Самый человечный нечеловек в мире

Костлявые, выкроенные ожогами руки приобняли пряжку ремня. Проскользнули в натёртые дырки бомжатского вида, приласкали взбудораженную кожу, взъерожили плотный слой её «шерсти». Чувствительную мочку уха пригрело жаркое дыхание, заворковало щепотки чего-то слащавого, холюще-лелеющего — и нырнуло под тщедушненькую майку, намекая затуманенной от похоти Питоновой башке, что данный случай она кардинально проиграла. Этот наглый, донельзя очаровательный «воздыхатель» видел прямиком сквозь любые дурацкие приличия, любую человеческую скромность. И пусть ладони его грели бережной заботой, и глаза играли чем-то нескрываемо любящим и тёплым — а обояние его вдоволь накачалось феромонами. Феромоны! Сладчайшие невидимые сигналы, тончайшие нотки непередаваемых запахов-указателей, раззадоривающие чувстительный мозг похлеще и мяса, и азарта боя — именно они услужливо выдавали сталкера с потрохами, с радостью рассказывали про очевидное, одно-единственное его желание. И пусть тот молчал, как партизан, пусть скупо втягивал воздух, стараясь сдержать взбудораженные охи-вздохи; пусть неуклюже растирал малиновые щёки, изо всех сил прятал обольстительную лыбу, не желая признаваться, что стояк уже норовил прорваться сквозь застёжку — но запахи лгать не умели. Умели лишь щекотать нос, манить, соблазнять фримена без помощи каверзных гипнозов, всё подзывая к своему источнику. Заставлять взвинченно тереться о липкую, мокрую от предсемени ткань, о затверделые пуговки сосков, будто обезумевший от весенней течки зверь; омывать острые костяшки бёдер несдержанным горячим паром, отборными поцелуями, соловьиными ласками, пуская в ход почти весь словарный арсенал… Если вольникова фантазия рассказывала небылицы о пылком снорковом нраве, выдумывала сказки про какую-то ошалелую, животную еблю, готовую пристыдить и сладкую парочку самых последних троглодитов, то настоящий анархист одарял его чем то сладким, интимным, чем-то, тьфу ты, романтическим, укутанным в страстную ласку, тягучим и нескончаемым, словно удовольствие от качественной, дорогущей сигареты, словно великолепно отрепетированный вальс, готовый сразить наповал даже самое бесчувственное девичье сердце. Сталкер оттопырил нижнюю губу, раззинул подрагивающий рот, стараясь выжать из непослушной глотки хоть какую-то остроумную, незлобную колкость — но и та опередилась плотным, шершавым языком, утонула в сахаристом поцелуе, уделившим внимание каждому чувствительному клочку нервов, подавившим любую стороннюю мысль. Александр был опытным. Безоговорочно опытным: даже пальцы тряслись от медового его послевкусия, не разрешали стянуть штаны пошустрее; не слушались от гортанного, басовитого мурлыканья, ползущего вдоль тела волнами блаженной дрожи, от нетерпеливого, чуть не скулящего дыхания, обдающее тёплой влагой запрыгавший кадык. Что-ж, 2:0. — Красивый у тебя, заяц, голос, — запыхавшийся «ухажёр» слизал струйку слюны с такой обходительностью, принялся стягивать ветровку с таким познавшим Нирвану терпением, будто совсем не утопал в мечтах про еблю с грудой мышц перед ним. — Знаешь, если попросишь хорошенько, могу и ускорить процесс… Нежные сапфиры заиграли пламенем, заострились, закололи, впериваясь до самого укромного уголка вольниковой души в универсальном «А не прихерела ли ты часом, радость моя?» — и куртка, впитав намёк, покладисто сорвалась с места, за секунду улетела-умчалась на землю в паре с плотными штанцами. 