Мы

Следующие трое суток проходят словно в тумане. Бессильная злость солёными волнами обдаёт моё в сотый раз разбитое сердце, заставляя все внутренности затравленно сжиматься всякий раз, когда вращение мыслей снова приходит к моему центру, к ней. Я должен был бы уже окаменеть, зачерстветь и засохнуть, но я мучаюсь, снова и снова прокручивая в голове наш последний день. Время не лечит и не стирает боль. Кажется, так ты пела, родная? Лучше и не скажешь. Меня вновь и вновь размазывает по земле бешеным потоком боли, которую мне даже не с кем разделить. Окунаюсь в своё беспросветное одиночество, краткими передышками делаю глотки живительного кислорода, но постепенно ловлю себя на мысли, что мне это больше не нужно. Дышать, двигаться, что-то делать. Зачем? Чтобы снова напоминать себе о том, что я всё ещё существую? Раньше мне казалось абсолютной дикостью чьё-то решение отказаться от жизни. С видом заправского знатока и умудрённого опытом философа я, ничего не знавший об истинных любви и боли, направо и налево твердил всем вокруг, что это лишь стимуляция собственных слабостей. Такая спесивая глупость. Жизнь без того, кем она вдохновлена — это и есть одна сплошная слабость, которая просачивается через дыры в душе, и единственное желание, которое ещё теплится внутри — перестать это чувствовать. Не чувствовать ничего. Хотя бы одну грёбаную секунду. Неужели я о многом прошу? На третий день сжирающая меня пустота достигает пика. Сам себе напоминаю бьющегося в предсмертной горячке больного, которого всё никак не везут на эвтаназию. Рыжеволосая малютка в комбинезоне с миньонами несётся мимо по лаунжу для пассажиров бизнес-класса, спотыкается о мой ботинок и едва не растягивается на полу, но я в последний момент успеваю подхватить ребёнка. Прижимаю к себе, осматриваю помещение и замечаю в отдалении женщину, которая ленивой походкой направляется к нам. Неспешно жуёт жвачку и наблюдает за тем, как я ставлю девочку на ноги. — Маша, сколько раз я тебе говорила не носиться? — протягивает руку и равнодушно разглядывает мою помятую физиономию. Вряд ли я сейчас похож на кумира миллионов, — что надо сказать дяде? — Извините, — весело мямлит девочка и даже не пытается притвориться раскаивающейся. Кажется, впервые с тех пор, как Тина уехала, я позволяю себе улыбнуться. По растерянному лицу малютки я догадываюсь, что получается плохо, пожимаю плечами и утыкаюсь взглядом обратно в журнал, зачем-то схваченный на входе в аэропорт. Я оставил Орлову кучу сообщений на автоответчик и в мессенджер, но он по-прежнему молчит. Из солидарности? Или получил распоряжение от своего обожаемого начальства? Переворачиваю глянцевую страницу и натыкаюсь на счастливую неестественную улыбку любимых губ. Очередная дурацкая реклама каких-то серёжек со смеющейся Тиной Кароль. Эта девочка продолжает искусно издеваться надо мной, используя все имеющиеся в её арсенале средства, не иначе. Брезгливо отбрасываю журнал на соседнее кресло и потираю пальцами переносицу. Мне нужно успокоиться. Просто. Нужно. Успокоиться. Почему все мои приобретённые за сорок лет жизни принципы и установки разлетаются и растворяются, будто их никогда и не было? Откуда у неё такая власть надо мной? Почему я просто не могу выбирать себя? По кругу ломаю себя риторическими вопросами, на которые заранее знаю ответы. Тина не просто проникла в мою душу и мои мозги. Она — кровь, которая течёт по моим жилам, она — мой пульс и единственная мотивация продолжать двигаться. И нет у неё никакой власти надо мной, кроме абсолютной. Той, которую я отдал добровольно и безвременно. Навсегда. Теперь я даже не знаю, могу ли применять к нам это слово. Остались ли ещё эти «мы»? Телефон взволнованно пиликает входящим вызовом от Орлова, и все моё существо напряженно сжимается. С какими новостями он мне звонит? Зачитает