***
— Достопочтимая, Хасэнг, молю вас. Дайте мне ещё немного, — старушка еле держится на ногах, её ладонь вытянута в ожидании очередной горсти монет. Скоро к ней домой заявятся солдаты с требованием уплаты налогов, и если ей не удастся наскрести хоть что-нибудь, они заберут самое дорогое, что у неё есть — внука. А следить за домом уже некому, из всего рода осталась только она да внук, которому вот недавно стукнуло всего десять. Из всех соседей помочь согласилась лишь супруга военачальника императора, не зря в народе поговаривают, что у этой женщины доброе сердце. И добродушная Хасэнг действительно вытаскивает из кармана звенящий заветный мешочек и вручает его убитой горем бабушке, хотя где-то глубоко внутри понимает — все её попытки помочь женщине — лишь небольшие отстрочки до наступления трагедии. Их средства не безграничны. Сокджин зарабатывает достаточно, но не так много, чтобы обеспечить каждую несчастную мать. — Сколько же, моя госпожа, это может продолжаться? Вместо императора Господь отправил нам на землю проклятье, хочет совсем нас свести со свету, — причитает старушка уже на земле, прижимая мешочек к дряблой морщинистой щеке, будто действительно верит, что её мольбы будут услышаны. Но ни Господь, ни сама Хасэнг не знают ответов на все эти вопросы. Она собственными глазами видела тела висельников на главных воротах и в каждом из них узнавала юношей и мужчин, отказавшихся верно служить императору взамен на отчуждение от семьи. Тогда она упорно всматривалась в лицо поникшего Сокджина, чей взор был не менее печален. Но вместо осуждения, порицания, желания сместить этого страшного деспота в лице нынешнего правителя, Сокджин говорил, что ни он, ни она не знают, что должно твориться в душе человека. Потому что происходящий на их глазах ужас, по его словам, лишь отражение зияющей пустоты внутри самого императора. И вот теперь она смотрит на бедную старушку с разрушенными надеждами и не понимает, что ей делать. С одной стороны, благодаря своей родословной и замужеству за самим главнокомандующим, она может попросить аудиенции у императора и повлиять на размер сбора налогов. Но примет ли он её? Соблаговолит ли выйти из мрака покоев ради просьбы женщины, пускай и из знати? — Я не уверена, что вам хватит золота надолго, но обещаю сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь вам, — ладони Хасэнг тёплые. Горячие. И они покрываются несколькими поцелуями пожилой женщины в знак благодарности за простое желание помочь. — Поеду с сыном во дворец, к императору. Может, всё как-то и уладится. — Не знаю, доченька, не знаю. Он не человек. Это ужас, рождённый во чреве дьяволицы. Как она пленила господина-то при жизни! Хотя обычная девка, и чего в ней было такого? Вот и ребёнок пошёл в неё. На лицо-то вроде и не уродец, а в душе зло живёт. Неудивительно, что каждая из наложниц от него живой и не возвращалась. Все до одной — в ящиках, — бабка от негодования и отвращения изгибает губы в презрительной гримасе, её тело неуклюже пошатывается, отчего ей приходится хвататься за стену. — Подохла бы эта нерадивая наложница вместе с чадом! А она, ишь, тело подставила под клинок, вот мы все и страдаем теперь. Дьяволица или женщина, которая просто хотела жить для себя и сына, а которая действительно могла любить Ван Гона — не заслуживает такой лютой ненависти, об этом думает Хасэнг, пока напряжённо следит за старухой, уже давно перешедшей на неурегулированное правилами этикета общение. Это ласковое «доченька» не соотносится с презрением по отношению к почившей матери. Хасэнг, как бы плохо она не относилась к императору, никогда не перейдёт на оскорбления умершего человека. Тем более теперь у неё есть свой малыш, ради которого она бы пережила и не такое. Поэтому она крепко стискивает губы, расправляет плечи и грозно вздергивает голову кверху, чтобы в следующее мгновение попросить гостью отправиться к себе, на что тут же получает дюжину комплиментов, выражающих обожание. И от мысли, что маленький Мо Ин, когда вырастит, станет не тем, кем его хотели бы видеть другие, Хасэнг становится тошно. Кто знает, что услышит он в адрес себя или своей матери… И найдёт ли он тогда в себе силы сделать хоть что-нибудь ради людей, поливающих его грязью.***