3:0. Ткань была снорку, что быку красная тряпка: только та рыпнулась, скрылась с глаз его долой, выставив молодое тело напоказ — так мутант уже и раззевал веки в нескрываемом удивлении, пробегался завороженным взглядом по синеватой паутине щетины, по свирепой татуировке, по подтянутому, заросшему кучерявой волоснёй животу; блаженно утыкался раскраснелым носом в широкую костлявую грудь, распаривая застоявшийся пот, отдраивая мазутные кляксы узловатыми, почти бронзовыми от ожогов ладонями, будто с излюбленной вазы. И всё глотал воздух приоткрытым ртом, жадно посвистывая дифтерийной гортанью… всё впитывал запах плоти широкими, бычьими ноздрями, испуская на кожу горячие сизые облака… всё лез вперёд, к подреберью, к тощим бёдрам, натягивая шнуровку берц до самого предела… Бах! Разорвалась его обувь, сорвав прорезиненную подошву с убогой, совсем уж измученной основы. Язычок оттянулся, плюхнулся на землю помятой салфеткой, лесочка шнурков лопнула, выставляя на созерцание носки-лохмотья — а те и вовсе приняли роль самодельных портянок, обвились вокруг исполосанных, скукоженных, будто у породистого лысого кота, стоп, не дотянувшись до скрюченных, как соколиные когтищи, пальцев. Четыре подавались вперёд, загинаясь продолговатой дугой, а большой исхудал, по-обезьяньи оттопыривался вбок, оставляя между намозоленными фалангами заметное ущелье, будто на ладони. С такими разве что по сточным трубам карабкаться, безустально скакать по деревьям — но в тот, именно тот момент шевелились одни лишь его «губы». То расползались, как подбитые, изодранные тряпки, то выпячивались вперёд, будто у мартышки, то хлопали, словно у лошади, зачуявшей любимое своё лакомство — и всё скользили по коже с непередаваемой завороженностью, невесомо плыли по мягкому румянцу, по острым предлечьям и утёсам костяшек; всё ласкали одубелые подушечки пальцев шершавым, пожёванным языком, всё охвативали их в слюнявый, горячий кокон, тянули в рот — а там уже и покрывали их слоем вязкой пузырчатой мокроты, посасывали, нарочно наполняя елду трепетным предвкушением. — Не бои-иис. Я ес нежно: смотри, — замычала в полустоне разинутая клыкастая мясорубка, уделяя внимание каждой фаланге: даже зубы-осколки, всегда готовые раздробить кость до фарша, любяще поджались за ожоговую ткань, щипнув орозовелую кожу напоследок. — Смотр-рри и у-щис, студент… Питон вдохнул, прерывисто и спёрто, только язык опустил смоченные пальцы. Прикрыл затуманенные от возбуждения глаза, когда фримен разгладил пушок волос на лобке, завил его вокруг огрубелых пальцев… когда склонился к твёрдому, словно кол, члену, когда оттопырил нижнюю губу, ненасытно упиваясь целой стеной заветных сахаристых феромонов… И, словно сорвавшись с цепи, заглотнул его. По нервным окончаниям ударило нечто. Узкое, упругое, невероятно жаркое и влажное нечто, окутавшее пах горячим воском. Именно оно, тягучее и непередаваемое, прильнуло к головке, будто пылкий угорь: вылакало грязь и пот с жадным гулом, роняя к ямочке подбородка нетерпеливую слюну; сдавило перевозбуждённую кожицу твердющими бугорками волдырей, массируя сгусток чувствительных, цокотящих от пульса вен… огладило яйца ломтиками надкушенных, обвисших, будто жабры, щёк, укутало елду тягучей глазурью слюны… и запрокинуло её в тугое кольцо набухших миндалин, в окружение плотного, влажного, нескончаемого жара. — Пи-е-есеец, — захлебнулся стоном Питон, обхватывая ногами ёрзающую Сашкину голову; та послушно всосала воздух, нанизалась на член, заставляя гуталиново-чёрную волосню паха, ошпаренную щекоткой от резких вдохов-выдохов, подскочить дыбом. — Ты-- ты чё, в свою «Свободу» затянуть меня хочешь? А то если все вы, фримены, так аппетитно за щеку берёте… то я за себя не-- не в-- К плотной основе подскочил раззадоренный язык, приласкал чувствительные морщинки невесомой скользкой кисточкой — и ошалелое его тело сорвалось с катушек. Усыпалось полчищем мурашек, взъерошило кучерявую волосню до натянутых струн, чуть не выкручивая раскалённые от эйфории кишки наизнанку — плюнув на вычурные провокации, на дерзость, натянутую, будто маска поверх неумелости и обыкновенной паники, Питон запрокинул голову (та промчалась мимо утёса тяжеленной гирей, чудом избежав крайне невесёлого, сотрясительного «БА-БАХ!» о валун) и попросту растёкся по земле. Взбудораженный орган набух, напыжился, будто и сам постарался скользнуть глубже, в распаренную, мокрую гортань — но лишь задевал островатые зубчики, подточенные скудной костяшковой «диетой». Ну, а те и рады стараться: оттягивали, щипали скользкую кожицу, дразня и надкусывая причинное место так, что в перекосившихся от райского удовольствия глазах замерцала роса слёз. — Чё, Сашка, таким и раньше был? — на секунду сталкер, поддавшись нервам, попытался хоть немного вытянуть член, дабы его сладострастный, малость заигравшийся Ловелас случайно не задохнулся (а то и не прокусил хуй) — но тот лишь выкрутил задоволенную лыбу, с вызовом набычил нос — и принялся внаглую ускорять темп, пока тот не стал попросту невыносимым. — И-или на арматурных штыках натренировался? То ли матушка Карма вновь впихнула свои подлые ручонки в его личную жизнь, то ли это снорк возжелал приструнить его «порывы остроумия» — но повосхищаться втянувшимся в дело мутантом Питон вовсе не успел. Узелки блаженного жара, до этого охватившие всё тело раскатами щекотливых волн, принялись нарастать, насыщаться жаром, обвивая истекающую смазкой головку — пришлось ему приложить немало усилий, дабы и самому не пойти на поводу инстинктам, всё же продолжить веселье. Как бы не ныли бесчувственные его ноги, как бы не сопротивлялся обезумевший от похоти рассудок, а, за секунду до того, как тот собирался приказать организму выплеснуть всё накопившееся «добро» наружу, до одури возбуждённый член оказался вытянут из чужого рта. Ответом последовал лишь жалобный, бесстыдно громкий стон. — Думаешь, пососал и всё — красавчик? — нагловато, будто в объятьях пьяного угара оскалился Питон, подхватывая обмякшие колени и представляя донельзя взбудораженному анархисту свой «наилучший» вид: чумазую, орозовелую, растянутую пальцами задницу. — Меня, знаешь ли, задобрить-приголубить тяжело… — За-до-о… — сморенно залепетал фримен, с горем пополам проглатывая одышку: даже опёрся на гребешок отвесного камня, будто повисший на автобусном поручне дедуля… правда, только объект его душевных грёз лукаво закивал, только взмахнул упругой, костистой «приманкой» — так и всадил по ней меткий, поджучивающий шлепок. — Садо! Задом, быс-сстро! Мозолистая лапища, огрубелая и жаркая, будто компресс-припарка, зачарованно огладила задницу: нырнула к ямочке кобчика, пробежалась по ягодицам, по сыпи крапчатых веснушек, по кляксам родимых пятен, по малиновому отпечатку от затрещины, по гуще жёстковатых, словно содранных с обувной щётки, волос — и измазали их в тёплой лужицей предсемени, растирая скользкой киселью-клейстером узенькую дырочку. Член вклинился между половинок, озовел, напыжился, лаская проход нагретой, взмокшей кожицей. Хоть его «владелец» мог бы и вцепиться в сталкера, изорвать ему прямую кишку, оставляя заместо задницы кровоточащий кратер — но первым делом сей мутант был джентльменом. Галантным, церемонным, вежливым джентльменом, что с издевательским терпением дразнил задницу лёгонькими, разминочными взад-вперёд. Оттопыренный проход чуть не захлебнулся смазкой, взбудораженно дрогнул, идя на поводу бережной, сладкой, почти-что приторной, будто из какого-нибуть взрослого кино, ласке — и поддался. Услужливo растянулся, позволяя члену скользнуть глубже, распереть каждый сантиметр, прищемить чувствительный мешочек простаты — и окружил плотный орган тугим кольцом, подчёркивая каждую пышную, взбученную вену. Так и спаивалось их общее здравомыслие: медленно вязло в коктейле тягучего, медового блаженства, подперченного нотками щипающей, почти щекотливой боли, изредка вгрызающейся в прямую кишку, словно кнутом — но даже та млела после острых, опрометчивых поцелуев, после изуродованных «губ», приласкавших кожу оборванной ниточкой уздечки и иссушенными, очернелыми заедами; после неугомонного носа-пятака, приткнувшегося к распаренной от пота грудине. — Ну чего ты к этой дряни пристал, дурко-искуситель? От меня за километр несёт, как от бомжа, а ты всё лезешь да лезешь, — шутливо высипел Питон на одном вдохе, ласково трепая угристую, худосочную щеку мутанта. Сашка закурлыкал причудливыми слогами, расплываясь в улыбке: «губы» скомкались, оттопырились, словно занавесь, выставляя напоказ и окрепшую дюжину зубов, и скулы, и ямочки десён, и ущелья между челюстями-капканами. — Я ж, вроде, «Коко Шанель» не обли-- ох, сцу-ууука-- не обливался! Тебе там мёдом намазано? Мутант склонился к раскисшему «адреналиновому наркоману», с издевательской нежностью пригнездил задубелые подушечки пальцев на ягодицах, расгладил чернильные змеиные кольца, ползущие вдоль позвоночника чешуйчатой бахромой — и, налюбовавшись алой краской, оспой вспыхнувшей на костистых плечах, нанизал его на себя одним резким рывком. Питон и так еле сдерживался, чтобы не захлебнуться воздухом. И так терпел из последних сил, дабы не давать слабину, не надрывать гортань сладкими, протяжными стонами — но, только увесистая сеть мышц рывком влезла до самого своего конца, только растянула горячие стены и вкололась прямиком в простату, так и спёрлось дыхание в дрогнувшей диафрагме, и запрыгал кадык, пуская вдоль шеи град застоявшегося, обмёрзлого пота, и взвилось из острого носа-крючка сизое облако пара. А темп всё рос. Обрывался местами, когда снорк изворачивал знемелую руку-ногу, меняя позу; когда смахивал со лба влажную пелену, приклеевшую к затылку кучерявые волоски, а то и с вызовом оглаживал сморщенные, просевшие яйца своего спутника, лаская ноющую от сладкого нетерпения головку. Бывает, заработает жилистой ладонью, грубо приласкает лиловую, донельзя напряжённую вену, дождётся, пока из иссохших уст выбежит тонкий, взбудораженный экстазом стон — и, как ни в чём не бывало, снова примется трудиться бёдрами. Только разгорался в глазах его, где-то между рубиновых белков, между лопнувших капилляров, ползущих к роговице рыбальскими сетями, плотоядный огонёк. И прыгал он между ними, будто шальная искорка, и пленил, и страшил, и затягивал всё их окружение, от узеньких спиц сталагмитов до зябкой, колючей почвы, в малиново-бурое море, в бесконечный океан удовольствия и чистой человеческой близости, в кружева извилистого, будто выползшего из трубочки пьянящего кальяна, пара — а тот всё выскакивал из раскраснелых носов, из смятых в жарком поцелуе ртов, всё отслаивался от саднящей, требовательной кожи нежным полотном, оттанцовывая в воздухе расплывчатыми белогривыми облаками. И прикусывались тогда языки, и всасывался прелый, душный воздух сквозь стиснутые зубы, проскальзывая мимо резцов вместе с жадными вдохами и безудержными стонами, пока разросшаяся нужда не охватила их с головой, не сдавила лёгкие до проступившей дрожи и руки до побелевших ноющих костяшек; пока вспышки чистейшего блаженства не укутали обоих в накалённый кокон, не скрутили внутренности в кипящие узлы, не растворили любую мысль в жадном, почти озверелом от похоти крике, в нескончаемой мольбе: быстрее, глубже, ещё, и ещё, и ещё. Оргазм прошёлся по нутру пламенным кнутом, ударил по паху с разрывной силой, позволил ему брызгнуть обрывчатой белесой струёй, позволил ртам их застыть в бесшумном экстазе, окончательно увязнуть в сладчайшем безумии, в этом завораживающем рубиновом море.

