У моих подмостков

«Извините меня», - она беззастенчиво пялится на мои ноги, и я испытываю желание одернуть юбку до самых щиколоток. Но я в брюках. «За что?» «За мое дурацкое выступление. Мне казалось, что я очень основательно подготовилась…» «Всем так кажется», - холодно одергиваю я. Меня начинает раздражать ее наглое, навязчивое созерцание… «меня». Мне дискомфортно под ее черным, слишком влажным и обволакивающем взглядом, и… мне еще что-то. Не знаю, что за покалывающее ощущение. Я бы приняла его за чисто физический интерес к этой особе, но… Не то чтобы меня свыше отметил свет истинной гетеросексуальности, нет, я никогда не была равнодушна к своему полу, однако всегда списывала этот факт исключительно на профессию, где ты всегда пребываешь в состоянии статичной влюбленности в «кого бы то ни было», а мужик это или баба – тут зависит от конкретного случая. Какая роль требует немедленного вдохновения, какие эмоции ты должен выдать с тем или иным партнером, иногда «влюбляться» приходится по три раза на дню, так что покалывающий мандраж – дело привычное. Главное, уметь вовремя отключиться от объекта, не позволяя сценическому «хочу» перекочевать в реальность. Беспорядочные половые связи еще никому не приносили здоровья и желаемого удовлетворения. По своему опыту судить, к сожалению, не могу, потому как не было у меня этих самых связей. Может, оно и напрасно, но это уже вопрос риторический. По факту от своих мужей я никогда не гуляла, да и между ними не особенно. А чаще всего – с кем гуляла, за того потом и выходила. Да уж, скромноватенько для сорока лет театральной службы. «Просто вы меня очень смущали», - выпаливает она, кажется, на полном серьезе. На миниатюрном личике очень натуральное выражение ласкового упрека. «Я? – я в притворном удивлении выгибаю бровь. Даже интересно, что она будет нести дальше. «А вы бы предпочли, если бы мы с Клавдией Степановной поменялись местами – я на боковую, а она принимать у вас экзамен?» Она сексапильно улыбается в ответ. Молчание затягивается. Я его не нарушаю, весь этот юношеский флирт мне знаком и известен, слава богу, сама пять лет училась в подобной среде. Даже не знаю, что меня тогда так сильно взволновало, мое неприкаянное одиночество, от которого я страдала, упорно не желая отдавать себе в этом отчет, моя фатальная скука или сама эта девочка? Сейчас я думаю, что все вместе. Тогда же я ни о чем не хотела задумываться. Тогда я была выцветшей изнутри, словно старое ситцевое платье. Странно, почему сейчас я вдруг… почему именно сегодня… «Ну, когда вы так и сделали, у меня пошло лучше…» «Я заметила». Мы больше не улыбаемся друг другу, из нашего тона исчезает светскость. Внезапно. Мне лень поддерживать «игру», а ей… я не знаю, что ей. Она очень странная. Словно вывернутая наизнанку. Все в ней один сплошной гротескный шарм. Голос, дребезжащий слишком уж интимными нотами, суетливые и в тоже время вызывающе плавные движения, внимательный ласковый взгляд, но неприятно пожирающий, в любую минуту готовый стать агрессивным. Я терпеть не могу таких людей… женщин. «До свидания, Нина Николавна», - я коротко киваю нашей уборщице и по совместительству гардеробщице, томящейся без дела. Середина августа, погода теплая, сухая и чистая, вешалки, понятное дело, пустые. Никто не торопится сдавать ветровки и джинсовки в гардероб, повесить на руку куда как удобнее. «До свидания, теть Нин», - по-добрососедски бросает Люда, и старушка сердечно махает ей на прощание. Ну вот, стало быть, блатная. Знает уборщицу. Я пытаюсь уцепиться за свой привычный, слегка ядовитый сарказм, но почему-то не выходит. Мне интересно кое-что. Сильно интересно. «А в чем, собственно, проблема, Людмила? Я не