Синонимы к слову «‎реакция»‎

Примерная стастистика по соц.сетям: Минус три фолловера [твиттер], минус два фолловера [инстаграм] в понедельник. Тогда Минхёком управляло праздничное настроение, поглощающее любое несогласие с этим настроением в ближайших трех метрах и заставляющее строчить твиты-твиты-твиты, чтобы все-все-все были в курсе, что, да, его однострочные сообщения, без смыслового начала и вразумительного конца, непонятны, но точно! содержат радость, восторг и по-здоровому эйфорийную любовь к жизни и к себе в этой жизни. Минус четыре фолловера [твиттер], минус два фоловера [инстаграм] во вторник. Тогда Минхёк окончательно адаптировался в Асахикаве, и следом адаптировал и своих читателей в сообщении текстовой\фото\видео информации к каждому листочку, веточке дерева и кирпичику домов в Асахикаве. Минхёк дошёл до лимита твитов в день, но из-за этой поездки ему пришлось дойти и до своего сберегательного счёта в банке «на что-нибудь охрененное», а так же дойти до невероятно дипломатичных урегулирований вопросов с начальством по поводу рабочей недели, поэтому «терпите мои потоки впечатлительных твитов. я, сидя все три летних месяца в душном офисе, фотографии ваших счастливых лиц с геолокацией типа «Grand Canyon, state Arizona, USA.» терпел и вам велел» отправить твит. (Если бы Минхёк забил на «жизнь тебе для одного дана – посвятить себя архитектурному» и тоже начал бы воспринимать лето как повод отдохнуть, в этой японской самоволке без официального отпуска, отгула или командировки, а просто на честном «ну пожалуйста, дистанционно я даже сделаю в два раза больше обычного» он бы ни в какой Асахикаве не оказался). Плюс четыре фолловера в среду, потому что Минхёк умеет правильно ставить теги, и вот жители Асахикавы очень даже like их город и эти likes в совершенно любом фильтре VSCO, даже в самом артхаусном. Плюс два фолловера в четверг [инстаграм]. Тогда Минхёк возвращался в отель уже за полночь, рассуждая в порядке теоретического «а вот если бы» это был его город, «тогда бы» где и что он хотел бы делать. И услышал один из любимых звуков в этом мире — звук аэрозольного баллончика. (Такое же бывает). (Ты притягиваешь магнитом то, что хочешь найти, а в ответ это что-то зачастую оказывается и не против быть тобою найденным). Иногда даже слишком не «иногда»). Скиллов японского хватило на то, чтобы в последствии +2 в инстаграме и +10 твитов с любимой заезженной пластинкой трактата «грязный и кривой стрит-арт на окраинах будет мне в разы предпочтительней, чем стрит-арт в центре, который может быть и для привлечения туристов, и для облагораживания города, или просто как попытка спровоцировать». В пятницу уже надо было уезжать. (Ощущение, что ты был тут не четыре дня, а четыре месяца, тоже надо упаковывать с собой). Метод «приезжай на местность, где будет твой объект, и трогай там всё, что сможешь потрогать, и смотри там на всё, что сможешь увидеть», метод, который вбивался в голову Минхёка с первого курса (и Минхёком воспринимался как «да о чём они вообще, только время тратить; если у тебя есть богатая фантазия, никуда ездить не надо»), метод, к которому Минхёк пришёл из-за определенной стадии отчаяния, когда, будучи в Сеуле, он смотрел на открытый на компьютере графический эскиз музея, ещё даже без конструктивных деталей, но уже неиронично гипнотизировал глазами кнопку «удалить», вот этот самый метод, в итоге оказался самым эффективным. Минхёк думал, что ему нужно смотреть на вулканы, на видео, на фото, перед собой в парке Даисецудзан, и упускал из виду ключевое — ему не нужно пялиться на ближайший вулкан Асахидакэ, ему нужны рельеф, солнце, ветер и все урбанистические особенности города Асахикава. Шансы выиграть конкурс всё ещё по нулям, свободное время\силы это всё ещё сжирает по-особенному жадно, но Минхёк безумно благодарен, что это всё «по нулям» да ещё и «по-особенному жадно» с ним случилось. Он смог на пять дней заформалиниться в нужной концентрации одиночества. Его диалоги вслух — короткие, на чужом языке, с чужими людьми, но оставались в ситуативном характере; его диалоги текстовые — чуть длиннее, на родном языке, с родными людьми, но оставались в отмахивающемся характере «я в порядке, всё хорошо, и давай уже расскажу подробности, когда приеду». Минхёка слишком накрыла волна обожания своей жизни, своей работы в этой жизни и своих людей в этой жизни, поэтому, когда Хёну пишет «ты уверен, что хочешь после аэропорта поехать к ним?», у него отмирает в голове всё, что отвечает за «скажи жизни 'у меня нет ресурсов'». Потому что сейчас у Минхёка есть все ресурсы планеты Земля и пара штук с планеты Ментальное здоровье. Даже когда Хёну стоит напротив, дважды переспрашивает, точно ли нормально Минхёку вот прямо сейчас, с его утомлённым и сверкающим взглядом, с его спортивной сумкой через плечо, с которой ещё даже не оторвана багажная лента, поехать пояснять за стрит-арт, Минхёк упрямо держит ладонь перед собой, желая получить ключи, и обещает прямой репортаж с места событий. (И площадка для отправки странных видео и фото из твиттера и инстаграма переехала в личную переписку с Хёну). Змей, открыв багажник своей машины, очень гордо показывает, какие уроки вынес из любимой в детстве передачи (Pimp My Ride), Икс что-то пытается отвинтить в навороченном его багажнике, чтобы показать, какие уроки вынес он из своей любимой в детстве передачи (Brainiac: Science Abuse), Метель же, сидя на одном колене между ними, кисточкой молча красит шнурки прямо на себе, Минхёк все это фотографирует и присылает Хёну с подписью «наслаждайся, это твоя команда». (А Хёну спрашивает «тогда почему тебя нет в кадре?»). Минхёк уезжает значительно позже остальных. Глупо было не воспользоваться возможностью побыть чуть дольше далеко от шума Сеула. Глупо отказаться от возможности сесть на пассажирское сидение так, чтобы, открыв дверь машины с одной стороны, можно было вытянуть ноги вперед и упереться в землю; чтобы можно было забить на все мысли по поводу рабочих планов и чувств по поводу этих планов; чтобы можно было словить нирвану от взгляда на небо, потому что обычно, из-за огней реклам и неоновых ламп, нирвана, заставляющая отлететь от всего лишь взгляда на городское небо, ловится с перебоями. Она же помогает плавно выйти из быстрых многокадровых смен обстановок и вернуться домой уже не только физически, но ещё и умом. На обратном пути трасса почти пустая, приятная эмоциональная усталость от недели забирает командование у праздничного настроения, и Минхёка перестает хватать на громкость в мыслях и впечатлениях. Ему хочется упасть в это желанное пост-адреналиновое состояние до полной расслабленности; ему хочется подумать и поговорить про выходные; про выходные, в которых, к сожалению, хватает дедлайновских хвостов по работе, но, к счастью, есть фактор, влияющий на то, что Минхёк даже про день, где есть дедлайновские хвосты, думает с тупой улыбкой. И раз этот фактор полчаса назад ответил положительно на вопрос «если ты ещё не спишь, я могу тебе позвонить?», то. Минхёк оставляет телефон с включенной громкой связью на автомобильном держателе справа от руля, перед этим снизив скорость, хотя он даже на загородной трассе водит так, что любой, сидящий с ним в машине и выполняющий роль пассажира, рано или поздно, но теряет терпение и находит нытье «ну кто ездит за городом на 40 км\ч?». Минхёк как-то теряет приветственное слово, больше обращая внимание на звуки ветра, машин и эхо открытого пространства. — Я отвлекаю тебя? — сразу уточняет Минхёк, на пару секунд неосознанно крепче сжимая руль одной ладонью, сам не ожидая, что его прострелит такими острыми иголками волнения. — Только от развязки, как же Рик и Морти справятся с Гработроном. У Чангюна непривычная поспешная речь, и то, что он сейчас широко улыбается в ней, слышится так же хорошо, как слышатся звуки ветра, машин и эхо открытого пространства. Возможно, это было не волнение, а просто глупый и сентиментальный трепет перед разговором. Пусть так. (Вообще плевать как это называть). — Так ты не один, — тянет Минхёк, уже разобравшись, что если в разговоре звучит что-то связанное с «Риком