I know life would suck without you

Господи, как же, блять, жарко. Дублин летом превратился в настоящее пекло. Привыкшие за время суровых холодов к прохладе, ирландцы особенно издыхали от аномальной жары, когда на портативном термометре красная стрелка переваливалась за отметку двадцати градусов и грозилась пробить закруглённый стеклянный конец, минуя слишком быстро отметку тридцати. Обычно погода стояла приятная, и тепло мягким покрывалом расстилалось по улицам, унося последние намёки на влажную отвратительную холодную зиму. Но сейчас по всему миру творился тотальный сдвиг по фазе, и Дублин, к сожалению, этот аспект миновать не смог. Если представить кучку ирландцев, как одного большого Ахиллеса, его пяткой выступала именно тотальная неприязнь к жаре. И Кирк смотрел с изнеможденным раздражением на её смуглое лицо, думая, что Андреа даже не понимает, насколько она везучая. На Сицилии, наверно, всегда так жарко, поэтому девчонка даже не замечает, что большая часть ее коллег ходит и оставляет за собой влажные следы на спинках сидений и возле стен, словно протянутый по асфальту машиной труп невезучего пешехода. Повезло ещё, что у него отдельный кабинет, не то пришлось бы вариться не только в нагретом полуденным солнцем воздухе, но ещё и вдыхать накопившийся рабочий «аромат» их парней, от клацанья компьютеров которых у Кирка и без того мигрень была перманентная. От представления столпотворения потных влажных ирландцев возле одного кофейного автомата, О’райли сделалось совсем плохо. Он постарался переключиться. И снова наткнулся взглядом на неё. Тяжёлые темные кудри ниспускались над открытыми алебастровыми плечами. На Мартинез, как и всегда, был привычный глазу черный топ, не закрывавший совершенно живота. Кирк бы отпустил сейчас пару шуток, что она опять пытается привлечь к себе внимание большей части мужского коллектива, но язык не поворачивается. Ему слишком лень с ней перебрасываться колкостями, поэтому он занимает наблюдающую позицию. И думает, что полуденное солнце влияет не только на рабочее состояние, но и, определённо, и сами мозги. Потому что скользнувшая ладонь с длинными пальцами, убравшая кудрявый завиток за ухо, на удивление кажется ему симпатичной. — Мартинез, сгоняй за холодным кофе. — прочистив горло, старается как можно пренебрежительнее кинуть Кирк, а сам под её карими глазами цепенеет и хочет, чтобы она снова уткнулась в бумаги с делом. Взгляд у неё всегда такой был изучающий, словно она видела его насквозь. Неприятный взгляд. Настоящего следака. — Я твой напарник, а не твоя секретарша, Кирк. Иди и сам сгоняй. — она говорит спокойно, без лишнего вкладывания эмоций в голос и опускает взгляд обратно в бумаги. Вот же сучка. — Что, жаль для любимого напарника оторвать задницу от стула и сходить к автомату? Она при слове «любимого» будто хочет начать плеваться. Он, к слову, тоже. Но уголки губ всё равно остаются растянутыми в ехидной холодной улыбке. Раздражает. — Я не понимаю, тебе что, заняться нечем? У нас дело Флетчера висит уже с месяц как, а ты сидишь капаешь мне на мозг со своим cazzo di Caffe'.* Она не злится. Пока, по крайней мере. Когда Мартинез и вправду впадает в бешенство, волосы её становятся похожими на обжигающее облако молний. Не хватает только таблички, выскакивающей, как из детских игрушек: «Не трогай, убьет!» для полноты картинки. — На работе ругаться не дело. Считай, это штраф от большого брата за итальянскую нецензурщину. Ему нравилось её изводить. Нравилось, как тёплые карие глаза затоплялись чернотой зрачков. Как сжимались пальцы на папке в попытках успокоиться и не плюнуть едкое в ответ «Засранец» на итальянском, хотя так хочется. Знает же, что хочется. Всему отделу и ей в том числе. Но все чересчур стали правильными, чтобы прямо тебе в лицо выплюнуть автоматную очередь из крепких ругательств. Начальство за это зарплату урезает, да и новые законы… Впрочем, он же себя подобным никогда не мучил. Если была возможность ей высказать пару ласковых, говорил всё прямо в лицо. Ну или на перекуре в спину, когда удавалось нагнать с опустевшей пачкой сигарет. Её поза меняется. Карие глаза сощуриваются, словно в нем пытаются выискать изъян. Это что ещё за физический анализ вещдоков? — Чего уставилась? — едко, резко, как и всегда. — Пытаюсь понять, нравится ли тебе просто привлекать моё внимание или ты и правда всего-навсего мудак. Он усмехается. Хочется ей дать медаль и, похлопав дружески по плечу, сказать: «Прямо в точку». Но прикасаться он к ней в жизни не намерен. А ещё они никакие не друзья. Поэтому Кирк ограничивается ответным прищуром глаз и скользнувшему в её сторону движением руки, вырывающим папку прямо из-под ладоней. От неожиданности Андреа даже слегка