***

Отдышаться, проморгаться и привести в движение конечности вольник смог лишь через десять минут. Подняться без ошалелого жара трёх Солнц, разрывающего его очко — через ещё двадцать. А дальше — по накатанной. Полуживая физкультминутка для разминки затёкших, окоченелых мышц, бойкое натягивания на себя запыленной, скомканной «алкоголички», парусом обвисшей на впалом животе — и можно смело брести уточкой к своему компаньону. Изначальным планом, конечно, было выпаливание околосмазливого «Ну, как тебе?», но блаженно разлёгшаяся на земле физиономия с полу-стоящим, подпрыгнувшим от одного лишь его запаха членом, говорила сама за себя. Оставался, получается, второй вопрос. — Са-а-ань, — любяще замурчал вольник, словно сорокалетняя домохозяйка своему прохлаждающемуся муженьку. «Муженёк» сладко потянулся, содрогая зубчики позвонков, приоткрыл опухшие веки — и, окинув Питона ленивым, ещё шатающимся взглядом, оттопырил губы в косой широченной лыбе. — Месье, не соизволите ли предложить своему партнёру лёгкий вечерний перекус? Погнали жрать, а? Не успело предпоследнее слово и покинуть сталкеровых уст, щедро измазанных в слюне и припорошенных липким слоем грязе-пыле-земле-кончи, как внимание снорка уже оказалось в его руках — послаще любого местного барыги, похлеще любого канючившего помощи новичка, потянул Питона за собой сей зубастый едок-эстет… прямиком к обледеневшей, преленькой туше контролёра. Конечно, любой прожжённый сталкеришка никогда не против лишний раз послать пищевую цепочку в пешее эротическое и отведать плоть «грозного любителя человеччины» — но уж точно не гуманоидного, и тем более сырого. Если мутированное зверьё, даже самое безмозглое, обходило очаги радиации десятой дорогой и вырабатывало стойкость к инфекциям, то забрасывание себе в рот мяса навороченных «лабораторных крыс», даже жареного — русская рулетка между блевотой дальше, чем видишь, острым пищевым отравлением и превращением в ходячий инкубатор для доселе неизведанных миром паразитов. Было, правда, одно скромное «но». И балбесу ясно, что за день без еды здесь не откинется даже самый кволый дедушка — но, раз уж его больно сморенный организм не переносил «походов» натощак, вовсю протестовал, становясь равным по силе этому же пенсионеру, привередничать и воротить носом было попросту нельзя. Вот хоть об стенку бейся — нельзя. Особенно когда мясистую тушку разделывало самое жилистое, крепкое и аппетитное тело, которое когда-либо маячило перед его взглядом — стыдно не поглазеть, полюбоваться. Пофантазировать. — Сашка, сразу говорю, — на сей раз брызнувшая в рот слюна появилась уж точно не от жажды хавать. — Оденься лучше: я так вообще нахрен не выдержу. Свободовец приостановил мясничество, дразняще выгнул крепкую спину, выкрутил каменные плечи — даже принялся заигрывать венистыми мускулами, а-ля самый отъявленный мачо-мучачо. Ишь, Тарзан! — Иди-иди, богатырь фигов! — заехидничал Питон, прикрывая глаза тыльной стороной ладони: будто перед ним устраивала состязание бодибилдинга натуральная Медуза Горгона, выскочившая из какой-нибудь древнегреческой фрески. — Как выберемся, можешь мне хоть в скважину очко превратить, хоть штангу откопать и до потери пульса её тягать. А сейчас, будь любезен, тащи сюда наилучший бифштекс. …Что-ж! Первое впечатление, вот те на, оказалось даже позитивным: внешне контролёр, помимо чу-ууточку обескураженного лица, выдранного позвоночника и пёстрого перечня других кощунств, был более-менее солидным. Отожранное варикозное пузо, еле вмещающееся в полосатенькие, как у упитанного шершня, брюки не сияло