбинезонах, шлемах и защитных очках начинают неторопливо опрыскивать друг друга из пульверизатора точно экзотические комнатные растения. Ветер доносит резкий запах спирта. Женщине думается, что от жары она задремала и теперь видит странный, ни на что не похожий сон про инопланетное вторжение. Слабый стон лежащей на земле пострадавшей выводит из оцепенения, она бросается к белым призраками, машет руками, забыв, что с ними можно говорить. Один склоняется над молодой женщиной, проверяет пульс. Слава богу. Теперь это не ее проблема. Продавщица возвращается в палатку и убирает невостребованный батон обратно на полку.***
Она просыпается и чувствует, что множество чужеродных объектов, облепили лицо и тело. Попытки немедленно освободить хотя бы лицо тут же пресекают неопознанные руки. — Проснулись, ну вот и замечательно. Не дергайтесь, лежите спокойно. Не снимайте маску, через нее идет кислород. Скоро придет врач. — Она очнулась, заходите. Над ней нависает длинный силуэт мужа в накинутом на плечи белом халате. Когда он наклоняется, чтобы, невиданная нежность, поцеловать ее лоб, она замечает, что халат, прошедший через миллионы стирок, сильно истрепался, кое-где образовались катышки и маленькие дырочки. Получается, не очень у них тут стерильно, а еще больница. Больница. Как она сюда попала? Лика еще здесь? Нет, это было раньше, до того, как случилось... что? Мучительное белое пятно. Она осторожно снимает маску, невзирая на запрет медсестры. Дышится нормально. — Как я сюда попала? — Ты не помнишь? Обязательно надо сказать врачу... Голос у него слабый, совершенно убитый. — Ты пошла за хлебом и упала прямо на дорогу. Тебя забрала скорая, чудо, что я выглянул в окно и заметил, что стряслась такая беда. Выбежал. Успел. — А долго я… была без сознания? — Долго. Я уже не знал, что делать, столько всего передумал. Счастье. Просто счастье, что ты все-таки очнулась. Счастье ли? Проведут осмотр, сделают анализы и выявят беременность? Что тогда? Еще один ребенок, в ее возрасте. Во всей этой ситуации... Но зачем она паникует раньше времени? Может, это вовсе не то, что она думает. — Добрый день, я доктор Кришинский. Врач спрятан в шапочку, маску и зеленый защитный костюм, похожий на мусорный мешок. Видны только беспокойные глаза. Он заглядывает в папку. — Александра Романовна, вы меня хорошо слышите, понимаете? — Да. — Сможете ответить на вопросы? — Попробую. — Согласно словам вашего супруга, последнее время у вас был замечен ряд тревожащих симптомов. Это так? — Да. — Скажите, вы или члены вашей семьи в последний месяц контактировали с приезжими из азиатских стран, в частности из Сингапура? На нее выплескивается волна холода. — Вы подозреваете у меня этот вирус? — В городе эпидемия. Мы подозреваем его у каждого. Скажите, так вы контактировали... Она в панике впивается взглядом в мужа. Вот он, потенциальный переносчик. Недавно летал туда, а потом коллеги-азиаты прилетали в Москву, он ездил на встречу с ними... Как она раньше не сложила два и два. Сам он здоров. А дети, вдруг они заразились? Почему она раньше не узнала никакой информации о симптомах, о последствиях. Ведь трубили на каждом углу... — Александра Романовна, — он снова сверяется с папкой, эта привычка ее необъяснимо раздражает. — У вас от волнения резко поднялся пульс, это может быть опасно. Послушайте, причин для паники нет. Просто отвечайте правдиво на мои вопросы. Вы контактировали... Она снова пытается прочесть в глазах мужа правильный ответ. Признаваться или нет? Он чуть заметно кивает. — Да. Мой муж виделся в Москве с коллегами из Сингапура. Взгляд врача не меняется, он что-то черкает и потирает подбородок через маску. — В этом случае мы немедленно переводим вас в инфекционное отделение. А вы, — он кивает мужу, — с семьей обязаны соблюдать строжайший двухнедельный карантин. Нужно будет провести ряд тестов, чтобы убедиться в диагнозе, но сначала расскажите, какие именно симптомы у вас наблюдались в последнее время? Втроем они долго и утомительно восстанавливают хронику ее загадочной болезни. На защищенном