и Морти», там где-то рядом будет что-то связанное с Чжухоном и Кихёном, потому что теперь у них этот мульт компанию образовывающий элемент. — Сейчас я один, но ещё не дома. — Так это улица шумит? — С открытого окна балкона, да. Рядом с домом проезжая часть. — Балкон? Это у тебя за полноценную прогулку считается? Чангюна это сначала смешит, а потом он вздыхает в каком-то подтоне «если бы». — Те, кто в два голоса кричали мне «нет, давай ещё одну серию», вырубились на четвертой минуте, и я не хотел разбудить их разговором, поэтому я здесь. — Тебе бы взять с них пример, — намекает Минхёк, и он до сих пор не может ослабить хватку на руле, и до сих пор в каких-то диалогах с Чангюном ловит это внезапное, без повода и причины, литературное «замирание сердца». — Тебе бы тоже, — мягко переадресовывает Чангюн. И Минхёк ловит ещё одно внезапно, без повода и причины, литературное «перехватывание дыхания». — У меня есть весомая причина этого не делать, — утверждает он, и как только слышит скептическо-насмешливое «ну конечно», весомо добавляет: — Я веду машину. Минхёк не писал в сообщениях, что после аэропорта организовал себе ещё одно дорожное путешествие, только уже не по воздушному пространству, и ждёт, что его тут же расспросят про это. А он даст прямой ответ. Да, возможно, после шести увиливаний от него, но все же ответит как есть. (Потому что у Минхёка так проявляется заигрывание, а Чангюн не только с этим смирился, но и сам тот ещё тон задает в подобном стиле). Поэтому Чангюн спрашивает другое: — У тебя есть водительские права? – его голос остается тихим и ровным, но он все равно как-то вклинивает в него это нарочитое удивление, просто чтобы побесить. (…ну у Минхёка тоже хватало с какими формами чужого заигрывания смиряться, и это было бы враньем, если бы он начал утверждать, что сам к таким не прибегает). — Конечно, у меня есть права! — подавляя триггер от их получения, повышает голос Минхёк, не забывая ещё интонацию подправить, чтобы было и с «меня оскорбляет твой тон». — А у те... — Мммм, как круто, что у тебя есть права, — намекающе перебивает Чангюн, тяжело выдохнув в динамик, на что Минхёк коротко смеётся. — Сколько у тебя было попыток? Одна? Две? – он широко улыбается, мельком взглянув на экран, хотя там только номер и имя. — Три? — накидывает он, откровенно веселясь. — Четыре? — смешок. — Даже не четыре? Неужели пять? Ты же заучка, как могло получиться пя… — Я не зачука, — он шумно перебивает, и его возмущение сквозь очевидную улыбку Минхёк находит очень милым. — Всего лишь две. — Ты заучка, — контрастно спокойно произносит Минхёк, будто утешает. — Я вообще плохо представляю, как с вашей тройкой из двух ученых и одного вездесущего тебя общаются люди. Чангюн это (правильно) считывает за комплимент и коротко смеется: — По отдельности ты же с нами общался. — Я обещался только с тобой и Кихёном, — произносится Минхёком достаточно аккуратно и повседневно, но это явный намек на одного блогера с космического контента ютуба. Почему-то Чангюн перестает смеяться. Почему-то Чангюн начинает говорить только после паузы в секунд пять. — Чжухон самый легкий в общении из нас троих, — он неожиданно по-теплому усмехается, делая акцент на чем-то отдалённом от главного: — Поэтому он из кого угодно сделает своего фаната за пару минут. Минхёк хочет подробности, хочет, чтобы Чангюн уже сдался, переставая обозначать общими фразами то, что между ним и Чжухоном происходит, и просто, может, поныл и пообижался вслух? Скорее всего, ему не нужен совет, но от поныть и пообижаться вслух кто откажется? И, раз уже зашла такая тема, Минхёк не может не рискнуть и не спросить: — А я смогу найти с Чжухоном общий язык? (Чангюн вроде как сам ещё не до конца нашел с Чжухоном общий язык и, судя по всему, они с Чжухоном оба поддерживают имитацию отношений хороших знакомых, проводят вместе время, общаются, но вернуться на прошлый уровень дружбы ещё проблематично). В итоге Чангюн отвечает на вопрос прямолинейно: — Я не знаю, Минхёк. Не назови он по имени, Минхёк  бы не так мгновенно свернул порыв «может, ты кое-что все-таки хотел бы рассказать?». — Я соскучился по тебе, — Минхёк быстро переключает тему, но это звучит уместно и в определенном истощении. Чангюн выдыхает в неловкой усмешке и, может, это в определенной степени самодовольно, но Минхёк принимает за аксиому своё ощущение, что эту фразу Чангюн от него ждал весь разговор. — Хочешь, я приеду к тебе прямо сейчас? — Не надо, — сразу отклоняется Минхёк и улыбается, ещё раз посмотрев на экран телефона. — Сначала выспись, и только потом приезжай. Я все равно буду поздно. На самом деле. (Если совсем эгоистично, то «хочу»). Но Минхёк старается быть хорошим парнем, который помнит про все приколы со сном; который помнит, что впереди у Чангюна ночная смена; и который вовремя остановит вспышку «плевать на всё, хочу, чтобы ты приехал». И это кажется довольно простой штукой: подумать о другом и подождать часов десять до встречи, а не бездумно тащить к себе. Но. Ломка от тоски, так усиливающаяся в Асахикаве, неплохо отвлекалась днем, но как же безумно крыла, стоило Минхёку вернуться в отель, к той кровати, постельное белье которой пахнет стиральным порошком, а не стойким, но ненавязчивым запахом, название к которому Минхёк не смог подобрать никакого, кроме имени самого Чангюна. В понедельник и во вторник Минхёк, влюбленный в каждую секунду своей поездки, ночами до бессонницы хотел домой; потому что дома были наволочки, в которых запах сохранился особенно сильно. В среду он подумал, что никогда в жизни не расскажет про это Чангюну. В четверг он сказал это уже во втором сообщении их чата, переписка которого оживала только поздними вечерами и только на два часа, чтобы не отвлекать друг друга (не отвлекаться друг на друга) в течение дня. Сначала Минхёку ни разу не понравились условия их общения на время Асахикавы. (И, конечно же, не он их принес в диалог). Потом выяснилось, что это было разумным решением. Такой формат оказался подходящим для Минхёка, признающего за собой, что может так увлечься, что смешает все чувства в один комок и, по итогу, вполне вероятно, проворонит большую часть города, целый день отправляя сообщения-впечатления-игривость, и чувствуя к телефону куда больше, чем к цели изучить местность. И Минхёк, хоть иногда и бесился с их «комендантского часа», когда, например, забирал пакет с покупками и взгляд падал на запястье с чужими часами, и хотелось обновить окно чата и что-нибудь написать, вынудив ответить чем-нибудь забавным, но, в целом, это помогло ему бродить по улицам с разными мыслями, а не с одной зацикленностью. — Почему ты будешь дома поздно? — Чангюн это спрашивает настолько привычно, что даже юлить ему в ответ не хочется. Но разве только чуть-чуть. — Я проехал рекламный билборд с надписью «Как ты поймешь, что стал тем, кем хотел быть?». (Он не проехал, он хватается). — Так вот что ты делал, — понимает Чангюн; ему-то достался только под вспышками размытый фотоотчет травы, неба, металлической палки и асфальта; это довольно решаемый ребус в том, что происходит, но найти в этом конкретику можно даже не стараться. — Покажешь фотографию? — Если в своей ленте какой-нибудь соц.