Алиса Бруновна и смущаться меня не надо…» Я говорю совершенно непринужденно, прекрасно осознавая, что выдавливаю из себя ту самую «непринужденность». Ее нет, ее кто-то украл у меня. «Вы очень приятная, и вам нравится, когда это замечают», - просто отвечает она. Казалось бы, даже не задумываясь над тем, что говорит. Но я знаю, что это не так. Я снова улыбаюсь. Не ей, но мягкому вечернему солнышку, погоде, хорошему августовскому вечеру. Или же все-таки… «Ну, кому же не хочется показаться приятным, тем более в ситуации, полностью располагающей к обратному…» Я игнорирую желание немедленно надеть темные очки. Вечернее солнце мягкое и ненапряжное, но чувствительность моих глаз считает иначе. Мне очень некомфортно. Летом я обычно не снимаю их на улице вплоть до самого позднего вечера. Как говорит моя внучка «крутым и ночью солнце светит». Но я боюсь показаться уязвимой. Почему-то тогда побоялась. Сейчас я ни за что не вспомню – почему именно с той девочкой. Сейчас я смотрю в зрительный зал полный восторженных, но таких чужих и невыносимо далеких от меня лиц. Я подслеповато щурюсь, в надежде найти хоть одно… знакомое… нужное… мое… Сейчас я снова хочу надеть темные очки. Впервые в жизни я не в силах видеть «свой» зал. «Ну так что же? Кому не хочется показаться приятным, когда есть такая возможность?» - она любит делать дурацкие «тарковские» паузы. Слишком вызывающие, слишком томительные, на грани плохого воспитания, и поэтому я вынужденно повторяю свой вопрос. «Клавдии Степановне…» Она весело усмехается розовато-бледными губами. И больше нет никакой бравады, больше нет нелепого и утомительного «раздевающего» взгляда. Наивное детское лицо, добрая, слегка виноватая усмешка ребенка, который не знает, к месту ли пошутил. Я опускаю голову и смеюсь собственным туфлям. Наконец-то я хоть чему-то искренне смеюсь. И мне снова тепло, как после рюмки хорошего коньяка. Тепло и больше не одиноко… Я прихожу «домой» и звоню дочери. Мы разговаривали пару дней назад, но я почему-то хочу еще. Толи назревающая старость наседки, толи та девчонка напомнила о том, что дети растут… так быстро растут… и больше ничего не поправить… «Привет, Наташенька…» «Ма, не Наташенькай. Привет, че случилось?» - прохладный, низковатый голос, точно как у меня. Но я обычно теплее. «Ладно, Наталья Павловна, приветствую. Вам по записи звонить, как Брежневу?» «Это тебе скорее так надо звонить, Лидия Андревна…» Она беззлобно усмехается, но мне больно. Я сжимаю трубку до синих костяшек. Мне вообще нельзя позвонить. Меня не бывает дома, а с Володей они так и не нашли общего языка. Это моя самая жестокая ошибка, как матери. Я вышла замуж за того, кто с первых дней знакомства даже не попытался сблизиться с моим ребенком. Он дарил подарки, давал деньги, занимался с ней английским, но Владимир Анатольевич так и не сумел стать хотя бы дядей Володей. Они общались более чем душевно на людях, не желая меня расстраивать, а дома… дома они не общались никак, так и сохранив дистанцию ученик – репетитор. Ему было откровенно наплевать на все, что с ней происходит вне дома, ей… ей он был лишь в тягость. Я молчу в трубку, не зная, зачем позвонила. Просто голос послушать, но как ты это объяснишь двадцатитрехлетней девке, чтобы не подняла на смех? «Я так просто, дочка… соскучилась. А дозвониться и правда нельзя, я все время в театре, а Володя…» «По бабам…» - вдруг резко выпаливает она, намного резче, чем обычно. «Все, я вешаю трубку…» Я привычно хорошо контролирую голос. Редко кто слышал, как я давлю слезы. Дочь не слышала никогда. «Мам…» Она умолкает, а я… я просто не знаю, что еще сказать. «Приезжай домой». «Пока не могу, Наташенька…» Ее голос саднит неприятной мне