Методы поощрения за службу Отечеству по К. Рылееву

Ночью на кухне работалось хорошо — иногда лучше, чем днем в кабинете, где то и дело трезвонил телефон, кто-нибудь заходил, хлопал дверьми в коридоре или предлагал прерваться на кофе. Вероятность внезапного катаклизма все еще равнялась, как говорил Кондраша, пятидесяти процентам (или начнется, или нет, и сложно было упрекнуть его в нелогичности), но ровный бело-голубой свет экрана и знание, что сам Кондраша спит этажом выше, странным образом успокаивали. Он обещал себе — трижды — еще полчаса, а потом наверх, упасть тихонечко рядом, постаравшись не разбудить: обычно Кондраша не просыпался, но сквозь сон подкатывался к нему или в темноте находил на ощупь руку — чувствовал. Улавливал шестым шестым чувством лучше, чем кто-нибудь — зрением или слухом: за последний год оно обострилось, кажется, до предела. Закончив наконец подбирать слова и сканировать строчки на предмет досадных ляпов, Сергей кликнул «отправить» и устало потер пальцами глаза. В углу экрана горели неровные одиннадцать минут третьего: «До половины, — пообещал он себе в четвёртый раз, — и точно...» Дверной проем открывался в почти непроглядную темноту коридора, отрезая его от приглушенно-желтого освещения кухни. В нем было сложно — особенно упавшим к вечеру зрением — что-либо разглядеть, но здесь, в жилом крыле, не могло быть никого постороннего; кроме этого, с большой вероятностью он и так узнал бы эту походку. От лестницы до двери было пять неровных шагов. Он поднял глаза ровно в эту секунду, как будто знал: Кондраша замер на условном порожке, привалившись к дверному косяку, и его фигура выделилась из окружающей темноты, превосходно встраиваясь в светлую, теплую кухонную среду. Сергей с нежностью выхватил взглядом задравшийся край пижамной рубашки, обнаживший полоску белой кожи, мягкую спутанность кудрей. Сердце болезненно кольнуло, сжалось и ухнуло вниз, когда он громко, с наслаждением зевнул, трогательно прикрывая рот ладонью, и тихо сказал: — Ты время видел? — Видел, — честно сознался Сергей, — минуту назад. Я собирался. Честно. На твердость голоса уже не осталось сил — только на ту самую улыбку из арсенала ненасильственных методов убеждения, про которую говорили: «Обезоруживающая». Как у кинозвезды. (Кондраша не велся на нее, если только сам не хотел повестись, Сергей все равно продолжал ему улыбаться, и каждая такая встреча словно вновь становилась первым свиданием, каждый разговор — первым признанием в любви, каким оно могло быть, живи они скучной стабильной жизнью предсказуемо счастливых людей.) — Вставать рано, — мягко пожурил Кондраша, аккуратно закрыв и подвинув к середине стола ноутбук. — Не бережешь себя. — Не берегу, — с готовностью покаялся Сергей. — Дурень. — Дурень. Он оттолкнулся от ребра столешницы, отъезжая назад, тихо шаркнули ножки стула. Места между ним и столом как раз хватило, чтобы Кондраша шагнул в высвободившееся пространство, и Сергей смог обхватить его за пояс, собирая складками мягкую фланель в тонкую синюю полоску. Полоски поехали зигзагами и кривыми, Кондраша шумно выдохнул, когда он вжался лицом в живот, прихватил зубами прозрачную пуговицу, влажно выдохнул туда, где просвечивала кожа. По спине — он удерживал Кондрашу на месте, обняв поперек поясницы, как будто тот мог упасть или, хуже того, исчезнуть, — побежали мурашки, стоило только проехаться губами вверх, собирая пуговичную строчку: Сергей не видел, но почувствовал, как он вцепился рукой в плечо, как второй взъерошил волосы на макушке. Притянул его к себе ближе; задрал рубашку, припадая к оголившейся коже, жадно повторил губами выпирающие ребра, очертившиеся особенно остро и четко, оттого что Кондраша схватил ртом воздуха и весь напрягся, вытянулся в напряженную струнку. От него пахло чистой, теплой кожей, маслом из ванной, их общей постелью. Домом. От этого всегда накатывало — захлестывало — крутилось на языке, заставляло хотеть сказать так много, но не находить правильных, нужных слов. Сергей попытался (не смог), поднялся на ноги, неизящно подвинув стул; привычно навис над ним — Кондраша откинулся назад, упираясь руками в стол, стало совсем просто обнять ладонями его лицо, целовать его глубоко и долго, словно бы изучая заново, пробовать мятную пасту, зеленый чай — он всегда выпивал кружку на ночь — и его собственный вкус, еле заметно сладкий. Длилось минуту, две, вечность — неважно: после он подхватил Кондрашу под бедра, поднял, ловко усаживая на стол, встал напротив между разведенных колен и взялся за пуговицы. — Я думал, мы пойдем спать, — промурлыкал Кондраша, притягивая к себе его голову, вжимая в шею и тут же путая пальцы в его волосах. Сергей приподнял его над столом, стаскивая с бедер мягкие штаны, пробормотал куда-то в плечо: — Обязательно, — (на нем не было белья, и он отзывчиво толкнулся вперед, поддаваясь ласке), — только... Сергей не договорил — наклонился к нему, уткнулся лицом между плечом и шеей — там заламывался набок пижамный воротничок, под ним угадывалась светлая родинка и то бледнеющее лиловое пятно, которое днем пришлось прятать элегантным шейным платком. Прихватил зубами, где билась и пульсировала жизнью жилка, оставил один за другим влажные, прочувствованные поцелуи. Уже почти уложенный спиной на столешницу, Кондраша схватился за его плечи, доверительно заглядывая в глаза, улыбка, тронувшая его губы, была растерянной: — Погоди, ты... — (Сергей касался его бережно, избегая ненужной — да и нежелательной сейчас — торопливости), — Сереж, же ты устал... давай хотя бы... — Тш-ш. В такие моменты он словно бы возвращал все время и терпение, когда-то взятое в долг: Сергей приложил пальцы к приоткрытым еще для следующей ремарки губам, не встретив даже малейшего сопротивления, Кондраша молча кивнул, привычно расслабляясь в его руках — медленно сомкнулись светлые ресницы, на миг скрывая счастливо блестящие глаза, его спутанные кудри казались обрамленными расплывчатым нимбом золотого кухонного света. И в том, как он поймал ртом эти пальцы, как хитро улыбнулся, прикусывая, нет, только обозначая, было мало — так мало примитивной пошлости. И так много — того неземного, внеземного, из чего он был соткан, божественного золотого света, которым он делился с окружающими столь щедро, что сам никогда, должно быть, не замечал. Сергей целовал его, неспешно растягивая, он выдыхал Сергею в рот тихие, мягкие стоны. И его хотелось, всегда хотелось, просто взять, просто чувствовать. Но еще больше…. Пижамная рубашка теперь задралась, оголяя нижние ребра, худой белый живот и острые тазовые косточки. Сергей сжимал его талию, нарочито медленно, по сантиметру натягивая на себя, Кондраша смотрел, не моргая, держался за его руки, и только почувствовав его целиком — точно знал и ни с чем не спутал бы это чувство — тихо выдохнул: — М-м… — Да… — бессвязно, хотя и вполне в тон отозвался Сергей, — да… В голове крутилось много, всякое — радость моя, хороший мой, красивый, люблю — Сергей не говорил ничего, а если говорил, то не помнил; оба молчали, молча смотрели в глаза, молча рвано дышали, хватая воздух. Он думал совсем не о том: что надо бы удержать над жесткой деревянной столешницей (целовал бы потом все ссадины на позвоночнике, но так не хотелось оставить даже одну), о трогательно острых коленках, о золоте нимба и золоте его заразительного, искорками рассыпающегося смеха… Кондраша, наверное, совсем ни о чем не думал — и он считал бы, что все делает правильно, если бы только знал доподлинно, что это и впрямь было так; в вопросах чувств из них двоих Сергей никогда не отличался естественной простотой подходов. Но все равно безошибочно уловил, как выгнулось, напряглось и задрожало родное, наизусть выученное тело, прихватил зубами у шеи, вздернул его со стола наверх, поднял, обнял, словно врасти хотел — самого после тоже не хватило надолго, Кондраша обвил всеми конечностями, не отпуская и не выпуская, шумно задышал в плечо, умилительно ласково положив голову и выводя что-то указательным пальцем у него на плече. Устоял практически чудом. Сергей покосился на его мягкие штаны в тонкую синюю полоску, в процессе стекшие на пол и свернувшиеся там бесформенной лужей, подхватил его удобнее под бедра, прижимая к себе. Кондраша прилип только теснее — казалось, готов был уснуть уже здесь, у него на руках, в силу своей компактности не особенно-то и нуждающийся в кровати. Что-то поднялось изнутри, стоило только об этом подумать — что-то, чему Сергей ни за что бы не подобрал названия, но что с хрустом ломало кости, чтобы после, перебрав по шестеренкам и винтикам, сложить заново: он нередко думал в такие моменты — пусть им не пришлось идти по более трудному, более тернистому пути… Если бы даже пришлось, если бы даже вокруг было непроглядно темно, хоть глаз выколи. Если бы даже никто его не услышал. В такие моменты — когда Кондраша дышал с ним в такт и его сердце билось в такт тоже — в такие моменты вырвать из груди горящее факелом сердце казалось не самой плохой идеей. Тело слабело: хотелось лечь. Отложить до утра и душ, и не выключенный компьютер. Сергей поцеловал растрепанную макушку и тихо пробормотал: — Теперь точно — спать… — Угу, — откликнулся ни о чем уже не желающий возражать Кондраша, — я вообще-то… планировал немного другой сценарий, но… так тоже неплохо. — «Тоже неплохо»? — беззлобно упрекнул Сергей. — «Тоже неплохо». Сам пойдешь. Кондраша ничего не ответил: то ли не придумал, то ли перехотел острить, но еще нашел в себе силы рассмеяться, уверенный сегодня, как и всегда, что самому никогда уже не придется.