сети не увидишь быстрее. Тут уже не хвастается, тут уже точно знает, что подобные проекты — без мата, без политики, без странной абстракции, а с простой и доступной фразой — как-то принято сразу определять «необычным, но приятным» искусством, которое людям очень нравится в стрит-арт музее или на билбордах, но очень не нравится то же самое на стене рядом с их домом. Ну, а Чангюн подписан на слишком много городских медиа разного жанра, чтобы это пропустить. — И какой рекламы вы лишили выезжающих из города? — Въезжающих в город, — исправляет Минхёк направление, по которому был билборд. — Там было что-то про свидание на семидесятом этаже. — То есть вы лишили людей возможности романтики. — А ты хочешь? – Минхёк спрашивает в форме дразнения, быстро, словно у Чангюна ограниченное время за которое нужно успеть ответить на вопрос. — Ужин на высоте семидесятого этажа? Он в такой глубокой задумчивости отвечает, будто вообще не понял, что это (не)серьезный вопрос: — Думаю, с семидесятого этажа должен открываться такой вид из окна, что как-то странно его игнорировать и спокойно ужинать. — Зато пятый этаж хорошо подходит для ужина. Чангюн смеется, и почему-то конкретно сейчас его глубокий и низкий смех напоминает Минхёку о тех бесконечных вечерах, со словесными насмешками и чтением друг друга через прикосновения. — Да, пятый этаж подходит и для ужина, и для обеда, и для того, чтобы есть пиццу на балконе, — соглашается он в тягучем игривом тоне. — В твоем списке не хватает завтрака. Чангюн резко замолкает, а затем отвечает уже своим повседневным голосом: — Во сколько мне приехать, чтобы успеть на него? Минхёк пару раз стучит пальцами по рулю, размышляя, а имеет ли место сейчас вслух задать такой вопрос как «слушай, а вот чисто ради интереса, если бы не существовало работы, учебы и прочих дел, ты бы закрылся со мной на неделю?». Возможно. Неделя это слишком крутая просьба. Тогда три дня. (Хорошая же тактика – дать завышенную планку, чтобы потом договориться на что-то среднее). Минхёк не такой смелый, чтобы сказать об этом вслух, но, может, это легче отправить текстово. Что-то типа «мне очень понравилось валяться с тобой в кровати и прижиматься к твоему плечу, поэтому я бы хотел, чтобы ты просыпался у меня под рукой хотя бы теоретические семь дней, но если это невозможно, может строгуемся хотя бы до трех?». — Я серьезно, — акцентрирует Минхёк, — сначала выспись, а только потом приезжай, — с динамика слышится несерьезный протестующий вздох, поэтому Минхёк в таком же несерьёзном требовании тараторит: – Но все это время думай обо мне. Минхёк не считает себя зацикленным. Минхёк считает, что если у него уже и появилась важная составляющая его выходных, то он имеет право эту важную составляющею оставить у себя на более длительный период. — Хорошо. Как только я вернусь домой и лягу в свою кровать, я буду думать о тебе, — сообщает с полной лояльностью и в прошлой расслабленной манере, — думать, — повторяет с паузой, — думать, — пауза,— думать, — пауза, — а после всех этих мыслей засну крепким сном. Минхёк говорит в ответ, что согласен с той автошколой, которая не выдала права Чангюну, потому что он ни черта не знает о правилах безопасного разговора с тем, что ведёт машину. === Конечно, на всё, на чем Минхёк важно акцентировал весь разговор, сразу забивается. Обвинить в этом сложно, потому что он же оставил когда-то в чужой голове любой выбор времени для звонка в дверь. Но. — Я же сказал тебе выспаться, — упрекает Минхёк очень тихо, просовывая две ладони под большой капюшон толстовки Чангюна, чтобы переплести пальцы сзади его шеи, удерживая его лицо перед собой. (До этого Чангюн успел ловкой аккуратностью поднять его очки вверх, создавая смешную челку на макушке, похожую на хохолок какой-нибудь птицы). В Чангюне вроде все привычно, но Минхёк находит очаровательным открытие его новых повседневных черт. Вся эта кривая полуулыбка, домашний внешний вид, только свидетельство того, что он ещё ленивый и сонный, словно проснулся минут пять назад и пришел с соседней квартиры, сохранив в теле тепло постели и общую заспанность. Поэтому у Чангюна никаких возражений и никаких колебаний, кроме как податливо ластиться под движения чужих пальцев, бормоча ответ невнятными мычащими-мягко-рычащими звуками, которые Минхёк сцеловывает вместе с запахом колдкрема на губах. Потом Чангюн все же глаза раскрывает и внимание обращает: — А что случилось с твоей ногой? На секунду флешбечнуло, как Икс (который, вообще-то виноват, потому что) сглазил своим этим «только давай не как всегда», а Минхёк (который вообще-то не виноват, потому что) искренне пообещал «без проблем», и дальше получилось… как всегда. — Неустойчивые лестницы, только не пожарные, — отсылает Минхёк, и быстро добавляет пояснение, понимая, что, отмахиваясь, никак не снижает уровень волнения во взгляде напротив: – У меня есть привычка спрыгивать с последних ступенек лестницы. Меня предупреждали, что внизу осталось много инструментов, но я спрыгнул. Я не ожидал, что приземлюсь краем кроссовка на камень, поэтому потерял равновесие, и неудачно грохнулся коленом. Если честно. Чангюн смог это заметить только потому, что Минхёк захотел, чтобы он это заметил. Иначе он не выбрал бы шорты и не замотал бы колено эластичным бинтом (в нем не было нужды, но Минхёк посчитал свой синяк недостаточно привлекательным). Потому что… Ну, да, ну вот хочется, чтобы пожалели, в следующий раз быть аккуратней пожелали, обеспокоенно посмотрели и заботливо обняли. У всех осталось детское желание получить поддерживающие штуки во время физически травмирующих ситуаций, у всех осталось детское желание положить голову на чьи-нибудь колени и поныть, пока тебя будут окружать безопасностью и заверять, что ты замечательный, а весь мир — плохой. Минхёк был просто честен с собой и мог признать, что эгоистично хочет весь этот пакет «ты-же-мой-несчастный-давай-я-подую-на-твою-ранку». (Он же не врёт и не пытается манипулировать, он просто визуально подчеркнул). «Ты же мой несчастный» Чангюн не говорит, но «тебе следует быть аккуратней» Минхёку достается в до нежности обеспокоенном тоне, и как только Минхёка начинает накрывать небольшой стыд, что он все же преувеличил травму, Чангюн перебивает его мысль, протягивая бумажный пакет, который всё это время держал в левой руке. На пакете логотип, которому хватает доступного маркетингового дизайна, чтобы логика Минхёка сходу определила, что внутри — выпечка. Совесть Минхёка тоже сходу много чего определила, как только Чангюн сказал «тогда держи утешительный подарок», и на последнем звуке пакет уже в руках Минхёка, пакет уже без защитной наклейки на сгибе, пакет уже открыт. Заявленная выпечка — есть, и какой-то шнур в целлофановом пакете — тоже есть. — Это провод для зарядки? — Минхёк поднимает глаза от пакета с выразительной гримасой озадаченности. (В хорошем настроении его незаметно и естественно заносит в слишком выразительную и местами комичную мимику). — Да, — подтверждает Чангюн. Секунда. Другая. (Это же не ограничится простым «да»). Ещё одна. Не, это, видимо, всё пояснение. — Для моего телефона? – самое очевидное предполагает Минхёк, добавляя к этому попытку высмотреть ответ в лице Чангюна и кивок головой, в подбивающем на рассказ жесте «ииии, дальше что?». Дальше только: — Ага. …ещё одно «это, видимо, всё пояснение». — А зачем? — самое очевидное спрашивает Минхёк, перед этим как мультяшка пару раз поморгав абсолютно замершим взглядом. — Твой провод сломанный. Минхёк не замечал. — Разве? — Он перемотан изолентой и ты ищешь угол примерно в шестьдесят градусов, чтобы был контакт. А, ну да, это и есть определение слову «сломанный». Минхёк каждый раз об этом забывает и вспоминает «надо купить новый» только тогда, когда ищет тот угол примерно в шестьдесят градусов. Потом находится и угол, и батарея до 100%, и как-то уже становится не до этого. И так по кругу. Минхёк даже сообщает об этом вслух. Что вот по замкнутому кругу такое происходит, а с другой стороны, если круг будет незамкнутым, это уже будет не круг, забавно, да? — Я так и понял, — говорит в ответ Чангюн, никак не прокомментировав забавно\или нет это всё; и затем, получив очередную порцию мультяшных миганий, спокойно начинает деяльничать вокруг: из взгляда прямого выходит, кроссовки снимает, куртку кидает на вешалку, и капюшон вниз опускает, пытаясь пригладить свои волосы в какое-то подобие прически. (Но за десять минут приветствия, чужие пальцы с прядями волос наигрались так, что как он не старается, все доступные ему прически со эффектом взъерошенности). — Как ты узнал про зарядку? — не успокаивается Минхёк, прижимая к груди открытый пакет с «утешительными подарками», увязываясь за Чангюном следом, как только он направляется в сторону кухни, по пути щелкая свет в прихожей. Есть ощущение дежа вю. Ощущение сбитого с толку мышления; похожего на то, какое случилось, когда в самом начале общения Минхёку досталась бутылка вина, и пока он разбирался с тем, что он по этому поводу думает, Чангюн уже самостоятельно пригласил себя за стол на кухне.  — Я заметил ещё в нашу вторую или третью встречу,— поясняет Чангюн, с таким видом типа «да, мелочи это все, забей», — и всё ждал, когда ты поменяешь зарядку, но ты… — он останавливается на полпути к столу, заметив через открытую дверь спальни незаправленную кровать, рабочий планшет на одной из двух подушек, раскрытую толстую тетрадь, стопку отдельных от неё листов и два небрежно отброшенных клубка одеяла (одно большое и громоздкое, а второе — легкий плед). – Забываешь об этом, — заканчивает он, посмотрев на Минхёка. У него спокойная мимика и обычный тон голоса, поэтому Минхёк не может объяснить логически, но он точно чувствует, что, на самом деле, Чангюну необходимо и приятно, чтобы на его внимательность к деталям отреагировали не иначе как «вау». Минхёк шуршит бумажным пакетом, и улыбается, хитро прищурившись, как будто догадался о каком-то секрете и совсем скоро начнет этим доставать, но он говорит только: — Мне очень приятно. (Секрет был в том, что «ты, видимо, в такой же беде со мной, как и я с тобой»). — Какая у тебя рабочая атмосфера, — оценивает Чангюн, переводя взгляд обратно на кровать, рассматривая её, словно экспонат в музее, о котором он ни черта не знает, но делает напускной умный вид. — Соблюдены все психологические феншуи для эффективной дистанционной работы, — со знанием дела поддакивает Минхёк, быстро включаясь в эту шутку. — Строго выделенное место для домашнего офиса. — И под рукой все важные документы. На самом деле, сарказм Чангюна справедлив. Нельзя тащить планшет с рабочими программами в постель и накрывать его вместе с собою уютным одеялком. И нельзя разбрасывать вокруг черновиковые беглые чертежи, сделанные ещё в Асахикаве, чтобы брать их один за другим и переносить нужные идеи в программу. Но у Минхёка были определенные договоренности с компанией, где им он – идеально выполненные текущие задачи + минимальный отчет, что там с конкурсом, раз так горит «пожалуйста, отпустите на пять дней», а они ему – пять дней японской культуры + дотошную проверку выполненной работы. И про «что там с конкурсом» Минхёк не забыл. Это было сложно сделать, с учетом того, что его завтрак-обед-ужин в Асахикаве проходил по принципу: взять что-то на вынос – прийти к месту, указанному заказчиком для постройки музея, выбрать идеальный ракурс, чтобы просматривалась вся местность, и есть с пластиковых и бумажных коробочек завтрак-обед-ужин, пялясь на пока ещё пустых 800 квадратных метров. А вот рабочие обязанности, те, что рутинные, да ещё и под-конец-квартальные, как-то затерялись в шуме размышлений о фронтоне будущего музея. Иными словами, Минхёк, только стоя на верху телескопической лестницы длиною в четыре метра и вырисовывая малярным валиком букву «К» вспомнил, что ему за ночь пятницы и как-бы-не-хотелось-но-утро-субботы надо сделать то, что обычно он делает восемь часов пять дней в неделю. (Ночь пятницы отменилась сразу, как только после душа его срубило в сон меньше чем за минуту). Поэтому, ранним утром он ответственно взял в постель планшет, черновики и кружку 0,5 с крепким кофе, решив, что надеть линзы, сесть за стол и включить ноутбук будет лишней тратой времени, и ничего страшного, если он один раз нарушит «феншуй удалённой работы» и сделает все то, о чем знающие люди твердили «нельзя». — Я не планировал с этим долго возиться и думал, что закончу до твоего приезда, но… — он делает неловкую паузу. — Знаешь этот момент, когда исправляешь одну ошибку, но её исправление выясняет, что у тебя была не одна, а четыре? — Как в сканвордах, если слово неправильно написал, а под его буквы уже подобрал другие слова, — соглашается Чангюн, немного отстраненно, как будто параллельно что-то обдумывает. — Извини, что… — Я понял, не переживай, — сразу перебивает Чангюн. — У меня тоже хватает дел, — это вроде как должно освободить Минхёка от запаренности этой ситуацией, но из-за его легкой улыбки и быстрого въезжания что-к-чему, Минхёк ещё больше чувствует сожаление, что проебался в тайм-менеджменте и теперь вынужден разбираться со всеми «хвостами». — Можешь взять мой ноутбук, — он даже не скрывает виноватого тона, и очень хочет, чтобы Чангюн согласился на это, так же будет удобней и комфортней, особенно если набирать текст. — Спасибо, — кивает он, следом ещё раз закрепляя вслух «не переживай», и добавляя, что он будет перебивать ровно столько раз, сколько Минхёк будет пытаться зачем-то извиниться. — И я останусь здесь, — кивает он на стол, а потом говорит в своей манере шутить без улыбки: — Мы, заучки, умеем концентрироваться на написании диплома только так. — Диван ты диссишь, кофе в этом доме не нравится, теперь уже и моё рабочее место не мило, — причитает Минхёк, оставляя на столе пакет с выпечкой (и зарядкой), и открывая крышку рядом стоящего ноутбука, чтобы нажать кнопку включения, а после ввести пароль. И. Есть один момент насчёт сдачи в аренду техники, содержащей личную информацию. Минхёк то ли в человечество не верит, то ли конкретно в журналистскую душу Чангюна, но он больше уверен, чем нет, что, вероятней всего, его история в браузере будет прочитана. Вряд ли Чангюн полезет по файлам на компьютере, но историю точно откроет. И с одной стороны — Минхёку ничего не мешает её удалить, но с другой стороны — он ловит себя на том, что да, ему хочется скрывать некрасивый синяк за бинтом, чтобы быть внешне чуточку лучше перед ним, это так же нормально, как и наряжаться перед встречей; но ему не хочется ничего скрывать из своей истории поиска и сайтов, а хочется оставаться бесстрашным в том, чтобы любыми способами рассказывать о себе. — И часто ты берешь работу домой? — в форме встречного вопроса адресует ему Чангюн, садясь за стол и разворачивая ноутбук в свою сторону, разместив его на удобном расстоянии. — Я иногда беру дом на работу, — Минхёку это кажется остроумным ответом, и он имеет в виду, что иногда может разлениться до того, что пострадает фигней все восемь часов, и потом дома сделает за три. Чангюн вроде считывает в этой игре слов правду, а Минхёк напоследок, мягко сжав ладонью его плечо и чуть наклонившись к его уху, спрашивает нарочитым шепотом, просто потому что интересно, что он на это ответит: — Может, все-таки пойдешь со мной в кровать? Ему ничего не отвечают, но поднимают голову так, чтобы без какого-либо смущения посмотреть в глаза. Минхёк теряется, отчего и тормозит в идеях крутых выходов из этой ситуации, и, видимо, в его взгляде это так очевидно, поэтому Чангюн улыбается в какой-то доброй насмешке. Минхёку не нравится ощущать себя по-странному безнадежным аутсайдером в своей коронной игре, и выход находится в лаконичном заключении: — Ладно, чертёнок, кухня — твоя. Последнее слово все равно забирает себе, вместе с тем, как забирает из пакета со стола один из съедобных «утешительных подарков». === Первые минуты ещё жила идея помнитильничать, а точно ли будет комфортно находиться [условно] рядом, но при этом занимаясь своими делами. Вторые минуты была уже идея только в «да, точно». Как и ранее была «да, точно» демо-версия подобного времяпровождения, когда у Минхёка был трафарет с картой Сеула, которую он так и не перевёл на стены, потому что понял, что та стена, на которой он хотел бы её оставить, находится в этой спальне, а арендодательница вряд ли среагирует «да, точно можно». А вот насчёт балконной стены можно попробовать договориться; особенно, если ещё и свои работы для зачёта с третьего курса по «дизайну-интерьера» на видном месте разложить, чтобы идеи Минхёка больше воспринимались как бесплатная консультация специалиста по стильным пространствам, а не как просто портящая имущество идея какого-то там портящего растения Минхёка. И все рассуждения — про стены и про демо-версии — единственное, на что Минхёк позволяет себе отвлечься за последние четыре часа работы, а это обычно сигнал о желании мозга тайм-аута. Он начинает шуметь в движениях: шелестит изрисованными\исписанными листами, стягивая их в одну сторону вместе с тетрадью, а сверху придавливая планшетом; только со второй попытки выпутывается из всех одеял, оставляя их в стороне; только спустя четыре минуты