открытыми чиряками, не кичилось ни грыжами, ни водянками, ни целыми шарфами глистов, стадом возившихся у кишечника-рулета — да и остались от него одни «объедки», любезно отобранные под сталкеров бедненький, нежненький человеческий животик. Мучнисто-розовое филе с бурым кровяным соком, увесистая грудинка, шейка, вздутая поджелудочная, схожая на переспевшую виноградную гроздь — ну хоть натюрморт делай. Рука рыпнулась к недрам кармана-нашивки, выудила вгрызшийся в ворсистую ткань перочинный нож, попыталась растормошить мышечную память, вовсю репетируя заученные рубящие взмахи — и оказалась приторможенной за кончик лезвия. «Ну-ка, мясничок мой малоопытный, дай дорогу мастеру!» — шутливо засияли тяжёлые, ввалившиеся от усталости глаза. В готовке Саша был крайне прост. Не любил ни возиться, ни сидеть истуканом и мусолить уже отличную, по его плотоядно-сыроедному мнению, пищу: посему лишь вспорол контролёровскую ляжку, юрко оттяпал бескостное филе, спрятанное за слоем вязкого, почти бегемотьего жира — и любезно, будто горделивый шеф пятизвёздочного ресторана, преподнёс кровянистую квашню Питону. «Угощаемый» сглотнул. Бережно ухватился за сырое мясище, размазав пасту жира. Ощупал. Помял. Извернул, словно тряпку, наблюдая за тягучими нитями крови. Поджал густые пучки бровей — и окинул своего напарника косым, кисленьким взглядом. — …Боис-ся, козелёночком станешь? — шутливо заблеял снорк, вскинув пыль морщинистыми, скомканными в кулак «копытцами»: брал на понт. — Хоче быть с ан-нерексия? Хочешь быть слабо, плёхо, быть в больница? Кушай, кушай! — Я, между-прочим, и кору деревьев объедал, — мутант задорно прыснул от возмущённо-задетого тона, оборачиваясь к еде: так и скажи, что струсил. Кору, значит, уминает за обе щеки, а нормальное мясо есть не хочет! Вот это выживатель-голубокровка! Может, тебе ещё французскую булочку подогнать, с красной икрой и сливочным сыром? — Тю, ну сравнил! Я ж не папуас-людоед: мне, это, моральная поддержка нужна… Безмятежно схаркнув пожёванный хрящик, снорк зашёлся незлостным гиеньим «гы-гы-гы» — и опять затыкал пальцем по нетронутой еде в командно-указательной манере, будто слепому. Ну, раз прессовка не угасала, а желудок и вовсе выл-заходился красноречивым урчанием, нескромно завидуя басовитому чавканью рядом с ним… Разжав онемевшие челюсти через пень-колоду, Питон запихнул в рот ломоть мяса, шумно втянул воздух — и, собрав в трясущийся от рвотных позывов кулак всю свою силу воли, начал жевать. Как выяснилось, отвращённое зажмуривание глаз в стиле «избалованное дитё перед тарелкой манки» было лишним. Мышечная ткань оказалась вполне съедобной: хрящики её рыхленькие, как старая жевачка, жилки с необычной пряной горчинкой, тягучие, будто вытянутая из остывшего супа лапша — вот только пускали липкие кровяные сгустки до самых локтей. Да и тянулись похлеще заводской резины, и пахли то-ли гнилью, то-ли древесной сыростью, которой пропиталась, казалось, каждая крупица осевшей пыли — не помешала бы соль, или приправа, или хоть какой-никакой молотый перец, которым барыжили по дешёвым запечатанным пакетикам-- В рот, успевший приоткрыться от философско-гастрономических раздумий, тут же оказалась ласково впихнута контролёрова почка. Сплющенная, будто выжатый лимон — так и повисла с окровавленного подбородка на лесочках разорванных сосудов. Стыдно признаться, но трапезничать так, даже если весь их рацион будет состоять из чуднóй пси-падали, было намного приятней: эдакая первая свиданка, «романтический ужин» без ресторана, выпендрёжности, всякой муторни (и с подкачанным