Если раньше дворец с его нефритовыми колоннами и темно-зелёным гранитным полом выражал одним своим видом настоящее поклонение роскоши и вкусу его строителей, то сейчас всё былое великолепие свелось к пустоте… Залы не пестрят многогранностью предметов интерьера. Позолоченные стулья и кресла большей частью убраны. Никаких столиков для вельмож или членов совета. Никаких ковров, привезённых из других стран. Украшения сняты со стен и спрятаны в глубинах подвалов вместе со всем отнятым у людей золотом, растрачиваемым лишь на нужды армии. Одни колонны и одинокий пустующий трон, так и кричащий о том, что никто никого не ждёт. Возможно, в покоях дела обстоят иначе, но ощущение запустения гнетёт Хасэнг и удивляет внезапно притихшего Мо Ина, держащего её за руку. Отец только вчера поведал мальчику немало историй о том, как красиво внутри дворца, об отзвуке шагов о гранитный пол, о красочных иллюстрациях, развешанных на всех стенах, но не уточнил, что то было раньше. И пусть здесь всё также кристально чисто до узнавания собственного отражения в отполированных до скрипа поверхностях, но это не идёт ни в какое сравнение с фантазиями ребёнка. Хасэнг, только оказавшись внутри, поняла, что не слышит топота слуг или переговоров стражников в глубинах коридоров. Хотя точно знает, что они все здесь. Только скрываются в своих специально отведенных комнатах и выходят лишь с получением приказа повелителя. И только преданная императору Сан Ен может передвигаться свободно. Именно она встретила Хасэнг и доложила о её прибытии господину. — Мам, тебе страшно? — спрашивает малыш, заметив понурое настроение матери, всматривающейся в темноту и очевидно высматривающей фигуру императора. И Хасэнг не видит рядом сопровождающего человека, который мог бы огласить приход господина. Мин Юнги всегда спускается в тронный зал без оваций и напускных выкриков. Кто-то называет это попыткой выглядеть иначе на фоне иных представителей власти, выделиться хоть чем-то, потому что достоинств как таковых не имеется. Однако Сокджин как-то сказал супруге, что подобное нестандартное поведение правителя объясняется желанием продемонстрировать своим подчинённым, что старое не забывается. Они обращались с ним, как с незаконнорожденным отпрыском, так почему же, став императором, что-то должно измениться? Мин Юнги всё ещё остаётся Мин Юнги только с уже развязанными руками и ощущением безграничной свободы, а значит пытки с каждым разом становятся всё изощрённее, а число жертв стремится всё к новым высотам. Хасэнг не хочется в этом признаваться, но кажется, что самое жуткое в этой истории можно разделить на две взаимосвязанные части: рождение будущего тирана и непринятие его людьми вплоть до самого начала правления. Мораль в том, что если первое было предначертано, то второе вполне себе можно было изменить. Стоит ли размышлять о том, кто повинен в настоящем — мальчик, когда-то не принятый людьми, но которыми он теперь управляет или те, кто находится у него в подчинении, что до сих пор называют его Вселенским проклятьем? Наверное, поэтому Хасэнг отвечает Мо Ину: — Страх — это реакция, потом — эмоция, а эмоции нужно контролировать, родной. Император держит наши жизни в своей хрупкой ладони, сожми он её чуть-чуть, и нас не станет. Конечно, я испытываю страх, но подумай, как страшно императору со столькими людьми у себя в руках. Казнить невиновного или заботиться о человеке, который в любой момент может оказаться предателем. — Папа всегда меня обнимает, когда мне страшно, — мальчик смеётся, всплескивая руками и так же смотря в темноту, видимо, в надежде, что именно он сможет развеять чужие страхи. Детская наивность, не сулящая никакого вреда. Но женщина сжимает его ладошку крепче, полагая что так сможет уберечь его от свершения предосудительных поступков, как например, подорваться с места и всерьёз приблизиться к угрожающей фигуре господина, чтобы обнять и лишить человека чувства беспомощности и страха. Мальчик, облачённый в изумрудный шёлк с вкраплениями синего и чёрного под имитацию дождевых капель, показывает в темноту пальцем и тихо по-детски взвизгивает от восторга. В этот миг самый страшный император медленно обходит трон, демонстрируя длинный золотой подол под стать любому представителю знати. Чёрные как смоль волосы свободно касаются кончиками плеч и, разумеется, на них нет ни единой золотой заколки. В ушах поблёскивает серебро капель, будто бы в усмешке. Вот он самый богатый человек страны, сытый по горло чужими деньгами. И Хасэнг склоняет перед ним голову, нашёптывая сыну поступить точно также, пока Мин Юнги ещё не обратил на их дерзость внимание. От него веет холодом