разминает затекшую шею двумя ладонями так, что она перестает ныть; взбивает подушку под спиной, сгибая одну ногу в колене, а другую, перебинтованную, вытягивая на кровати вперёд, и старается сидеть с идеально ровной спиной, иначе он расплавится отдыхом в мышцах так, что это будет не тайм-аут, а «на этом мои идеи закончились и появились оправдания, почему я не выполнил работу». Дверь в спальне открыта, но Минхёк не видит стола и не может определить, насколько удобно конкретно в эту минуту пытаться найти слово «тайм-аут» и в чужом словаре. Он не хочет сбить с мысли, обратиться с вопросом «под руку», поэтому пишет сообщение на телефон, отправляя смайлик с дорожным знаком «стоп», считая, что это очень даже выражает его приглашение на тайм-аут. — Мой телефон в куртке, — ровно сообщает Чангюн, сразу после короткого и громкого звукового сигнала. Минхёк смеется, блокируя телефон и оставляя его на тетради рядом с планшетом: — У тебя на мои сообщения стоит отдельная мелодия? — это самое логичное, что можно предположить, если он так безошибочно угадал. — Конечно…— вообще без какого-либо участия в разговоре и явно со всем вниманием только к ноутбуку, а его голос постепенно снижается до бормотания: — Ведь если хоть на одно не отвечу, ты же пообеща… — и окончания предложения срезается тишиной. Видимо, не затаймаутим, — смиряется Минхёк, приняв весь диалог про отдельный звуковой сигнал за шутку. Уже прибывающий в более реальном, а не гугл-доковском мире, Чангюн спрашивает, собирается ли вообще Минхёк сегодня обедать, потому что уже два часа дня. И Минхёк не собирается. Сейчас еда — самое главное зло. Если к не-феншуйному рабочему месту прибавить чувство сытости, там останется недалеко и до чувства «как же хорошо звучит идея дневного сна», и прошлый долгий процесс сконтачивания с чертежами, достигнутый до того уровня концентрации, когда Минхёк не заметил бы и взрывы машин за окном, аннулируется. Не ясно, выслушал ли Чангюн во всю схему или предпочел эту информацию сузить до «нет, я не буду обедать», но он поднимается со стола, отвечая на монолог коротким «зря», а потом, когда уже подходит к кухонным тумбочкам и открывает верхний шкафчик, делится «потому что я собираюсь». С кровати просматривается часть кухонной гарнитуры – плита, одна из тумбочек и кусочек холодильника, — и Минхёк, наблюдая за движениями Чангюна, вслух подмечает, как легко он уже освоился на чужой кухне, как быстро он уже запомнил, где что лежит, и как свободно он, без уточняющих вопросов, уже способен сделать себе кофе-чай-или-что-он-там-ещё-нашел-в-рандомных-запасах-в-шкафчиках. Потом Минхёк уже молчит во время всех махинаций с чайником-плитой-кружкой-выбором-напитка, в какой-то момент бездумно залипая и ни о чём не думая. Как в режиме перезагрузки, которая накатывает на него каждый раз на минут семь, стоит ему нажать кнопку «сохранить предварительный проект», тем самым не только сохраняя себе пару нервных клеток, но и давая сознанию официальное разрешение тупить в любые предметы быта. Когда операционная система снова включается, он напоминает главные новости: — Мне нужен перерыв. — Пару минут назад он тебе был не нужен, — и даже не оборачивается, продолжая равномерно стучать ложкой о стенки чашки (очевидно, размешивая сахар), но Минхёк уже научился (пришлось) слышать, когда в ровном тоне вздрагивает уголок рта в улыбке. — Мне не нужна была еда. Еда — это другое. — А что тогда не дру... — Я ни черта тебя не слышу, подойди ко мне ближе, — сразу же перебивает Минхёк, нетерпеливо и с титаническо-игриво-капризной усталостью. — Почему я должен слу… — У меня травма, обо мне полагается заботиться, — снова перебивает возмущённо, нарочитым милым причитанием, но в шаге от разгогольствований. Чангюн оборачивается через плечо, посмотрев на него и останавливая стук ложкой. Он задает вопрос немного насмешливо, но в тоже время с явным интересом узнать: — Ты правда в драку лезешь, если тебя манерным назвать? О. Уже в курсе. Это не совсем то, что Минхёк бы включил в сто фактов о себе, это то, что мигом заставляет перейти от стиля речи с дурашливой к нападающей и заострить взгляд: — А ты назови и узнаешь. Не через свой игнорируемый школьный гештальтат Минхёк планировал доиграться до того, чтобы Чангюн всё же подошел к нему, оставляя свой чай-кофе-или-что-он-там-ещё-нашел-в-рандомных-запасах-в-шкафчиках, но результат есть. — Я же несерьёзно, — сразу примирительно и легко фиксирует Чангюн, остановившись у начала кровати. Избегая дальнейшего обсуждения своих отношений с прилагательным «манерный», Минхёк хочет сбить тему чем угодно, но умолкает в ещё одной «перезагрузке», как только Чангюн прикасается рукой к его левой щиколотке, аккуратно очерчивая серединой ладони её круглую косточку, а после проводит медленную линию до голени. — Всё равно советую не проверять, — отвечает Минхёк только для того, чтобы чем-то перебить то, как его коротнуло и от щекотки, и от разрастающегося предвкушения, когда хочется притихнуть-замереть-затаиться. Чангюн доходит до начала бинта, накрывая ладонью колено сверху и мягко обхватывая его пальцами; опираясь свободной рукой об кровать и поставив своё колено между ног Минхёка, он плавно подаётся вперед; оказавшись достаточно близко, чтобы Минхёк, шире разведя ноги, потянулся к нему рукой и зарылся кистью в волосы. оказавшись достаточно близко, чтобы было удобно склонить голову и осторожно прикоснуться губами к бинту на колене Минхёка, в место, рядом со своим указательным пальцем; оказавшись достаточно близко, чтобы Минхёк, хоть и не смог сквозь бинт почувствовать поцелуй, но смог почувствовать дыхание, стекающее устойчивыми теплыми волнами по всему верху бедра. Чангюн убирает ладонь с его колена и ведёт по ноге выше, поглаживающие проскальзывая под мягкую ткань шорт. Он доходит пальцами до края боксеров, останавливая движение руки и поднимая взгляд как раз в тот момент, когда Минхёк раскрывает губы в рваном выдохе; так засмотревшись, что тормозит с одобряющей полуулыбкой, которую Чангюн от него ждет для того, чтобы забраться на кровать и устроиться между ног удобней; чтобы второй раз коснуться губами перебинтованного колена; чтобы достать ладонь из-под шорт, большим пальцем поддеть их ткань снизу и подтянуть вверх, обнажая на бедре кожу выше бинта; чтобы в следующий раз прижаться губами уже к ней. И чтобы Минхёка передернуло до крупного вздрагивания. На секунду Минхёку становится неловко и за рефлекторно-сильное сжатие волос у самых корней, и за свой зачарованно-нервный вид, и за то, что Чангюн застывает после такой реакцией, не поднимая взгляда и грея дыханием кожу. Как только он делает крохотное движение в попытке отстраниться, Минхёк тихонько отрицательно мычит, разжимая пальцы в его волосах и неторопливо-ласково зачесывает пряди назад, дожидаясь, пока Чангюн снова застынет в ожидании. Нужен либо ответный импульс, либо словесное «не надо», либо словесное «надо», что угодно. Из слов для разговора у Минхёка сейчас только ком в горле. Поэтому он оставляет ладонь на затылке и направляюще давит так, чтобы вернуть горячий рот к своей коже. Постепенно Минхёк разбирается, как Чангюном управлять так, чтобы было комфортно им двоим: как раз за разом твердой рукой мягко толкать его к очередному влажному и кусачему поцелую, как затем расслаблять кисть и нежно перебирать его пряди волос, и как в один момент сжимать их так, чтобы Чангюн чувствовал в этом только похвалу, а не коротко шипел от боли. Постепенно Минхёку становится все тяжелее сдерживать тихие полустоны и вздрагивание бедер. Постепенно Минхёк признает, что Чангюн разобрался в управлении другого не хуже. (Особенно когда широко раскрывает рот, мягко прихватывая между зубами чувствительную кожу внутренней стороны бедра; и Минхёк дважды успевает дернуться под его медленно ласкающим кожу языком). Но Минхёк сейчас вполне может думать. Отдавать отчёт. Видеть границы. Успокаивать нервно-мышечное напряжение каждый раз, когда поцелуи становятся все выше и выше. Но как только он окончательно закрепляет в себе это состояние, Чангюн либо попадает в определённую точку, либо его очередное изводящее