У моих подмостков

Я торопливо выхожу в коридор. Почти что выбегаю. Далее стараюсь сконцентрировать внимание только на четком постукивании собственных каблуков. Они отбивают самый обычный такт на «раз-два, раз-два». Слушая туфли, я понемногу отвлекаюсь. Перед выходом к публике ни в коем случае нельзя расстраиваться. Хоть потоп, настроение должно быть в норме, иначе оно немедленно передастся, нарушив положительный энергообмен, столь необходимый актеру для восстановления сил после двухчасового спектакля. Лёва-Лёва, и что ж ты прицепился… В чувствах физически ощутимый сумбур. Смятение – поэтически выражаясь. Внутри засело какое-то необъяснимо-неприятное чувство, визуально похожее на весьма упитанную, скользкую жабу, квакающую себе на родимой кочке. А вокруг болото. Я – болото. На мгновение мне становится страшно. Стремно, как говорит Вера. «Ба, ну это стремный телефон…» «Почему?» «Да блин, те пока объяснишь…» «Бабка у тебя, значит, стремная? Хоть бы на спектакль когда пришла. Или тоже… стремно?» «Да не, я просто реально тугая в литре…» «Я вижу…» «Ну не мое это, бабуль, прям вообще. Вот если бы ты где-нибудь на физмате лекции читала, я бы к тебе поступила…» «Боже…» Теперь я сосредотачиваюсь на мыслях о внучке, вспоминая как можно больше смешной чепухи, связанной со всеми прелестями подросткового периода. Благо, есть что вспомнить. Вагоны перлов и «немаленькая» тележка поистине мощной юношеской философии. Опасная трясина понемногу рассасывается, в груди перестает клокотать, мне ощутимо легче и дышится спокойней. Я мгновенно нагоняю своих коллег, пристраиваясь к общему бойкому шагу. - Один глаз ярче, - Виктор усмехается поверх моей головы. - А ты, я гляжу, бороденку-то вовсе не отклеивал? – я на ходу оборачиваюсь к нему, игриво пошебуршив пальцами жесткую искусственную бороду. Пальцы противно колются о «ворс». – Господи, так и пораниться не долго, - морщусь я. – И как вы, мужики, это на лице столько времени выдерживаете? - Вот, - с героическим видом воина Спарты провозглашает Беспалов, назидательно потрясая в воздухе длинным указательным пальцем. – А вы все жалуетесь, что у вас грим нещадящий. Тут вон никакой рожи не хватит. Ты, кстати, радуйся, что мы не целуемся в этот раз. - Я радуюсь, Витенька, ты даже не представляешь, как, - ухмыляюсь я в ответ. Какие уж у нас поцелуи, одно название – стариковские чмоки. По правде сказать, нас и в молодости не часто ставили вместе на влюбленных. Только в тех случаях, когда наши типажи стопроцентно подходили по другим, требующимся для роли данным. С возрастом же мы все чаще стали играть супругов «без упора на любовную линию». Лаврецкий и Варвара Павловна – стали визитной карточкой нашего дуэта. Классически хороший мужик, при понятиях и при морали, и его паскудная женушка, конкретно не обремененная ни тем, ни другим, но в глубине души, где-то очень глубоко, страдающая от того, что недостойна и совсем не пара своему ангелу. Здесь мы были незаменимы и нам даже не пытались «втюхать» других партнеров. - Он бы тебе этой бородой за все отомстил, - в разговор плавно вступает моя «правильная» сценическая сестренка, «непутная» в нашей дружной семейке именно я… кто бы сомневался. - А ты, Ирочка, все мечтаешь, чтобы мне кто-нибудь, за что-нибудь отомстил, - самая нежная моя улыбка только для нее, для сучки. - Есть грешок, - она глубоко кивает в знак полнейшей солидарности. Ее чувственный рот невесело кривится мне в ответ. На Витькином лице появляется мое любимое выражение, которое я называю «Его Величество Карл IX». Эдакая по-королевски небрежная, капризно-кислая заинтересованность. «Ату ее! Ату!» Он и рад, и не рад тому, что в буквальном смысле зажат между нами. Драться мы, конечно, не начнем… хотя, как знать, чего не знаешь… Как бы то ни было, а разнимать придется ему. Радует, что мы почти на месте. Я бросаю быстрый взгляд на Иркин точеный профиль. Она высоко и горделиво держит подбородок, плечи прямые, стать и осанка королевы. Идеально прокрашенные каштановые волосы лежат послушной густой волной. Интереснее меня, чего греха таить. На пару лет старше, а сохранилась лучше. Да и по молодости однозначно красивше была. Но прима – я. Так бывает. Ох, как часто бывает. По телу проходит слегка покалывающая волна удовольствия. Ставили бы меня с ней почаще, глядишь, и вспомню, что есть оргазм. Мне на физиологическом уровне кайфово от ее зависти, далеко не белой, доложу я вам. Не приведи Господь дожить до такой нездоровой херни. «Часть корабля – часть команды…» Часть театра – часть команды. Да. Все мы давно часть этого корабля-призрака, часть темной, вязкой субстанции, где счастье от чужих провалов и физическое удовлетворение от чужой зависти – норма. Уйти бы… в один прекрасный день. Выйти однажды вечером после очередного спектакля, не оглядываясь выйти, и больше никогда не возвращаться, как бы ни тянуло, как бы ни болело. Но мы, как бездомные, мы не знаем куда, а главное, зачем возвращаться. Я кошусь на соперницу. Снова. Думаю, сможет ли она… если вдруг я больше не смогу? Если однажды возьму, да и не приду. Не смогу придти. Опять. Я не могу даже приблизительно уловить причину своих сегодняшних загонов. Что это за день? Какой-то памятный