от летучих недугов лице доктора нельзя ничего прочесть, но она угадывает — показания не сходятся, скорее всего, дело не в вирусе. У нее хороший иммунитет, организм выстоял и перед недавней атакой кондиционера, которой она подвергла себя в неясном порыве, и стиркой на речке в ледяной воде. Валяться с гриппом и другими болячками — не про нее. Хотя в этот раз все может быть иначе. Постепенно она чувствует, как восхитительную ясность, пришедшую к ней после пробуждения, начинает заволакивать привычный туман. Когда она в первый раз потеряла сознание? Могла ли она задержать дыхание на двадцать секунд? Какая температура держалась утром, днем, вечером? Откуда ей знать, если день путался с ночью, ванная — с кухней, а суп — с кашей. Ей и сейчас не известно, какое на дворе число, сколько она провалялась под кислородной маской, где ее дети, но она не утомляет никого этими насущными вопросами. Почему к ней нельзя проявить хоть каплю сочувствия? Врач, кажется, улавливает ее раздраженный тон, но не останавливается, скрупулезно выясняет какие-то детали. В случае ее несостоятельности как ответчика, общается к мужу. Но что он может сказать, просидев все это время в наушниках за закрытой дверью? Что она недосаливала еду? Что опозорила его в супермаркете? Что снова взвалила на него заботу о детях? Кое-как, со скрипом и бесконечными паузами они доходят до конца длинного списка вопросов. Врач уходит, но испытания не заканчиваются. Ее перекладывают на каталку — от самостоятельных попыток пересесть начинается такое головокружение, как будто она внезапно решила оседлать самый изощренный, садистский аттракцион, куда ни за что бы не полезла в здравом уме — и возят по коридорам и кабинетам. Кровь из пальца, кровь из вены, метки на груди от присосок ЭКГ, погружение в страшные капсулы, похожие на гробы из будущего, манипуляции, их названия ей не сообщают — все это она переживает в состоянии тупого ступора. Спустя неизвестное количество времени ее выгружают на кровать в белом одноместном боксе. Инфекционное отделение, его стерильная чистота и безлюдье не производят впечатления. Она совсем измотана. Оказывается, быть объектом в самом широком смысле — нелегкий труд. Впрочем, кому знать, как не ей.***
Ни звуков, ни запахов, никаких оттенков, кроме белого, только где-то у изголовья ярко-красная кнопка срочного вызова. Нажать, если снова будет плохо. А вдруг не успеет? Совсем одна. Муж растворился. Девочек она последний раз видела перед завтраком накануне падения, до сих пор не восстановившегося в памяти. Когда они снова встретятся с детьми? Посещения не предусмотрены. Слабость в теле, даже лежать как-то утомительно. Она кладет руку на живот, прислушивается к ощущениям. Одна или все-таки нет? Внутри по-прежнему выметено начисто. Непохоже, что в этом вакууме вдруг зародилась жизнь. Она бы почувствовала ее, не упустила. Никакого ребенка нет. Но лучше дождаться анализов, убедиться окончательно. Над дверным проемом, напротив кровати, черный прямоугольник допотопной плазмы. Не поворачивая головы, она шарит рукой по тумбочке, находит пульт, нажимает все кнопки по очереди, пока экран не вспыхивает синим. «Город закрыт до особого распоряжения губернатора края. Людям запрещается покидать дома без уважительной причины. Напоминаем, что повышенная температура, озноб, ломота в мышцах, боль и першение в горле, сильный кашель, затрудненное дыхание являются основными симптомами болезни. В случае подобного или любого другого недомогания немедленно обратитесь к врачу. А прямо сейчас о профилактических мерах расскажет главный врач...» Дальше она не слушает. Температура и удушье были, а кашля, боли в горле — нет. И врач, конечно, это заметил. А перевели ее сюда, потому что муж находился в зоне риска. Ничего не складывается, детали конструктора не совмещаются. Похмелье, отравление, беременность, истощение, вирус... Какая, в сущности, разница. Она понимает, что умрет так или иначе, потому что выгорела дотла. Потому что дальше — тишина. И смерть будет одинокой. Осознание приходит к ней буднично, не