смертный приговор? Хочет узнать, жив ли я? Интересуется, какие дальше глупости совершит изрешечённый болью Дан? — Только не говори, что ты решил лететь, — обходится без «приветов», и я даже через экран смартфона чувствую, насколько сильно вся возникшая ситуация выводит его из равновесия. — Во-первых, доброе утро, — хрипло повторяю я брошенную им недавно фразу и прочищаю горло. — Дан, не делай глупостей, — палач устало выдыхает в трубку, — ты же взрослый умный человек, не иди на поводу у эмоций. — Просто скинь мне адрес, Орлов. Сжимаю зубы и нервно постукиваю пальцем по поверхности телефона. Слушать проповеди палача не входит в мои планы, и воззвать к мудрости или адекватности ему всё равно не под силу. Его любимый босс давно уже вытряс всё это из меня за ненадобностью. — У меня не было соответствующих распоряжений, — тянет он, пока внутри меня закипает злость. — Раньше они тебе не требовались. — Раньше было раньше, — Паша грубо отрезает мою попытку надавить на него, и мы оба одновременно с раздражением выдыхаем в динамик. Ощущаю, что он тоже вот-вот превысит лимит спокойствия, и на мгновение мне удаётся посмотреть на ситуацию его глазами. Не завидую ему от слова «совсем», но ничего не могу изменить. Больше не могу. — Я её люблю, Паш, — тихо скулю в трубку, словно выброшенный на мороз щенок. Палач молча переваривает моё внезапное откровение, и я снова начинаю чувствовать усиливающуюся головную боль, — такие дела. — Однажды я уже собирал её по частям. Не уверен, что смогу снова. — Орлов, пожалуйста, — перехожу на шёпот, потому что мне больше не хватает сил держать себя в руках, — это последнее, о чём я тебя прошу. — Если разобьёшь её — я разобью тебя, — спустя бесчисленное множество секунд говорит он и отключается. Смартфон мигает новым сообщением с лондонским адресом Тины, и я прижимаю аппарат к груди с такой силой, будто в нём хранится вся моя жизнь. По сути, так оно и есть. Ещё через двадцать минут равнодушный женский голос объявляет о начале посадки на рейс в Лондон, и я подрываюсь с кресла. Тут же одёргиваю себя, представляя, как выгляжу со стороны. Думаю, как обезумевший, помятый, кое-как одетый шизофреник. Весь полёт тереблю в руках смартфон и стараюсь выровнять поток мыслей в голове. Может, Орлов был прав, и я всё это зря затеял? Что, если она не пустит меня на порог? Как мне вообще начать с ней разговор, и захочет ли она хотя бы выслушать меня? Отношения с Тиной всегда были самым неоднозначным пунктом в моей биографии. Я периодически ловил себя на ощущении, будто общаюсь с разными людьми, заключенными в одно тело. Она всегда могла отрезать меня от себя самым жестоким образом, словно никогда не чувствовала ко мне ничего, кроме равнодушия. Затем ластилась, как кошка. Требовала внимания. Изводила беспочвенной ревностью. Заставляла ревновать. Разрывала все контакты со мной с такой детской лёгкостью. Смотрела так заворожено, как будто я был главным человеком в её вселенной. Доверяла больше, чем самой себе. А затем снова студила своими вечными морозами. И так — по кругу десятки, потом ещё десятки раз. Я всегда чувствовал, что знаю её от начала и до конца, и в то же время даже с ней не знаком. Она была такая моя — и совершенно чужая. Я всё время мучительно пытался объяснить этот её феномен, но не находил для него слов ни на одном из языков, которыми владел. — Мужчина, самолёт готовится к посадке, пристегнитесь, пожалуйста. Заученная фраза стюардессы вырывает меня из потока размышлений, и я устало трясу головой, собирая мысли в кучу. За окном мелькают огни приближающегося города, и в такт им разрывающейся болью пульсируют мои виски. Кажется, за все три дня без Тины я не провёл ни минуты без оглушающих сознание и тело мучений. Грохот в голове достигает максимума как раз тогда, когда шасси с визгом и встряской