Маугли-людоедом вместо обычной девочки-припевочки) — пускай и желудок крутило-вертело, будто запихивали в него не простое филе, а гранулы мышьяка. — …А зря это ты про козлёночка шутишь, — вдруг многозначительно, загадочно зашептал Питон, вовсю нагоняя ауру мистики. — Разве не знаешь, что, если мясом всяких чудищ злоупотреблять, и сам такой же тварью станешь? Мутант, сыто облизав намотанный на косточку кровянистый гуляш, поджал рот с театрально-юморным испугом. — Не веришь? Ну, засекай время: сейчас контролёра дожую, почую его недюжинную силушку, а затем и сам опухну, как бочка, наловчусь всякие сеансы гипноза устраивать… О-оо… Уже чувствую! Чувствую, чувствую, — вольник плотоядно оскалился, вытянул к снорку скорченную руку, словно громадного удава; забормотал тихо и зловеще, всё стараясь разыграть повеселевшего анархиста. — Подойди ближе, Бандерлог… ближе, ещё бли-ииже… Слушай голос мудрого Питона, о Бандерлог, и исполняй каждое его повеление: одари щеку сладким поцелуем! Тут же, будто по команде, прижались к коже шершавые губы, приласкали её тёплыми впадинами рубцов, оставляя вдоль скулы след кровянистой «помады». — А с твоей краса не нужно хипнос, не нужно контроль. Тол-ко гляну на твой лицо, на твой мягко волос — у-уу! Готов делать усё! Усё, как кажешь, любо мой, — лысенький романтик прищурил глаза с паволокой, принялся тешить сталкерово самолюбие, аж заливаясь соловьём — но вдруг зашёлся смехом-свистком, вскинувшим поджарые его рёбра. — Сказки то, сказки: от мясо монстр-рром не сташь. Промывка жа-лутка будет, несварение будет, да, но в монстра стать? Не-а! Бред. Тебе надо карашо, много кушат. — Эх, нельзя с тобой шутить, — снорк ехидно пожал плечами, потянулся за жутким самодельным «посохом», начал сравнивать узенькую сталкерову черепушку с увесистой, как гиря, контролёрской. На этот раз, правда, Питон шибко не гоготал: в голове закрутилось-завертелось нешуточное «больное любопытство». — О, так ты у нас дитя науки! А-ну колись, супер-пупер солдат, из какой лаборатории сбежал? Какой дядюшка-учёный над тобой измывался? Выберемся — и пересчитаем ему рёбрышки. Свободовец непонятливо зашевелил скулами, покрутил пальцем у виска, ненароком приукрасив его громадной кровавой кляксой (совсем у тебя фантазия разыгралась, братан: лаборатории эти уже сто лет в обед закрыты!) — даже улыбка его как-то растаяла, раскисла. Сосредоточился, как на допросе, вовсю напрягая мозги — даже чуть насупился, общипывая губу. — Тогда сдаюсь. Расскажешь хоть, как всё это дело мутантское работает? Кто тебя… ну, это, — вольник заколебался, затарабанил тонкими, пианисткими пальцами по земле. Сердце неприятно кольнуло: вразумительно намекало, что не стоило лишний раз совать нос, куда не просят. Вот только язык, этот треклятый, чересчур любопытный, дотошный язык было уже не остановить. — Что с тобой случилось-то? Надеюсь, не коммерческая тайна. — …Слущи-лос? Что слущилос? — он неуютно вперился на неестественные выемки чиряков, покосился на пазы иссохших царапин; осмотрел спину краем глаза, как только мог — а, приметив ужасный незапёкшийся рубец, непонятливо скривился, сщемил ворсинки бровей, плохо пряча горячую тревогу, пеплом осевшую поверх нежного, изморенного взгляда.  — Я… я пал недавно. С высоко пал — большо синяк, рана. Вот и всё. Всё порядок! Всё хорошо! — Саш-- — Всё хорошо, да? Да…? — Саш, — за секунду туманные глаза потеряли свою мягкую искорку, за секунду иссохли, налились всклокоченным сомнением, неподдельной болью и необъяснимым, смутным, словно отголоски рассеянного эха, страхом. — …Как ты стал снорком?