разгоняет пульс, не заставляет выбежать из палаты, звать на помощь. Страха нет. Ничего не осталось. «А сейчас местные новости. О том, как учреждения культуры планируют работу в условиях эпидемии расскажет директор драматического театра К., в интервью, которое мы взяли дистанционно». И без того маленький экран телевизора делится пополам. Справа — телеведущая вещает с балкона, слева — это исчадье, бывший бандит, вовремя прибравший к рукам бюджетную кормушку. Она не рассказала Л. подробностей его биографии, но та, должно быть, и сама догадалась о причинах всеобщей терпимости к начальству. — Театрам, в некотором смысле, повезло. Мы успели завершить показы спектаклей как раз накануне введения ограничений. Но, к сожалению, пришлось отменить текущие репетиции премьер, запланированных на осень. Когда они будут выставлены на суд зрителя — сказать трудно. Тем не менее, все артисты очень скучают по работе и надеются на скорое воссоединение с театром. — Расскажите немного о том, как завершился сезон. — По традиции сезон завершился театральным фестивалем «Признание». С гордостью сообщаю уважаемым зрителям, что театр К. не ударил в грязь лицом и завоевал две основные награды: «Лучшая режиссура» и «Лучший спектакль». На экране мелькают кадры с награждения. Она подается вперед, чтобы лучше видеть, забыв про головокружение и слабость. Вот ковровая дорожка, Мастодонт, ее подруги, она сама за руку с Никой. Какой изможденный вид, голубое платье добавило ей льдистой бледности... Съемка перемещается в зал... В тот день она была на взводе, никого не замечала и теперь жадно вглядывается в экран, сама не зная, что ищет. Камера движется беспорядочно, общие планы: тесные группки и парочки щебечут; крупные планы: лица знакомые и незнакомые, на каждом выпукло выписана фальшь, но чтобы увидеть ее, нужно целиком выбраться из театральной плоскости, переступить на другой уровень восприятия. За секунду до того, как изображение перескакивает в зал, в самом углу экрана она замечает Л., ныряющую в темную пасть буфета. Ее профиль мелькает кратковременной вспышкой, но сомнений не остается. Значит, Л. приходила на церемонию, видела ее, видела, как ужасно проходило награждение, но не подошла, ни секунды не выделила, чтобы сжать ей руку. Чем оправдано такое пренебрежение? Страхом привлечь внимание мужа, внимание коллег, нежеланием мешать, волновать... Идиотских причин масса, они — сплошная глупость. Подойди она к ней, ополовинилась бы тяжесть спешного расставания. Но решилась бы она бежать с Л.? Конечно, нет. Куда бы она делась от детей, от работы... Получается, все сошлось бы ровно в этой точке. На этой самой койке. В репортаж не попало награждение за лучшую женскую роль. Жаль. Любопытно взглянуть на ту девушку, ведь она ее толком не рассмотрела. Незадолго до номинации в зале ей стало дурно. Хотя со сцены тянуло привычным холодком, сидящие вокруг назойливо, настойчиво выдыхали углекислый газ. Он переполнял и отравлял ее легкие. Пришлось выйти, нарушив все приличия, и отдышаться на крыльце. Там скатывали дорожку, разбирали аппаратуру. Она ни о чем особенно не думала, ждала, когда станет лучше. Минуты утекали. В голове стучало «пора назад, пора назад», а ноги не слушались. Пробираться через коллег, задевать их колени, неловко нагибаться не хотелось. Мучил страх нового приступа. Она присела в амфитеатре. Голова слегка кружилась. Зачем-то она перечислила в голове список людей, которых поблагодарила бы за работу над спектаклем. Когда на сцену вышел критик, поняла, что надежды нет. Играла в тот день она действительно плохо. Если бы оценивали утренний прогон, все могло сложиться иначе. Из-за навалившегося горя тяжело было досидеть до конца. Потом пьянство до забытья, мутно-зеленая топь болезни... Репортаж заканчивается вместе с терпением. Она не станет снова слушать про меры профилактики и технику мытья рук. Выключает телевизор и крепко засыпает. Во сне ее сердце бьется все сильнее, потом — все медленнее. Жизненные показатели снижаются плавно, но неукоснительно, как заходящий на посадку самолет.