I know life would suck without you

Андреа прислушивается невольно к пению Пресли, когда думает о нем. И что, казалось бы, поменялось? Это все тот же Кирк, что и в первый год работы бесил её своим прескверным характером. Тот же О’райли, у которого глаза похожи на отблеск хризолита и бухарского камня, когда он не злится, а просто понуро-задумчив. Что изменилось в его белых, как снег, волосах, который Андреа в Дублине так не любит, а на родной Сицилии — ждёт? Щеки жжет горячо и почти больно, когда она сидит в поздней ночи над отчётом баллистов и понимает, что не может сконцентрироваться на прыгающих буквах и нагромождение формул. Пульсирующе и звонко, будто ей надавали оплеух. После ссор с мамой такое бывало. Да и после ссор с Кирком не являлось исключением. Интересно, он думал о ней вот так тоже? Неожиданно и пронзительно, внося хаос в свои отлаженные мысли? Мартинез надеется, что нет. Потому что если думать, что он не думает о ней, самой легче мысли о нём прогнать из своей головы. И всё-таки… В Кирке ведь ничего не изменилось. Она понимает это с больно прихваченной зубами губой, откинувшись в кресле и проводя обеими ладонями по лицу. С невыносимой усталостью Андреа достает зелёную купюру из бумажника, идёт к автомату с кофе, а сама под удаляющийся голос Пресли из соседнего здания начинает невольно двигаться по черт-знает-какой отлаженной схеме танца. В голове набатом звучит чуть насмешливо: «Потанцуем, Мартинез?» А ей и не верится, что его голосом произносится каждая буква. Без яда, без едкости, с лёгкой лишь долей скрытого лукавства, будто она от него вот-вот сбежит. «Потанцуем», — твердо отвечает она практически с вызовом, обрекая себя на то, чтобы с абсолютно глупой мечтательной улыбкой пялиться сейчас на льющиеся струи эспрессо в пластиковый стаканчик. Голова находится далеко в воспоминаниях о том самом вечере. И Андреа понимает, что это абсолютно неприемлемо, абсолютно иррационально и глупо, потому что… Мысли эти касаются ни кого иного, как её напарника. Белого ужа их коллектива, ирландской сволочи, который попортил ей столько нервов, что ни один невролог бы ей не посоветовал продолжать с ним работать. Чревато. У Кирка при первом аккорде трехструнной вырывается тихое ругательство и россыпь мурашек бежит по спине. Он, выбиравший себе энергетик для нелегкой ночной работы, был застигнут врасплох чертовым Пресли и его чертовым пением, напоминавшем теперь слишком о многом. Херня все это. И про вечную любовь, и про то, что другой человек может дополнить тебя, будто та самая часть, которой ты был по злой иронии судьбы лишён. Если так подумать, Кирк всегда считал, что он был лишён сердца. И ему это нисколько не мешало жить все эти тридцать три года, как и не мучиться по ночам от настойчивого гласа совести. И всё же его нога скользит по полу. Невольно притопывает. Он пялится слишком долго на одну и ту же банку, будто вчитывается в отчёт о вскрытии, составленный кривыми руками их кривых специалистов. И вспоминает. «Ты говорил, что не умеешь танцевать». «А чего здесь уметь? Чтобы тебя кружить, как видишь, особого таланта не надо». Она тогда улыбнулась, приняв его слова за шутку. Ему улыбнулась. И Кирку становится при воспоминании об этом чересчур горячо и чересчур плохо. Он хватает злостно первый попавшийся энергетик, кидает деньги на кассе, не забирая сдачи, и выходит под снег. Тот помогает остудить лицо и навести хотя бы немного порядка в мыслях. Сигарета меж губ становится спасительным якорем, чтобы унять подскочивший ритм сердца. Но она же не спасает от дальнейших воспоминаний о новогоднем корпоративе, прокручивающихся внутри черепной коробки, словно в старом слащавом кино. Он ведь не был настолько пьян, чтобы приглашать её танцевать. Чёрт дёрнул его за язык чисто ради шутки это сделать. Надеялся ведь, что она откажется. Она и должна была отказаться. А в итоге в ряде его воспоминаний, не отличающихся обычно яркими красками, добавилось нечто чужеродное. Будто и не его вовсе. Яркие мягкие огни, глубокий голос Элвиса, звучащий, словно через толщу воды, — так он волновался, — и его руки на её талии, строго не позволяющие сами себе опуститься ни выше, ни ниже. Остающиеся на сужающейся впадинке смуглой кожи, как всегда открытой, хотя в Дублине стояла уже давно зима. Хотелось сказать, что одеваться надо по погоде, но это же Андреа. На ней свитера были такой же редкостью, как у него в гостях хорошее расположение духа. Когда-то очень давно он занимался танцами. Просто ей знать об этом было необязательно. Как и о том, что танцевать с ней было не так уж и плохо. Он закусывает сигарету. Злится. Эта мысль кажется ему до сих пор непростительной. «Нельзя заводить своих девчонок. Аукнется потом ещё», — в словах Мёрдока есть резон. Мёрдок вообще сам по себе знает жизнь куда лучше и никогда не говорит попусту. Кирк привык к нему прислушиваться. И логичнее было бы наплевать и на этот вечер, и на эту топь в её карих глазах, в которую его так беспощадно затягивает. Близятся праздники, и Кирк вкладывает всю веру в мысль, что для него ничего не изменилось. По сути, они все также друг друга бесят. С поправочкой на то, что внутрь его кошелька перекочевала фотография, сделанная в будке «поцелуев» на совершенно нетрезвую голову. Кирк старается кошелек лишний раз не открывать. Чтобы не деребить и не заставлять себя надеяться. На что именно, он признаваться не хочет себе даже под дулом чужого пистолета.