и нежное всасывание кожи с последующим успокаиванием её языком отдает уже такой наэлектризованной чувствительностью, что Минхёк, неожиданно громко перемешивает бессвязные звуки и шумный выдох. В следующую же секунду Минхёк тихо смеется, выговаривая сквозь смущенный и слабый смех хриплым голосом, который бывает, когда связки еще «спят»: — Хватит, я не железный. Чангюн трется щекой об оставленные крохотные отметки на чужом бедре, а затем поднимает голову, встречаясь с Минхёком взглядом. (И его покрасневшие губы изгибаются в красивой улыбке). Чангюн отпускает шорты в изначальное положение, целует поверх ткани, не спеша, но и не мучая этим. Минхёк спотыкается в ровном дыхании только тогда, когда Чангюн доходит до места между пахом и тазобедренной костью, раскрывая рот так, чтобы на пару секунд зацепить кожу под тканью и так же легко отпустить её. Минхёк выдыхает. Грубо нажимая ладонью на затылок Чангюна, резко поднимается к нему навстречу; и, только после того, как он оказывается рядом, смещает ладонь вниз, хватаясь за край его толстовки на спине. Минхёк делает всё, чтобы быстро и загребуще утащить к себе, впритык к своему телу, зажать между своих коленей, закрепить бока своими бедрами и проскользнуть своим языком между губ, приоткрытых в довольной ухмылке. Удерживая за толстовку и прерывая поцелуй на секунды две, Минхёк свободной рукой снимает с себя мешающие очки, не глядя кидая их куда-то рядом с планшетом, а после оставляет руку у Чангюна на груди, планируя поглаживающее провести вверх, за шею, и сцепить со второй в крепком объятии, но под ладонью оказывается сильно колотящееся сердце, в полный контраст с расслабленным смешком Минхёку в губы. (Ум снова начинает генерировать ноты навязчивой идеи «закройся со мной на неделю»), и он бы это сказал, не начни Чангюн диалог первым. — Сколько минут у тебя перерыв? — выдыхает он, после провальной попытки пошевелиться в тесном объятии и немного приподняться, чтобы не наваливаться на Минхёка всем весом. — Пока ты не перестанешь мешаться. — Мешаться? — повторяет Чангюн, рассмеявшись ещё раз; так искренне и простодушно, что Минхёк чувствует себя совсем расплывшимся от чувства привязанности к нему, пропуская мимо и последующий саркастичный комментарий, подбивающий на шутливый спор. Это всё неважно. Важно только то, что Минхёк хочет улететь до полной бессвязности в этом телесном магнетизме друг к другу, изредка прерываясь на то, чтобы долго-долго шептать, как сильно он по нему скучает, как часто он к нему хочет и как много он о нём думает. (И тогда, когда видит в магазине журнал, выпуски которого Чангюн коллекционирует, и тогда, когда после сладкой судороги оргазма темнеет перед глазами на пару секунд). — Мне тяжело дышать, — Чангюн всё ещё возражает с мягким смехом и всё ещё пытается вывернуться в тесной хватке, поэтому Минхёк сдается, и дает возможность опереться руками по обе стороны от него, нависая сверху. — Ты в плотной толстовке, конечно, в ней будет душно, — озвучивает Минхёк первое пришедшее в отъехавший мозг. Но моментально включается в свой упрек, добавляя ещё и «как так можно», имея в виду «если в комнате три источника тепла (лучи солнца сквозь незашторенное окно, постель и сам Минхёк)». На его обвинительный тон Чангюн отвечает ему ещё одним смехом, а потом оставляет на его лице несколько легких поцелуев, и Минхёк не находит ни одного слова для ответа на это, но находит вполне конкретную вопросительно-риторическую мысль «да какого черта ты такой ручной сегодня». Чангюн и раньше был отзывчивым, но что-то в характере прикосновений изменилось, и Минхёк ещё не может перевести свои ощущения в точные слова. Пока он просто смотрит, как Чангюн садится на колени напротив него, чтобы было удобней снять толстовку через голову, потому что на это намекнули, а сегодня какой-то особенный праздник послушания. — У тебя получается? — с очень подкупающей аккуратностью спрашивает Чангюн, выворачивая рукава толстовки и взглядом указывая на листы черновиков и планшет. Минхёк усмехается. Чангюн разделял момент падения во всю затею с конкурсом, наверное, он даже чувствует какое-то косвенное влияние на то, что в итоге случилось «отправить письмо». Будучи в Асахикаве Минхёк (нагнетал интригу) стеснялся что-либо рассказывать о своих идеях, они все казались товаром второго сорта и недостаточно впечатляющими. Он кормил туманными «потом» и «надо показывать лично, неудобно в переписке это делать», и Чангюн закрепил это на все пять дней. А теперь спросил, да ещё и с такой очевидной взволнованностью во время вопроса, что Минхёк, до сих пор оставаясь неуверенным в своих промежуточных результатах, говорит: — Я могу показать. Это ещё не готово, но… Там уже более-менее понятен смысл. На_самом_деле. Минхёк очень-очень-очень сильно хотел, чтобы его об этом спросили. Очень-очень-очень сильно хотел проболтать про эти чертежи, черновики и все предварительно сохраненные проекты. И очень-очень-очень сильно был уверен, что архитектурная терминология, в которую он безнадежно влетит в первой же минуте объяснения, будет скучна, поэтому… Это же двоякое чувство. С одной стороны грузить этим конкретно Чангюна не хочется, потому что хочется остаться для него кем-то, кто ведёт беседы интересные для двоих (если бы кто-нибудь другой намекал «не хочешь поговорить про свою работу?», Минхёк, вероятно, закончил бы мысль уже под ночь); но в то же время, конкретно реакцию Чангюна хочется\нужно знать больше всего. Тем более он тут кивнул, а это знак согласия, а это тогда: — Возьми мой планшет, — указывает Минхёк, садясь на кровати ровнее, — и возвращайся, — раскрывает руки для объятья Минхёк. Конечно, все происходит так, как он сказал. (Если бы это не случилось, он бы ещё раз напомнил, что травмирован, и как так, мир вокруг него не вращается). Минхёк вцепляется, сжимая руками за пояс, и удовлетворённо улыбается от ощущения тяжести/тепла чужого тела, как только Чангюн прижимается спиной к его груди, но не размякает до желеобразного состояния, продолжая сохранять что-то «заучное» в своей даже мышечной собранности вникать в чертежи. Чангюн минут пятнадцать всматривается в две вкладки, наполненные кучей линий, в которые довольно сложно въехать без умения «читать» чертежи, но он не задаёт вопросы и не комментирует. Может, стесняется сказать, что чего-то не понимает, поэтому пытается додуматься самостоятельно или придумать, как сделать вид, что понял о чём-либо. Может, ему нужно больше времени, чтобы рассмотреть все детали и только потом что-либо спросить. Минхёк в любом случае не торопит и ждёт, бездумно гладит под футболкой его горячую и гладкую кожу, закрыв глаза ещё на первой минуте неопределенного молчаливого изучения. — Почему у тебя два настолько разных варианта? Минхёк улыбается с закрытыми глазами больше на его голос, чем вообще от понимания вопроса, слишком погрузившись в тактильную медитацию, созданную равномерными движениями собственных пальцев и чужим звуком дыхания. — Так ты все это время десять отличий между ними искал? — можно начать с шутки. — Я думал, что-то из этого первоначальная версия, а что-то финальная, но они же полностью разные. Д-у-м-а-л. Минхёк открывает глаза одновременно с тем, как легко усмехается. Вместо того, чтобы упростить себе жизнь и сразу спросить, Чангюн относился к этому, как к задачке или загадке. — Это то, как я бы хотел сделать, — поясняет Минхёк, достав одну ладонь из-под его футболки и бегло «листнув» в программе, чтобы открылся второй файл. — А это то, что я отправлю, — заключает Минхёк и тычет носом под ухом так, чтобы Чангюн наклонил голову в бок, и можно было бы скользить касаниями по его шее. Не ощутимо целовать, не кусать, а только трогать губами от уха до плеча. — Почему это два разных файла, а не один и тот же файл? Его предложение в середине было с тихой паузой напряженного выдоха, и это мило, думает Минхёк, ещё раз, но уже кончиком языка, касаясь найденной особенно чувствительной точки на его шее, — очень мило. — Двое из трёх судей — моё прямое начальство. Я точно знаю, чего они ждут. И хочу подстроиться под это, — объясняет он, дотрагиваясь губами до виска и края ушной раковины, желая ещё и легонько дунуть в ухо, но слышит: — Разве смысл конкурса не в том, чтобы показать свой стиль? — …приходится отказаться от идеи подоставать, в пользу того, чтобы примкнуть к идеи объяснить жизнь; Минхёк устраивает подбородок у Чангюна на плече, пока тот всё ещё её (жизнь) не понимает: — И показать, чтобы ты сделал, не будь заказчика или начальства. Ой, Минхёк обожает эту песню. Обычно, уже на последнем курсе студентов – абсолютно любого факультета — значительно отпускает вера в светлое и чистое проф.