У моих подмостков

Я слегка отступаю назад, прижимаю правую ладонь к сердцу и снова кланяюсь, немного ниже, чем вместе со всеми. Ну точь-в-точь, как изобразила Зарубина. Поразительно все же, отродясь не замечала в ней таланта к пародиям. Впрочем, я у нее никаких-то талантов не замечала. Природная близорукость, не желание отдать должное возможной сопернице или просто я никого вокруг себя не замечаю, живя по принципу – меньше знаешь – крепче спишь. Я не стремлюсь узнать людей поближе, получше. Уже нет. Видимо потому, что мне вполне хватает того, что я вижу в самый первый раз. Стало хватать первичной информации, как инфузории туфельке. Говорят, что с возрастом мы становимся мудрее. Что ж, видимо, моя стариковская мудрость выглядит вот так – ни хрена не замечать вокруг, просто жить, уютно укутавшись шалью собственного безразличия. И ничего этого безразличия не тревожит, не нарушает, разве что, смертная скука. Да, мне скучно, и я совершенно не представляю, что с этим можно поделать, как бороться, да и стоит ли… бороться? «Борьба с хандрой – само по себе развлечение», - заявил мне как-то Витька, предлагая записаться с ним на капоэйра. «И ты предлагаешь мне лечить хандру переломом позвоночника? Какая нахрен капуэра на шестьдесят третьем году?» «На тебя не угодишь», - он махал на меня своей изящной рукой. «Сходи вон замуж… напоследок, как та графиня, может, оно повеселее станет». «В восемьдесят шесть схожу, чтоб уж не отставать от образа». Замуж. Будто бы трех раз не хватило. Вернее, четырех, один был гражданский, но не менее беспощадный. От одной мысли в холодный пот. Да и никакое это не лекарство от скуки, скорее уж наоборот – проверка на прочность. Выдержишь ли ты опять чужую щетку в твоем стакане, не опущенный стульчак, банку сметаны, открытую пальцем ровно посередине. Нет-нет. Не выдержу. Уже в последний раз не выдерживала. Я отчасти даже признательна последнему мужу, что он ушел от меня. Совместной старости я бы просто не перенесла. Наверное, мы были слишком уж разные. Хотя девятнадцать лет – это не поле перейти. Но мы тогда были моложе. Вечный интеллектуальный бой, суетливый, но жаркий секс по утрам… Мне хочется развести руками, потому что на этом, пожалуй, и все. Да, не густо для девятнадцати лет совместной жизни. Быть может, я уже тогда начала зеленеть от скуки… Быть может, мне уже тогда нужно было не упускать ту черноглазую девочку, что так на меня смотрела. Никто больше так не смотрел… ни до нее, ни после. Я тогда сидела в приемной комиссии Пушкинского театрального. Володю на два года перевели в Псков. Я, ни минуты не размышляя, уехала за ним, сменив и город, и театр, ведь, кажется, так полагается приличной жене? Но вышло по классике «и уехала она за ним в Сибирь, и испортила ему всю каторгу». Он все неохотнее скрывал раздражение, а я все неохотнее появлялась на нашей съемной командировочной квартире, берясь в новом театре за все, что мне предлагают. Какая-никакая копеечка, да и рожу его недовольную не видеть. Возвращаться вот так сразу было откровенно стыдно. На меня уже ударили по рукам, когда я только проставлялась перед отъездом. «Нахрен ты ему там не нужна, Лидок, ну че ты, как вчера родилась. Мужик будто второй раз в армию уходит, только во взрослую, со всем возможным комфортом и при уважительной должности, а ты с ним собираешься увязаться. Приезжай к нему раз в месяцок, натрахаетесь и дуй домой. Ты знаешь, какие отношения будут? Крепче скалы!» - Авдеев крепко сжимал кулак, видимо, изображая скалу. «Ты, Шура, мне свою идеальную жизнь не описывай…» «А мне тока описывать и остается, потому как ни меня, ни Гальку мою в двухлетнюю командировку послать некому, а тут такие перспективы. Короче, имей снисхождение, не травмируй меня подробностями. И с мужем не езди… нихера хорошего из этого не выйдет». Саня замахнул очередную рюмашку, а я в очередной раз махнула на его датый бред рукой. А вот не надо было. Правду говорят, пьяным истина милее. Так оно все и случилось. Я готова была собрать чемоданы уже через две недели нашей совместной жизни в Пскове. Муж бы не удержал ни словом, ни взглядом, он бы донес меня с сумками прямо на вокзал, прямо на своем многострадальном загривке. Вприпрыжку бы добежал. «И кто это у нас так скоро воротился? Беспалов, ты мне ящик коньяка только что просрал!» «Чего это вдруг?» «Лидок, иди-ка сюда, покажись дяде Вите, а то он не поверит. Он на полгода ставил…» Я во всех красках представляла