даже на расстоянии, Хасэнг чувствует его сквозь слои одежды и упрямо стоит с опущенной вниз головой. В то время как её сын, пренебрегая наставлениями матери, всё-таки бежит к императору и обхватывает его колени. И от этого невинного жеста её сердце сжимается, норовя выпрыгнуть и предложить себя вместо жизни сына, если вдруг император вздумает на выходку разозлиться. — Мо Ин! Немедленно прекрати! — крик женщины раздаётся эхом в полупустом зале, отскакивает от стен и заглушается одним хмыканьем Мин Юнги, треплющим волосы маленькой копии Ким Сокджина. Мальчик жмётся к его одеждам и чуть ли не ластится к прикосновениям неожиданно нежной ладони. — Так значит, вот ты какой, да? Сын моего лучшего главнокомандующего, — глаза императора поблёскивают странным узнаваемым блеском. Хасэнг помнит этот взгляд. Так Мин Юнги смотрел на них во время свадебной церемонии, а может только на одного из них. — Да, папа защищает территорию империи и вас, — ничуть не смутившись, отвечает ребёнок, заставляя непоколебимого Мин Юнги улыбнуться. — У тебя его губы и глаза, — заявляет Юнги. Он засматривается на личико мальчика, вспоминая их первую встречу, первое касание рук. Первое обещание быть рядом, что бы ни случилось. Первое и последнее «прощай» в связи с новым семейным положением и невозможностью видеться вне службы. Юнги уже не помнит, каково это — знать, что хоть кто-то в этой жизни тебя любит. Но сомневаться в чувствах Ким Сокджина нельзя. Они настоящие. Но такие же погребённые заживо, как у него. Две птицы, запертые в разных клетках. У одной она золотая, искрящаяся бриллиантами и сапфирами, а у второй — обвязанная традиционными свадебными лентами. У женщины нет ни малейших сомнений, то, что видит она сейчас: одинокого мужчину, касающегося её ребёнка так осторожно, будто он боится окропить невинное тело мальчика своей или скорее чужой кровью, и Мо Ина, что удостоился такой чести явно из-за того факта, кем является его отец — всё это напрямую говорит о сути отношений, связывающих императора и Ким Сокджина. И о пагубном положении Хасэнг, вдруг осознавшей, почему её муж отказался называть имя своей возлюбленной. Силы, толкнувшие её на свершение задуманного плана по склонению императора на сторону обычного народа, как-то разом её покинули. Женщина вдруг ловит себя на том, что начинает чётко и ясно понимать, что её муж действительно на протяжении всех лет их совместной жизни мечтал о душе и теле мужчины и на самом деле был с ней несчастлив. Не потому что она была плохой, неугодной ему женой, а потому что не была человеком, когда-то покорившем его сердце сталью кошачьих глаз и еле заметной лишь Сокджину улыбкой. — Как вы поживаете, Хасэнг? Надеюсь, ваши родные и вы в добром здравии? — Юнги отрывается от ребёнка и удостаивает мертвенно бледную девушку своим вниманием. Что ей сказать? Как выразить сущность своей просьбы, не прибегая к описанию тяжких ночных мук, когда муж поздно ложится в кровать? Когда его ладонь после первой брачной ночи больше не стремится её коснуться. После понимания того, что её мужчина, находясь в браке с ней, никогда не узнает, что значит семья… — Я приехала сюда, мой господин, лишь с одной целью — поручиться за тех, кто не может заплатить запрашиваемую сумму налогов. Брови Юнги поднимаются вверх не столько из-за самой цели визита, сколько из-за уверенности, звучавшей в голосе женщины. Он наслышан о её характере, о сердце, что болит за всех несчастных и разочаровавшихся в жизни. И не может сказать, что только из-за этого склонен её уважать. Разумеется, это не так. Но по крайней мере она не делала ничего плохого. Всё плохое исключительно на его совести. — В таком случае здесь я ничем помочь не смогу. Не могут платить, пусть отдают всё, что только можно отдать, — голос Юнги ожидаемо твёрд. Он угрожающе делает шаг, и мальчик, словно бы уснувший от его поглаживаний, только идёт следом, недоумённо поглядывая вверх, на нахмуренное лицо императора. — Даже если это дети? — Иных условий поставлено не было. Вступив в армию, каждый мальчик получает возможность проявить себя на императорской военной службе. Помимо проживания, включающего в себя еду и кровать, рекруту выплачивается жалование. В целом, я не понимаю, какие ещё могут быть жалобы со стороны простого народа и в чём конкретно их ущемляют. — А как же матери? Старики, отпускающие от сердца любимых детей и внуков? Почему они не могут с ними поддерживать связь? — Хасэнг всё же