будущее, но Чангюн, видимо, слишком много учился и работал, поэтому пропустил вечеринку по случаю сноса всех воздушных замков своей специальности. А, может, ему просто везло, и его трудолюбие всегда отмечалось новой и новой ступенькой вверх, как это случилось во время работы над дипломом. А, может, он просто слишком упрямый и до конца пытается следовать изначальному плану, допуская в речи такое смешное слово как «независимая» рядом со словом «журналистика». Это всё его дело и его ситуация, Минхёк может только объяснить своё и свою так, чтобы Чангюн и его позиция это поняли: — Когда карьера только начинается — это нормально корректировать стиль под других, чтобы твой труд точно заметили, — и Минхёку даже не стыдно признаваться в определённом выслуживании. — Ты явно тоже так делаешь. Иначе у тебя не было бы столько статьей в портфолио. — Я чередую, и только поэтому у меня столько статей в портфолио,— быстро исправляет Чангюн; (всё же, — думает Минхёк, — видимо, правильный вариант «просто слишком упрямый»). — Тут же надо понимать, кому из начальства понравится то, что ты сделаешь не так, как сделали бы они, а кому – лучше отвечать на их языке. Минхёка вроде тоже учили работать с людьми – но это, не смотря на то, что в профессии оказалось одно из ключевых, учебной программой сокращалось до главной мысли: «заказчик всегда прав, как и начальник, ты же будешь прав только тогда, когда сможешь называться архитектором, то есть лет в пятьдесят, да и то при условии упорной работы». С Чангюном же интересней. Его четыре года учили подбираться к людям и всеми правдами-неправдами забирать у них нужную информацию. Минхёк прислушивается к себе. Удивительно, но это случилось. То, что случалось только при идеальном раскладе расположения звёзд, да и то, это было давно и неправда. Минхёку становится интересно конкретно: — А что бы ты сделал на моем месте? Конечно, там моментально готов ответ: — Я бы выполнял работу так, как хочет от меня начальство. Но на конкурс отправил бы тот файл, который «это то, как я бы хотел сделать». Не совсем безумное стремление революционно отстаивать своё новаторство в профессии, но Минхёк слышит, что Чангюн тот ещё своевольный барашек, и это либо пройдет, либо подавится другими, либо, судя по тому, какой трамплин он себе создал под конец учебы, это окрепнет и, может, даже станет одной из выигрышных профессиональных черт. — Даже с учётом того, что это конкурс, это всё-таки не улица, где я могу делать, что совесть позволит, главное вовремя от патруля убегать, — объясняет Минхёк, лишний раз словив себя на том, что его безумно тащит возможность где-то быть в строгих рамках, но с условием, что где-то есть возможность быть без них. — Мне надо опираться на то, как меня учили. И в университете, и в компании. Но я не страдаю от этого. Я доверяю им, я самостоятельно выбрал их и выбрал весь последний курс не спать и не отходить от доски, только бы после университета попасть именно к ним хотя бы в качестве «мальчик, кофе принеси». И то, что меня взяли — это большая удача. Поэтому я не хочу подводить. Чангюн молчит-молчит-молчит, а потом всё равно гнёт своё: — Но это же конкурс, а не официальная работа. Где, если не тут, можно рисковать, показывая своё? Минхёк прислушивается к себе. Удивительно, но и это случилось. То, что случалось только при идеальном раскладе расположения звёзд, да и то, это было давно и неправда. У Минхёка полный штиль в желании начать яро доказать свою правоту с пометкой «я опытней тебя, послушай». — Почему ты думаешь, что у меня уже есть «моё»? — он спрашивает так добродушно, словно эта тема для него — одна из забавных тем для обсуждения. — Потому что ты даже в дедлайн тратишь время на два варианта, — отвечает Чангюн без улыбки, ещё и с нажимом на серьезный тон голоса, ещё и на полном контрасте с попыткой в легкую беззаботность Минхёка. Ладно. Видимо, он с другой стороны хочет получить прошлую мысль: — Я ещё не напроектировал в жизни столько, чтобы даже на «конкурс» сдавать что-то полностью своё. Так оказывается понятней. Ну, или всё то время, что Чангюн молчит, он придумывает, с какого бы ещё ракурса можно достать своими непреклонными «но_это_же_конкурс». В итоге Чангюн выключает планшет, убирая его наверх одного из клубков одеял, а затем чуть съезжает в объятьях вниз, поднимая голову так, чтобы произнести куда-то Минхёку в скулу почти шепотом и так же осторожно, как спрашивал «получаются» ли чертежи: — Так тебя останавливает неуверенность в профессии или страх, что тебя не похвалят? — Разве эти две причины не связаны? — Минхёк пытается в прошлую воздушную интонацию, но звучит это натянуто; Чангюн не сказал ничего, чего не звучало бы от Минхёка ранее, но почему-то когда именно он говорит все эти «страх, что тебя не похвалят» или «неуверенность в профессии», Минхёк чувствует себя до ужаса уязвимым. — Я просто хочу сделать так, как от меня этого ждут. Потому что я так делаю всегда, и они привыкли к… — К тому, что ты по «методичке»? — заканчивает Чангюн, и Минхёк вздыхает, на секунду импульсов почувствовав раздражение от его догадливости и того, что он перебил ею. — К тому, что я по «методичке», — четко и с неожиданно взявшейся твердой демонстрацией «я могу это признавать». — Я хочу оправдывать ожидания. Где-то отдалённо Минхёк понимает, что сейчас его загруженность ощущается на всех уровнях: и как он каменеет в теле, и как впивается взглядом в точку перед собой, и как нападающе звучит в защищающихся ответах. (Чангюн зачастую до конца не понимает то, что очень хотелось бы, чтобы он самостоятельно понял, но иногда он очень быстро понимает то, что хотелось бы от него скрыть точно так же, как некрасивый синяк на колене). — Если дело в чужих ожиданиях, то стоит тебе сделать пару раз по-другому, они и начнут ожидать от тебя «по-другому», — хочется поджать губы и закатить глаза на его «всезнайство всего на свете», но он говорит таким уговаривающим-не-злиться тоном, ладони кладёт поверх рук Минхёка, и вообще ведет себя сегодня слишком покладисто; поэтому Минхёк позволяет ему поумничать еще: — Разве не лучше стремиться к тому, чтобы говорили про тебя как про того, кто умеет грамотно выполнить работу, но быть на конкурсах тем архитектором, про которого будут говорить «чёрт его знает, в какой стиль его занесёт, но это точно будет интересно», — Минхёк ненавидит его, его проницательность, его тепло в голосе, его тепло в руках, его тепло в дыхании, и то, что это тот ещё антивирусник для злости. — Я не подбиваю тебя рисковать. Тебе лучше знать и свою профессию, и своё начальство, и «напроектировал» ли ты уже на что-то своё или нет. Ты спросил, что бы сделал я, и я пытаюсь объяснить, почему я бы сделал именно так. Чангюн, сам того не понимая, говорит то, что Минхёк хотел бы услышать от кого-то, кто не он сам в своей голове. Получить официальное и чужое разрешение со стороны — конкретно ты, Ли Минхёк, конкретно ты — делай, что хочешь. Это поддерживает, это же вдохновляет, это же позволяет ослабить общую загруженность и расслабить нахмуренно-сосредоточенную мимику лица. (Но Минхёк всё равно уверен, что Чангюн посбавляет обороты своих взглядов, как только полноценно окажется по ту сторону изгороди профессии). А ещё. Становится сложно упустить из внимания вопрос, почему Чангюн, бесстрашный к рискам в вопросах карьеры, остается годами пасующим перед каминг-аутом так, что это дошло до параноического абсурдного поведения и утаивания от близких друзей? Конечно, невозможно быть во всех сферах жизни одинаковым, но Минхёку это особенно любопытно, ведь у него ситуация