возможные варианты своего стремительного и позорного возвращения. Конечно, я не Настенька из сказки про Морозко, уж что ответить нашлась бы, только вот шуточек на одну меня оказалось бы многовато, до пенсии пришлось бы обтекать. Да и не в одних шутках дело, на них только дураки по-серьезному обижаются, основная причина была в другом – я просто боялась уезжать. Мы бы больше не сошлись, я прекрасно это понимала, но еще не была готова его отпустить. Поэтому и осталась на все два года, берясь за любую работу. Я тоже должна была приносить доход. Начало двухтысячных. После ельцинской разрухи мы только начинали вставать на ноги, вместе со всей страной. В Пушкинском драматическом «питерскую фрю» в моем лице сразу припахали председательствовать в приемке. Местная театральная элита со вздохом облегчения скидывала с себя этот малооплачиваемый хомут. А те, кому все же не удалось, были злее черта, и я их полностью понимала. «Лидочка, разбудите меня, когда этот штиль закончится», - язвительно прошепелявила Бергольц, приспосабливая мое плечо на манер подушки. Девчонка, что читала нам монолог Сонечки "Как я люблю любить", густо покраснела. Седьмая за тот день провальная попытка поступить. Я помню ее, как сейчас. «И ведь прут и прут, и не жалеют ни нас, ни себя, ни времени нашего. Целый день отнимут, а толку? Голосенки писклявые, ручонки дерганые, а уж чего бормочут, хоть слово бы прилично разобрать, как есть Содом с Гоморрою... Читайте, деточка, читайте, мы вас очень внимательно слушаем…» Я будто бы невзначай поднесла к губам тыльную сторону ладони. Ребенок перед нами был ни жив ни мертв, только моего смеха сейчас не доставало для полнейшей детской травмы. «Давайте будем немного снисходительнее, Клавдия Степановна, всем надо дать шанс…» «Вот вы и давайте… вы помоложе… а меня там поближе к финалу растолкаете», - мадам откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди, закрыла глаза и... на полном серьезе обрубилась. Я вдруг вспомнила собственное поступление. Что сказать, в наше время театральные бабки буянили покрепче и оскорбляли послаще. Особо чувствительные ребята выползали от них в полуобморочном состоянии. Чего только не было. И истерики, и трясуны, и суицидальные настроения. Кого отпаивали корвалолом, кого портвейном, кого и до дома провожали, чтобы не сиганул под ближайший трамвай. Нам с Витькой повезло… каждому по-своему. Я отделалась парой-тройкой-четверкой «милейших» замечаний относительно моего носа, ужасающе неправильного прикуса, неприятного тембра голоса и совершенно не подобающей для молодой особы «развязной манеры» держать себя. К технике, слава богу, особых претензий не нашлось. Я вышла бледненькая, но на своих ногах и с допуском на второй проходной. У Виктора дела обстояли еще лучше. От него кончила вся приемная комиссия, включая и мужскую часть, и саму Касаткину. Он рассказывал об этом с совершенно стеклянными глазами, когда мы отмечали портвейном прямо в скверике перед театром. Казалось, он сам не понимал, что такого сделал. Он читал Константина «Чайка». Опаснее и выгоднее, наверное, только Гамлет. Опаснее, если у тебя кишка тонка, а выгоднее, если хоть немного придержишься верного курса. Мэтры это сразу оценят, и по весьма высокой шкале. Беспалов читал выше среднего, это я, конечно, сейчас так думаю, а тогда… нуу, тогда он казался мне небожителем. Красавец с очевидным драматическим талантом, еще и не чужд трагикомической жилки. Я была уверена, что мне до него, как до Юпитера. Чего уж там, я и сейчас уверена. Главное, что он об этом не догадывается. Я еще раз заглянула в лежащие передо мной документы поступающей, потому что она умолкла. Сделала необходимую паузу, но затянула. Так бывает от неопытности. Не осознаешь момент, когда надо снова вступать. Делаешь либо раньше, либо позже. В обоих случаях впечатление говно. Или забыла слова? Растерялась из-за Клавдии. «Смелее, Людмила, не надо волноваться, если забыли что-то, можете посмотреть текст...» Я подбадриваю ее отнюдь не из жалости, я просто хочу, чтобы все это поскорее закончилось. И в туалет. Простуженный мочевой пузырь – это моя большая проблема, хоть вовсе воды не пей. «А вот раньше… в мои времена, если забывали текст, то выходили вон. То бишь конец экзамена…» - не просыпаясь, мурчит Клавдия себе под нос, идеально выверяя громкость мурчания. Ее слышат все, но главным образом Людмила. «Продолжайте», - спокойно предлагаю я, сама уже готовая сдаться