опускают авиалайнер на землю. Вьюга скрывает обзор, и я вижу в окне лишь мечущийся за бортом снег. На удивление быстро ловлю такси в час пик и мгновенно принимаю решение сразу ехать в Тине. Меня словно тащит к ней неосязаемая сила, и я даже не пытаюсь сопротивляться. Перебираю пальцами многострадальный шарф и ежеминутно поглядываю на часы. Так хочу видеть её, что темнеет в глазах. Автомобиль останавливается у аккуратного особнячка спустя час мучительного передвижения по лондонским пробкам. Порывисто покидаю кэб, едва задержавшись для оплаты поездки. Таксист лихо газует, и на секунду меня окутывает облаком выхлопных газов. Трясу головой, понимая, что хуже, чем есть, мне уже не станет, и медленно шагаю к входной двери. С каждым движением пульс бешено подрывается, а сердце стремится выскочить из-под рёбер. Делаю глубокий вдох, который никак не помогает успокоиться, и жму на звонок. Негромкий звук на мгновение оглушает меня, но уже спустя секунду всё вокруг перестаёт иметь значение. Не различаю ничего, кроме заплаканного лица Тины напротив. Она впивается в меня полным изумления взглядом, а затем, коротко всхлипнув, падает мне прямо в руки. Перебирает босыми ногами по ледяному полу крыльца и что есть силы сжимает моё пальто дрожащими пальцами. — Ты здесь. Господи, — едва различаю её истеричный шёпот где-то под подбородком. В голове проносится сотня вопросов, и липкий страх совершенно лишает меня собранности. Осторожно ставлю девочку ногами на свои ботинки и провожу взглядом по мокрому лицу. — Таня, что случилось? — она продолжает часто всхлипывать и, кажется, совершенно не слышит меня. Жмёт в руках края моего пальто с таким остервенением, будто боится, что я исчезну, если отпустит, — ты меня слышишь? Не молчи, я прошу тебя! Приходится встряхнуть малышку за плечи, но и это не помогает. Медленно шаркаю обувью по крыльцу до входной двери и осторожно сгружаю свою драгоценную ношу на кафельный пол. Тина проводит руками по дверному косяку и стискивает пальцами древесину, пытаясь удержаться на ногах. Роняет подбородок на грудь и снова заходится в рыданиях. Присаживаюсь на корточки, чтобы попытаться заглянуть девочке в глаза. Меня всего трясёт от бессилия, страха и напряжения, и эти эмоции клубком сворачиваются внутри, вызывая неприятные мурашки. Я видел малышку в таком состоянии лишь однажды, и молился о том, чтобы это осталось лишь кошмарным воспоминанием. Но Тина стоит передо мной, наполовину облокотившись о стену, и безостановочно глотает воздух. Пытается прийти в себя и вдохнуть нормально, но снова и снова теряет контроль над собой в борьбе с панической атакой. Я чувствую себя настолько мелким и бесполезным, что хочется закричать и хоть как-то выпустить этот ужас из себя. Зубы напряжённо скребутся друг об друга, пока я наблюдаю, как моя девочка горит живьём. Протягиваю руки и обхватываю дрожащую талию ладонями. Прижимаюсь лбом к животу и молю всех известных мне богов о помощи. Вселенная стремительно разваливается на части вокруг меня, пока холодные пальцы запутываются в моих волосах, оттягивая кудри. Как два последних выживших человека на всём свете мы хватаемся друг за друга в надежде удержаться и удержать. — Он пропал, — слышу омертвевший голос над головой и резко поднимаю лицо на звук. Солёная вода с тининых щёк капает на мои, — мы везде искали, везде… Силюсь понять, что она имеет в виду, но её продолжающиеся всхлипывания совершенно лишают меня рассудка. Обнимаю девочку до обоюдного хруста и выпускаю раскалённый воздух из лёгких. — Кто пропал, малышка? — снова вглядываюсь в израненное болью лицо, но не получаю ответа, — Таня, поговори со мной! — Веня, он… Снова всхлипывает и жмурится, выдавливая слёзы из опухших глаз. Лихорадочно пытаюсь выстроить в голове более-менее чёткую картинку происходящего, пока девочка трясётся