день? Да нет, вроде бы нет. Это совершенно обычный… Я возвращаюсь к Иркиному дворянскому профилю, чтобы немедленно оторваться от навязчивого состояния. «Нет, не заменишь ты меня, голубка. Не умеешь ты играть «островских» бабок с припиздью, которых ждут и которым так аплодируют. А все оттого, что шибко молодишься, больно гордая, что так хорошо сохранилась. Не хочешь быть смешной, старой… жалкой. Тебе все герцогиню Мальборо да Гертруду подавай. Кто ж их не любит. А няньку Джульетты не хочешь? Леди Чаттерлей, етить твою мать», - ерничаю я про себя, в самой глубине души осознавая, что боюсь увидеть ее на своем месте. Да, я лучше, но мне страшно. Как долго я шла к тому, чтобы быть лучше? Всегда. Я до сих пор в пути. - Ну что, девочки, искупаемся? – шуточно заявляет Виктор, намекая на народное признание. Он притягивает нас к себе, галантно, но по-мужски крепко приобнимая за талии. - Ох, и любишь ты это дело, Борисыч, - с эротичным сарказмом шепчет Ирка, прильнув к нему всем телом. – Позер ты сраный, - добавляет она, все с тем же вкусным придыханием. Я смотрю на них почти что умилительно. Вот уж парочка бы была. Вернее, когда-то и была, они мутили около полугода, когда Витька в очередной раз не по собственной воле расходился со своей единственной искренне любимой женщиной. Его жена порой брала тайм ауты, чем наносила ему жуткую травму. Но дни напролет выдерживать рядом с собой «бога» под силу не каждой. И он в эти периоды утешался… ну, как уж умел. Ирка тогда тоже была в свободном плавании. От их пылкого романа коптило. Витька даже плакал у меня на плече, пьяно, но всерьез интересуясь, почему мы, бабы, все такие... такие, короче? Если придерживаться дословной формулировки. - Позер, люблю и никогда не скрывал, - чуть ли ни по буквам чеканит Беспалов. – Ради чего работаем-то? Без этой зрительской подзарядки аккумулятор дохнет. И ты, можно подумать, не любишь, - он бросает Ирочке сладкую улыбку, прижав ее теснее, теснее на только им двоим ощутимый и глубоко понятный «миллиметр». - Уж подбираю, что остается, - с картинной покорностью вздыхает она, глядя на меня через Витькин все еще на диво ладный торс. В ее дымчато-серых глазах такая давняя, такая выдержанная, ставшая уже почти родной неприязнь. Мне вдруг думается, что я скучала бы без нее. Без этой неприязни. Оно как-то мобилизует, когда кто-то постоянно дышит тебе в затылок, и ты просто не имеешь права оступиться, ведь «она» только того и ждет. Мы дружно поднимаемся на сцену. По залу идет приятная, будоражащая слух волна обсуждений. Люди делятся впечатлениями. Интеллигентный шепот переходит в негромкие, но уверенные голоса. Я знаю этот шум лучше, чем звук собственного имени, и я все так же страстно хочу знать детали этих обсуждений. Хочу разобрать каждое слово, хочу услышать о себе. Столько лет, а все еще так. Зритель – это единственный критик, мнение которого мне по-настоящему важно. - Это Лидочка у нас одна сплошная скромность, - продолжает самоудовлетворяться Зарубина. – И платьишко-то у нас всегда темненькое, и помадой лишний раз не мазюкнимся… седину вон специально не прокрашивает. - Платьице темненькое, зато шуба норковая, - добродушно уссывается Виктор. Я знаю, что ему нравится Иркина зависть и актерская неудовлетворенность. Он так и не простил ей их странных, болезненных отношений, хотя вряд ли его кто-то вынуждал их начинать. Она игнорирует бывшую любовь номер тысяча сто тридцать девять, продолжая охаживать меня. - Щас на поклоне ручку к сердцу прижмет, глазки в пол… За что вы так со мной? Прошу, не надо меня так любить, - она идеально четко снимает позу, которую я приму через минуту, мои движения, мимику и даже тембр голоса. Я три раза хлопаю в ладоши. - Можешь, когда хочешь, - я киваю Ирке, и в моем голосе звучит непринужденная смесь издевки и восхищения. Она подмигивает мне густо накрашенным глазом. - Ну, не ты одна можешь, - она моим же тоном выделяет последнее слово, и мне снова становится не по себе. И чего ее так прет сегодня… А меня? - Вам бы расписаться, - Витька усмехается в накладную бороду. - Я ей предлагала, - парирую я, больше не глядя в сторону Зарубиной. На сегодня будет с нее внимания. Наш молодняк косится на нас с ироничным удивлением. Чем бы старичье ни тешилось, лишь бы не гнобило. Наши сценические дети, племянники, ушлые «малолетние» адвокаты и альфонсы гужуются чуть поодаль. У них свой закулисный мир, они пока еще только начинают становиться частью корабля, однако команду свою уже сколотили. Это радует и раздражает одновременно. Но так и должно быть. Занавес приходит в движение. Раздаются звуки аплодисментов. Мы, как по команде, выстраиваемся в ряд. В зале приглушают свет, чтобы не хреначил нам по глазам – это правда, чтобы снова создать атмосферу таинства и единения – это вымысел, но, надо отдать должное, очень даже грамотный вымысел. Мы выходим на середину сцены и кланяемся. Сейчас тот самый момент, когда мы вроде как не сами по себе. Мы пока что коллективный разум, действующий исключительно в общих интересах. Сорвать энергетический куш, чтобы всем хватило. Но через минуты две разделимся. «Звезды» как бы невзначай выйдут вперед, чтобы дожрать полагающееся по праву. Я выйду вперед. -