на милость победителя, а именно – бегом выскочить в сортир. Что есть большая мука – совершенно бездарное чтение или желание немедленно пописать? Помнится, тогда я ставила пятьдесят на пятьдесят. «Да, деточка, продолжайте. Там как раз сейчас самое славное место…» Бергольц мгновенно перестает спать и придвигается к столу, спуская старомодные очки к самому кончику носа. Я откидываюсь назад и прикрываю глаза, уступая бабке ее законное право казнить и миловать. Платят нам одинаково мало, а она хоть развлекается. На мое удивление девчонка быстро выправляется, нагоняя и нужный темп, и нужную эмоцию. Голосок теперь дрожит не так сильно, и в нем начинает прослушиваться классная, но не типичная для ее молодых лет глубина и певучесть. Я открываю глаза и смотрю на нее с одобрением. Она тут же становится пунцовой и снова сбивается с нужного ритма. «Лидия Андревна, вы так хорошо отдыхали…» - Клавдия как бы невзначай придвигается к моему плечу и бросает эту фразу тихо-тихо, чтобы было слышно только мне. Но ироничную ухмылку не прячет. Понятно. Стало быть, смущается как раз таки меня, а не Бергольц. Хер с тобой. Я снова ухожу в очевидную прострацию, как бы от усталости теряя интерес ко всему происходящему. Ну ничего себе заявочки. Я выплываю из туалета, чувствуя себя властелином мира и господином вселенной – это вот не меньше. Она ждет меня у выхода. То есть я не знаю точно, ждала или нет, но она вплотную натыкается на меня, я даю ей дорогу, но в клозет она не идет. Расхотела, угу. Бывает и такое. Темные, с богатым переливом волосы собрала в тугой хвост, почти на самой макушке, а на экзамене была с распущенными. Конечно, нежную и трогательную барышню читали. Хотели впечатление произвести. Что хорошенькая оно и так видать, а вот что талантливая – сие под великим сомнением. Наоборот надо было с волосиками, глядишь, и в глаза бы не лезли, и кровь хоть немного к мозгу прилила. Может, и текст пореже забывался бы. «Я вам, наверное, ужасно не понравилась», - просто говорит она, не выпаливает, как можно было ожидать, исходя из всего ее предыдущего поведения, а спокойно, даже с неким достоинством предполагает. «С чего вы так решили?» - спрашиваю я, даже не трудясь изображать вежливый интерес. Нет мне до тебя никакого дела, деточка. Я уеду – ты останешься, вы все останетесь позади. Вот такая вот история. В тот момент я поняла, как сильно я хочу домой, в родной театр. Почти до сентиментальных слез. Мне было очень одиноко. Пусто. Я ведь и вправду была здесь одна. С Володей мы общались, как едва выносящие друг друга соседи. Чего-чего, а косаебить морды мы умели идеально. Так что да… одна. «Дайте какой-нибудь совет, пожалуйста…», - после внушительной паузы говорит она, благополучно забив на свой первый вопрос. Мы уже спускаемся по главной лестнице в холл. Странноватая, конечно, девица, но для актрисы определенного плана не беда, скорее второе счастье. Гашеные богемные дамы в опиумных курильнях, «плаксивы, плоскогруды» тургеневские барышни… должен же их кто-то играть. Типаж у девки явно не дездемоновский, хотя по-своему очень привлекательный. «В первую очередь займитесь дикцией, вы частите и проглатываете добрую половину звуков, а так же обратите особое внимание на моторику рук, вы жестикулируете часто и неуместно. Движения выглядят неестественными и комичными… и никогда не смотрите вплотную на собеседника, это производит отталкивающее впечатление», - я заканчиваю советы по просьбе трудящихся, мысленно решив, что в выходные я сварю борщ, наваристый такой, жирненький борщец. И сожру его одна. Ненашев пусть катится в столовку, в кабак, к любовницам, куда хочет, ни полполовничка не налью. Моя собеседница в это время резко моргает, словно только что очнулась. На ее лице снова появляется совершенно ребяческое, невероятно трогательное смущение. Во время моей недолгой тирады она не отрывала от меня взгляда, пристально изучая каждую мою черту. От лица к шее, от шеи к губам. «Спасибо большое, Лидия…» - и снова запинка. Я нечеловеческим усилием воли убиваю в себе Евгения Ваганыча. Забыла мое отчество... а скорее всего, и не трудилась узнавать. Сегодня не твой день, мой золотой, ну вообще ни разу… «Андреевна», - как можно нейтральнее бросаю я, глядя прямо перед собой. И мне вдруг тепло, как после рюмки хорошего коньяка. То склизкий спрут моей зеленой тоски и завывающей в ночи скуки, чуть ослабил щупальца, дав моим иссыхающим легким глотнуть кислорода.