в истерике в моих руках. — Продолжай, только не молчи! — поднимаюсь на ноги и наклоняю голову, чтобы наши лица были на одном уровне. Тина снова тонет в потоке паники, и я встряхиваю хрупкие плечи, чтобы вытянуть из её собственного чистилища. — Мы поругались, и он ушёл, и я даже не знаю, где его теперь искать, мы всех обзвонили, но никто, — глотает слёзы и часто-часто моргает, видимо, в попытке разглядеть мои глаза сквозь солёную пелену, — никто его не видел. А если с ним что-то случилось? Она падает лицом мне в солнечное сплетение и стонет от страха и боли. Обхватываю хрупкую фигурку, притягивая ближе к себе, и сам едва сдерживаю ком в горле. — Я не переживу, Дан, господи… — Спокойно, одевайся, поищем его вместе! — Ты меня не слышишь? — малышка в отчаянии толкает меня ладошками в грудь и отстраняется, продолжая заливаться слезами, — Мы везде уже искали, везде! — Одевайся, и пойдём со мной, — киваю подбородком на шкаф с верхней одеждой. Мысленно готовлюсь к тому, что Тина будет сопротивляться, но неожиданно она молча повинуется. Натягивает короткий пуховик и угги, и со страхом смотрит на меня. Я знаю, о чём она думает. Я не меньше, чем она сомневаюсь в положительном исходе своего плана, но не могу смотреть на её истерику. В голове снова и снова прокручивается наш семейный день, когда я вручил Огиру ключ от своей квартиры. Протягиваю руку, и девочка моментально делает шаг навстречу. Стискивает мою ладонь своей и торопливо перебирает ногами по усыпанной снегом дорожке, пока я ловлю такси. Глотает слёзы, сидя в машине и украдкой поглядывая на меня. Раз в полминуты проверяет многострадальный телефон и досадливо жмурится всякий раз, когда не замечает на экране нужных уведомлений. Не произносит ни слова всю дорогу, но продолжает держать мою руку своей так крепко, будто от этого зависит её жизнь. Открываю входную дверь, удерживая Тину в фокусе. Её всю трясёт от рыданий и напряжения, но она по-прежнему молчит и наблюдает за мной с бессильным доверием. То, что ребёнок действительно находится в моей квартире, я понимаю моментально. Взгляд цепляется за его любимые кроссовки, брошенные в коридоре, и я киваю подбородком, привлекая внимание девочки. Она ошарашено разглядывает обувь почти минуту, затем в ней будто что-то переключается, и мама-кошка несётся на поиски своего сына. Нахожу её в гостиной, в нерешительности склонившуюся над диваном. На нём, сжавшись в комочек, тихо посапывает Веня. Замечаю его опухшие закрытые глаза и глубоко вздыхаю. Тоже плакал. Яблочко от яблоньки… — Оставайся с ним. Вернусь обратно и успокою твоих домашних, и ещё возьму тебе нормальную обувь, — произношу шёпотом и киваю на её мокрые ноги. Тина бросает на меня выразительный взгляд, и я замираю на месте, потому что впервые не могу его истолковать. В нём перемешано столько эмоций сразу, что я выдерживаю каким-то чудом. — Дан, — она пытается что-то сказать, но запинается и затихает. Продолжает разглядывать меня своими невозможными голубыми глазами, расплавляя во мне остатки здравого смысла. Из последних сил борюсь с желанием сгрести её в охапку и не выпускать из рук больше никогда. — Я скоро вернусь, и мы поговорим, ладно? — проговариваю, пока она протягивает ко мне ладошку, присаживаясь у края дивана, и я не могу сопротивляться этому жесту. Опускаюсь на корточки рядом с ней и таю от ощущения её пальчиков на своих губах. Малышка ласкает мою кожу с такой осторожной нежностью, что у меня внутри всё замирает. Уголки губ самостоятельно ползут вверх, а виски с облегчением перестают пульсировать. Кивает мне, выдавливая неуверенную улыбку, и не спускает с меня глаз, пока я не исчезаю в темноте коридора. Ощущаю себя так, словно только что опустился на землю после экстремального прыжка с парашютом, и трясу головой. Скорее бы этот безумный день закончился…