не выдержав, хватает за руку недовольно хныкающего сына и удерживает его подле себя. Хладнокровие императора не загоняет её в рамки и пускает в глаза панический ужас, однако она всё равно невольно выпрямляет спину, желая хотя бы казаться выше и чуточку опаснее. И Мин Юнги, вмиг разобравшийся во всей её импровизированной стратегии, встаёт к ней меньше, чем на метр, и смотрит. Просто смотрит, напряжённо вглядываясь в уставшее лицо, заметно постаревшее с их последней встречи. Морщины украшают кожу, начиная со лба и заканчивая полосами на шее, так и намекающими, сколько времени прошло. Он знает, как сделать ей больно. Как заставить её завыть ранеными зверем и молить о скорой погибели. И Мин Юнги, повинуясь своей роли во всём этом спектакле жизни, задаёт ей вопрос, от которого у женщины, словно по сигналу, начинают слезиться глаза: — Совсем тяжело? Сама себе помочь не в силах, так хотя бы другим? — Не так тяжело как вам или моему мужу. У меня по крайней мере есть сын, согревающий мне сердце в любое время дня и ночи, — Хасэнг плачет на глазах у императора, замершего от произнесённых ею слов. Она не может успокоиться, хотя отчаянно старается вести себя более-менее сдержанно, но это не получается, когда на тебя смотрят твоими глазами. Ревнивицы, сулящей смерть любой, кто будет засматриваться на горячо любимого супруга дольше положенного, — У моего мужа о вас есть лишь воспоминания, а у вас — ничего, кроме подаренного им камня. Берегите его, мой господин. И не держите на меня зла. Если бы я только знала… Руки императора, что прежде желали её уничтожить, подобно всем наложницам, теперь прижимают её к груди. Мин Юнги злится и на неё, и на самого себя. Он правда ненавидит её. Но почему-то и уважает прямо сейчас. Хасэнг, зная о привязанности Сокджина, продолжает быть с ним рядом, терпеть его одиночество среди роз, тоскливый мечтательный взгляд, обращённый в сторону дворца… Если судьба в чём-то и благоволила Сокджину, то только в выборе жены. И наверное, Мин Юнги впервые был согласен со своими подданными. Если бы он не родился, Ким Сокджин был бы намного счастливее.***
— Ваше величество! Я получил известие, что мой сын и супруга у вас, поэтому… — запыхавшийся, уставший и очевидно не воспользовавшийся лошадью Сокджин врывается в императорские покои со всей прытью и гомоном. Как только он получил письмо от Хасэнг с подробным изложением дела, по которому состоится её встреча с императором, Сокджин тут же помчался следом. Но ни жены, ни сына он в комнате не наблюдает. Лишь удивлённое лицо императора, восседающего на груде подушек в компании фруктов и изящного кувшина с вином. — Юнги? Где моя семья? — хрипло спрашивает Сокджин, уже прокручивая в голове свои самые страшные подозрения, начиная с подвала, где находятся темница и заканчивая смертной казнью, разумеется, осуществлённой тайно и не без помощи третьих лиц. — Дома. Ждут пока главнокомандующий завершит срочную безотлагательную беседу во дворце, — спокойно говорит Юнги, медленно поднимаясь, а затем подходя к замершему Сокджину, так и не убравшему руку с меча на поясе — Хасэнг сама вызвалась написать тебе письмо, я не настаивал и не давил. Даже не воспользовался своей возможностью раздавать приказы и угрожать жизнью сына в случае оказания сопротивления. Что-то во взгляде Юнги дало понять, что император не лжёт. Однако гарантий, что всё услышанное действительно — правда, у Сокджина не было. Да и с чего бы его жене нужно было обманывать всех вокруг, ради осуществления его встречи с Мин Юнги. Только если… — Что вы ей сказали? — Ничего. Но она ясно дала мне понять, что для неё вовсе не тайна ни твоя личная жизнь, ни моя, — бледные ладони проходятся по застёжкам доспеха, пренебрегая намерением расстегнуть их. Юнги будто заново его изучает, обходит по кругу, осматривая не столько внешность своего бесспорно красивого командира, сколько количество шрамов и затянувшихся ран. Его внимание привлекают редкие пряди седых волос на чужой голове, которые он тут же пропускает сквозь пальцы. — Тебе повезло с женой, знаешь. — Скоро начнётся война. Хасэнг торопливо вскинула голову, и её маленький сын, поддавшись материнской панике, повторяет жест матери. Каждый понимал одно в этом слове заключено куда больше смысла, чем борьба за расширение границ и кровопролитие. Император самолично поедет на белом коне и возглавит своё войско, но что для него по-настоящему значит эта война? — Поедете искать смерти