жалостью и болью, и я отвечаю, словно по написанному. Меня обычно глубоко ранит ее показное равнодушие, но жалость от нее еще хуже. Я думаю, зачем… зачем мне этот чужой мужик? Он всегда был мне чужим, кто он такой, чтобы я меняла его на собственную дочь, что говорит… просит меня «приезжай»? И я не нахожу ответа, кроме одного. Слишком рано. Слишком рано для того, чтобы бросить самой. Я привыкла к уходу, я привыкла быть и оставаться брошенной. Он должен сделать это сам, я почему-то не могу взять это на себя. Я! Я всегда была собственным и чужим «я», я всегда такой буду. Жертвенное, маразматическое «я». Боль от этого «я» слишком вкусна. «Ладно», - сухо бросает она, словно утеряв и меня, и уважение ко мне. В очередной раз. «Извини меня…» - почти по-детски лепечу я. «Да ладно. Пшеничные усы Владимира Анатолича стоят мессы…» Я улыбаюсь сквозь слезы. Ее голос поменялся. Она снова видит меня, пусть и через осуждение. «Как у тебя дела?» «Пока не родила. С работой нормально, с квартирой вашей тоже, с Тузиком отлично, у него запор, так что убираюсь редко. Купили с Максом билеты в Тунис», - игриво отчиталась она. «Про уборку и Тузика мне не понравилось. А вы с Максимом жениться случайно не собираетесь?» - я перенимаю ее тон, мне становится легче. «Я тебя позову, не волнуйся. И тебя, и батю…» Я снова непроизвольно сжимаю трубку. Она сейчас расскажет, как виделась с отцом. Старая, заскорузлая тоска. Она снова вернется, потому что я так и не смогла его разлюбить. Я честно, честно много лет пыталась, но… Мне надо спросить о нем первой, я всегда так делаю, чтобы избежать неловких подозрений. Он давно и глубоко женат, у него есть двое детей от второго брака. «Как у него дела?» «Ничего. Съехал от Тамары…» «Че это?» - иронично спрашиваю я, но внутри все колотится и живет своей жизнью. «Не знаю. Говорит…» «В доме нечем дышать…» - я с улыбкой заканчиваю за нее тираду ее отца. Возможную тираду. «Да-да, именно так, слово в слово», - Наташа тоже улыбается. Я ее не вижу, но знаю, знаю, как она это делает. Знаю каждую черту ее лица, так похожую на меня. Знаю, как она скрывает себя от мира, не позволяя ему навредить себе. «Все про тебя спрашивает…» «Наташка, прекрати…» «Мам, ничего такого, ты же сама спросила». Я вижу, как она накручивает на тонкий, как у меня, палец белый телефонный шнур, как сентиментально и извиняюще улыбается Максиму, который, конечно же, у нас дома. Она так и не верит, что мы с ее отцом больше никогда не сойдемся. Не хочет верить. Я не разубеждаю, я не рушу ее иллюзий. Не могу. «Я звякну ему», - просто обманываю я. Он тоже интересуется мной из любви к ней, он тоже врет, что позвонит мне. «Обязательно, мам, он щас в плохом состоянии…» «Конечно, позвоню. Ну пока, Наташенька, мне завтра рано вставать…» Я даже не думаю, что завтра суббота, да и она не спросит «куда». «Спокойной ночи». Я отчаянно вслушиваюсь в ее последнее придыхание. Хочу вобрать родной голос в себя и не отпускать. Время идет. Время, как ночной кошмар – вот он есть, а вот его еще больше. Я ставлю чайник и режу себе бутерброды. Я не буду есть и даже не буду принимать душ. Я сейчас лягу спать. Потому что я хочу только спать. Я сижу на кухне под орущий свисток чайника, я очень крепко сплю и не могу разлепить глаза. Гудки. Стабильные гудки. Я слышу их где-то вдали, где-то на задворках моего слуха. Такие навязчивые… Чайник выкипел и сейчас взорвется… Моя жизнь сейчас выкипает один в один. Мне наплевать. Звонок в дверь. Еще один и еще, и… еще. Я еле отрываю лицо от собственных уютно сложенных на кухонном столе рук. «Кто?» Я даже не помню, как добрела до входной двери. «Лидия Андревна, извините, что так поздно… это Людмила… вы потеряли паспорт…»