раскрывает рот, а потом с ощутимым щелчком зубов об зубы закрывает его обратно. — Минус десять очков гриффиндору за ругательство. Тащи кофе, иначе папку не получишь. Она с хлопком ладоней об стол встаёт со своего стула и впивается в него недовольным взглядом. Он, раскрутившись в своем кресле, закидывает одну ногу на другую. Заодно её заметки почитает, вдруг что дельное отыщет. Итальяшкам, порой, тоже бывает везёт. — Прекрати вести себя, как ребенок, и отдай мне обратно папку с делом. — её голос искрит требовательностью. Он переворачивает страницу и тут же теряет к ней интерес. — Не-а. — Сейчас же. Кирк вскидывает одну бровь и смотрит на неё скептически. Протянутая женская рука, словно у бедняка, выпрашивающего себе на новую порцию выпивки, на удивление делает это с правильным изгибом. Точнее, Кирку он кажется правильным. С его какой-то очень глубокомысленной точки зрения. Он вкладывает ей зеленую купюру в руку и возвращается обратно к делу. — Мне латте на миндальном молоке, холодный, сахар не надо. Автомат автоматически его добавляет. Андреа выпадает в осадок на несколько наносекунд. А после хватает его за воротник выглаженной, но успевшей намокнуть за рабочий день рубашки, тянет с силой на себя, да так, что у Кирка воротничок со стороны затылка больно впивается в кожу. Не меньше, чем её жалящий горящий взгляд, направленный прямо в его лицо. От него становится жарко и глубоко внутри души стыдно. — Может, тебе ещё на блюдечке с золотой окаемкой принести его? И что-нибудь перекусить? — она сжимает ворот его рубашки сильнее, — Ну же, bello, я слушаю тебя и принимаю заказ. Он теряется. Тоже первые несколько наносекунд. Смотрит на неё глазами разноцветными, а потом тут же возвращает себе самообладание вместе с холодной усмешкой на лицо. — Да, пожалуй, можешь ещё добавить одну пшеничную булочку. Это стало краем. Её рука засвистела рядом с его щекой. Он еле-еле успел её перехватить, сжав ладонь в районе запястья. Андреа ненавидела, когда он вызывал в ней ничем необоснованную жгучую, как воздух за пределами их офиса, злость. Несмотря на то, что О`райли смог перехватить одну её ладонь, вторая осталась на свободе и с силой саданула ему по лицу. Он попытался отклониться. И её потянул на себя только сильнее. Хлопок раскрывшихся пальцев рядом с его головой и её дурманящий запах снова ввели его в состояние напряженного оцепенения. В отличие от их коллег, она пахла… приятно. Пряная смесь естественных запахов женского тела, чуть солоноватый морской гель для душа и персиковый дезодорант, его непосредственная близость, тяжесть её бедер на его коленях… Кудри легонько покачивались, словно в замедленной съёмке, над ним, щекоча бледную кожу щек. Её дыхание разъяренно покидало ноздри, заставляя те широко раскрываться. С небольшим носиком эта ярость смотрелась очень смешно. —…Отдай папку, а не то я… — Что? Врежешь мне ещё раз? Щека болезненно горела после удара. Налившись кровью, пульсировала и отдавала этой чертовой пульсацией в челюсть. Рука у неё всё-таки была тяжёлая. — А тебе, видимо, мало одного раза. Хватка его свободной руки в её волосах могла стать сильнее. Раздражение тому всё пыталось подсобить. Ведь папка давно бесхозно успела свалиться назад, и, кажется, потеряла в разы всю свою ценность и привлекательность, когда она посмотрела ему в глаза, а он схватил её за кудри, удерживая теперь за них. Он впервые задумался, что они находятся друг к другу так близко. В абсолютной тишине, без попыток вставить нечто более весомое, нечто, что помогло бы выиграть в вечном споре, похожим уже на привычную перебранку старых супругов. У Андреа мягкие волосы, и, когда его пальцы в них путаются, — совершенно случайно, без какой-либо задней мысли, — он ощущает, что внутри груди как-то странно сладко дёргается. Она сглатывает. У Кирка кожа выдаёт буквально всё наперёд. Она краснеет и наливается кровью быстрее, чем он успевает выплюнуть грубость. Быстрее, чем он неосознанно подаётся вперёд, а потом отскакивает от неё, как ошпаренный, стоило двери открыться вместе с вошедшим Мак’Гоуэнном. Андреа закрывает рот ладонью и также отпрыгивает в другой угол кабинета. Ей всё ещё хочется верить, что это было помешательство, вызванное жарой и не принесённым стаканчиком кофе, за которым она уходит, схватив из-под его задницы папку. Когда дверь с хлопком закрывается, Мак’Гоуэнн широко улыбается и грудным низким смехом посмеивается. — Что, тяжёлый день? Кирк чувствует, что от всколыхнувшегося внутри раздражения он детектива готов на месте вогнать в землю одним лишь взглядом. Но беспокоит его не внезапный приходит чертового Мак’Гоуэнна в его кабинет без стука. Нет, совершенно не это. А то, что он испытал разочарование от не_случившегося.