в бою, мой повелитель? — недоумённо и с надрывом в голосе спрашивала Хасэнг, ничуть не не сомневаясь в смысле своего вопроса. И ладони лишь сильнее сжались на её талии. — Каждому уготована своя судьба. Меня защищали от смерти с самого рождения, потом — в юности, а сейчас защищать некому. Я склоняюсь к мысли, что должен был умереть ещё тогда, но моя мать слишком сильно любила своего ребёнка, чтобы позволить ему погибнуть. Посмотрим, что будет со мной там. Но я надеюсь, что после войны кто-то из нас всё-таки будет счастлив. Это был важный момент, граничащий между тем, чтобы обвинить Хасэнг в запретной связи с самим императором и проявлением глубочайшего уважения между двумя соперниками, борющимися за одно и то же счастье. Мин Юнги чувствовал внутреннюю борьбу двух сомнений Хасэнг, но продолжал молчать до того момента, пока она не сказала сыну выйти за дверь, а сама предложила написать Сокджину письмо. Она согласилась играть роль преданной жены, ждущей возвращения Ким Сокджина со службы, зная о том, что в этот момент он предаётся ласкам другого человека. Однако в их стране измена — серьёзный грех. Нельзя, имея одну возлюбленную, соглашаться на отношения с другой. Подобное поведение оседает тенью не только на изменщика, но и на других членов семьи вплоть до последующих поколений. Поэтому она и предложила такой план, на реализацию которого уйдёт несколько часов, искренне боясь, что больше шанса на объятия и повторную встречу Сокджину больше не предоставится. А Мин Юнги не смог отплатить ей большим, чем обещанием пересмотреть налоги народа. Он ещё долго наблюдал за её удаляющейся сгорбленной от невидимых тягот спиной и подпрыгивающей возбужденной походной сына. И судя по тому, как её плечи дрожали, всю дорогу до дома женщина плакала. И было ей жалко не только себя, оставшуюся без мужа на один вечер, но и безутешного императора, ждущего своей смерти ради начала жизни своего возлюбленного. — Ты так постарел… — безжалостный Мин Юнги трепетно разглядывает своего Сокджина, замечая, что старость костлявой рукой задела и его облик, и даже взгляд, что начал молодеть только сейчас. Когда лицо императора прямо перед ним, когда его губы скользят по перевязанным грязными бинтами костяшкам, и Сокджин от до боли знакомой ласки шумно выдыхает. Атмосфера в комнате не располагает к романтике. Сокджину даже кажется, что здесь, в императорских покоях гнездится смерть и поёт раз в сутки поминальные песни, но на этот раз мотив песнопений своими отзвуками играет явно не по его душу. Мин Юнги по-дьявольски ему улыбается, пока сбрасывает тяжёлые доспехи, роняет их на пол, совсем не по-императорски отпинывая их ногой в сторону. Мужчина теряется в собственном голосе, когда оказывается опрокинутым на шёлковые простыни, и тут же замолкает, понимая, что Сокджин, не спеша начинает высвобождать его из одежды. Снимая золотую накидку, и принимаясь за ханбок, Сокджин губами ловит изумруд, умудряясь коснуться ими же и бледной кожи. В этом противостоянии холода камня и всепоглощающего жара, оставляемого прикосновениями шершавых рук и горячих губ Юнги срывается. Он не понимает себя, не понимает, его ли стоны раздаются в тишине комнаты, или это Сокджин, держащий его крепко. До синяков на коже. Может, из желания взять из этого вечера всё, а может, чтобы убедиться, что это не плод его воображения, и всё происходит взаправду. Сокджин дрожит сам, когда видит полосы на запястьях, касается их лбом и лежит так, пока такой же отчего-то подрагивающий Юнги не примется считать его ссадины. Оба таких изувеченных. Слабых. — Не убивайте больше никого, господин. Не делайте себе больно. Если бы я только мог быть рядом. Я же обещал, — всё болезненное выходит с каждым соприкосновением губ, полных тяги сплестись всеми конечностями до полного сращения тел, до желания делить одни невзгоды на двоих. Забрать себе чужую боль, возместив её хоть какими-то радостями. — Я берегу, берегу. Ты главное о сыне заботься. Расти его. И про жену не забывай. Таких на свете больше нет. Моя мама была, да и её забрали, — Юнги захлёбывается счастьем от долгожданной близости, совсем не замечая, что глотает собственные слёзы. На фоне он слышит ласковый шёпот Сокджина, чувствует их сплетённые пальцы, а сам мыслями уже на войне. Что бы ни случилось, он защитит Сокджина. Так это у него на роду выгравировано. И смерть, висящая в его комнате, начинает петь громче, и в этом тексте набатом повторяется его имя.