ровно наоборот. — Я подумаю об этом,  — обещает он, после паузы добавляя очень тихое, по-хрупкому неуверенное в том, что об этом надо сказвть: — Обычно, когда я об этом рассуждаю, я начинаю сильно переживать и возвращаюсь к проверенному и безопасному методу, так и не попробовав иначе, но сейчас мне... Я не знаю, как это назвать. Мне почему-то в разы спокойней быть собой, — в Чангюне что-то меняется за секунду, его решительность и тон с желанием разобрать всё по полочкам теряются в выдохе, и он не успевает отреагировать, как Минхёк перебивает: — Извини, что этот день получается таким. Я вынужден останавливать тебя, останавливаться сам, говорить про работу, работать работу и переживать о работе. Чангюн отвечает в таком же очень притихшем и ломком тоне: — Ты, видимо, не понял меня, когда я говорил про то, что мне нравится разделять жизнь друг друга. Минхёк прислушивается к себе. Удивительно, но это случилось. То, что случалось только при идеальном раскладе расположения звёзд, да и то, это было давно и неправда. У Минхёка не находится, чем ответить. Находится БАМ. Какой-то чёртовый БАМ в голове, после которого Минхёк чувствует себя на краю той ситуации, когда он готов выговорить что-то неуместное, поэтому насильно втягивает себя в другое настроение, «оживляет» руки, чтобы дезориентировать Чангюна и с мыслей и с пространства резкими и активными прикосновениями. Минхёк лезет ладонями под футболку, сжимая, поглаживая, легонько царапая всё, до чего он сможет дотянуться: пробегаясь по груди, рёбрам, тазовым косточкам, и снова поднимаясь вверх до ключицы. С наслаждением слушая, как у Чангюн из горла вырывается удивленный и хриплых звук, с наслаждением ощущая, как Чангюн обмякает до бескостного состояния и подрагивает, как только Минхёк крепко вжимается в его шею ртом. — Вот этим ты мне и мешаешься, — вшепчивает Минхёк вместе с тем, как постепенно замедляет скорость движений ладоней, и, цепанув зубами край уха, нежно целует в висок. — Я же даже не трогаю тебя, — оспаривает Чангюн настолько лениво, что съедает половину звуков в фразе; но он прав, за это минутное внезапное нападение он отвечал только удовлетворённым мычанием через приоткрытый рот, а если и дотрагивался до Минхёка, то только по случайности рефлекторной дрожи. — Это всё ты. Минхёк останавливается в движениях, замерев одной рукой на середине груди Чангюна, а второй под его правым ребром; он ждёт-ждёт-ждёт и поднимает ладони вверх, удерживая их на столько сантиметров от тела Чангюна, на сколько позволяет это сделать ткань футболки. — Что с тобой сегодня? – прямо спрашивает Минхёк, и опускает руки ниже к коже, чтобы вынудить Чангюна самому толкнуться к его ладоням. — Что со мной сегодня? — и Чангюн это сразу же делает. — Ведешь себя так, будто смертельно по мне скучал. — Ммм, —  ухмыляется с озорным оттенком и закрывает глаза. — Подловил. — Правда? — улыбка Минхёка становится ещё шире. — Почему я об этом ещё не слышал? — Но понял же. Ой, эту песню Минхёк тоже обожает. — Такое долго не прокатит, — Минхёк говорит с улыбкой, но в мягкости тембра слышится отчетливая цель вбить это за строгое правило. — Не надо надеяться, что я всегда и всё смогу понять без слов. Чангюн морщится в мимическом выражении «да хватит нравоучений», а затем пытается как-то типа в шутку пробормотать «ну и ладно, ну и работай, я пойду смертельно скучать по тебе дальше» одновременно с тем, как напрягается в теле, делая отстраняющее движение и явно желая уйти. Минхёк не останавливает, достает руки из-под его футболки, но напоследок тычет пальцами в бока, чтобы Чангюн извился от щекотки и засмеялся. БАМ. И опять этот порыв, эмоциональный в чистом виде, но так жжёт и пульсирует, что Минхёк выпадает из общего настроения, прерывая его легкость смеха просьбой (ненавязчивой постановкой перед фактом): — Побудь со мной здесь. Чангюн, кажется, даже не задумывается над ответом. — То я тебе мешаюсь, то я тебе не мешаюсь, — растягивает гласные, ноет, но организационно шуршит одеялами, двигается в кровати, устраиваясь удобней, дает указания «сядь повыше и ровно, выпрями ноги» с таким сонным ворчанием, будто ему лень и до ужаса хочется просто под бок, а не с вот этим всем разбираться. Это выглядит очаровательно, и Минхёк, всё ещё не включившись в мир полноценно, оглушенный всеми своими БАМ, просто выполняет указания так, чтобы Чангюн лег на кровати по-горизонтали, обвил руками Минхёка за пояс и уткнуться лицом в его живот. Вслух Минхёк ничего не отвечает на его вопрос, удобно ли будет, если он будет лежать вот так, потому что там третий БАМ, и, кажется, чем больше Минхёк их игнорирует, тем громче они звучат где-то внутри. Он только отвечает тем, что пару раз треплет Чангюна по волосам, а потом, надев очки и взяв в две руки планшет, ставит низ экрана на чужое плечо, как на подставку. Чангюн улыбается на этот жест, и следующий час он оказывается самой лучшей подставкой, потому что совершенно не двигается, разве что только изредка чуть дергает головой. Вообще. Это безумно тихий день. Плавный и тихий. Если бы Минхёк был один и без работы, он бы таскался по дому, завернувшись в одеяло, чтобы никак не разрушить хрупкость подобного дня. И. Сентиментально, что Минхёк думает об этом, но он чувствует себя на своём месте. Весь сегодняшний выходной-не выходной, всё солнце сквозь незашторенные окна, весь свежий ветер из открытого в режиме проветривания окна, всё тянущееся время медленней обычного, все невысказанные чувства к тому, кто лежит рядом больше часа и всё теплое дыхание, согревающее его даже сквозь ткань футболки — принадлежит ему. Минхёку приходится периодически наклонять голову: луч солнца стреляет в правый глаз, и да, он мог бы подвинуться в кровати, но проще играть в гляделки с солнечным лучом сквозь крону деревьев, чем хоть одним движением нарушить комфорт. Он убирает планшет и очки, сделав ровно столько, сколько внутреннее «я» примет за уважительную причину взять второй перерыв, а потом гладит Чангюна по плечу-подставке, спускаясь открытой ладонью к спине и обратно, уже захватывая в слабый кулак мягкие волосы на затылке. — Мы же будем обедать? — спрашивает он почти шепотом, не желая спугнуть громким звуком сконцентрированное, но по-счастливому меланхоличное настроение. — А ты уже себе это разрешаешь? — отзывается в таком же тоне, и Минхёк чувствует сильнейшую пустоту в солнечном сплетении, когда Чангюн убирает руки с его пояса, чтобы перевернуться на спину, и чуть поменять положение, оставаясь лежать головой на его бедрах и сталкиваясь с Минхёком прямым взглядом. — Если я не соглашусь, ты же тоже есть откажешься, а тебе ещё на смену. Иными словами: «я вынужден угомонить свои трудогольные приколы, во имя заботы о тебе, срочно начинай ценить». И, без какой-либо нормально подачи серьезный новостей, а так, кстати, по случаю вспомнил, Чангюн говорит: — Я уволился. Стало нереальным соединять столько всего. БАМ Значит, ты можешь остаться БАМ Значит, ты можешь остаться БАМ Значит, ты можешь остаться, зн- — А ту милую кепочку уходя стащил? — щурит взгляд Минхёк. — Я подарю тебе её на ближайший праздник, — от всей души обещает Чангюн, спокойно выдержав ещё реплики три по поводу «а ту жилеточку тоже можно?». После всех подколов Минхёк пытается задобрить нежным и чесательным массажем головы, а другой рукой гладит по открытой части ключицы. И когда спустя пару минут тишины Чангюн расслабляется, прикрывая глаза, Минхёк говорит: — Я не думал, что ты будешь лежать тут так долго, — почему-то сказать это в разы более смущающе, чем сказать что-либо пошлое. — Но мы же выяснили, что я скучал по тебе. — Смертельно скучал, — с тихой усмешкой напоминает Минхёк, проводя пальцами по его горлу и по качающемуся адамовому яблоку. Чангюн чуть поднимает подбородок, открывая для чужих пальцев больше возможности для ласки, а потом говорит в каком-то уязвимом и новом для него голосе: — Я сегодня подумал, что ты был не прав, когда в самом начале сказал, что если бы мы познакомились в компании общих друзей, мы бы с тобой едва и два слова связали. Мне кажется, мы могли бы подружиться. Минхёк смотрит на него с выразительным «ты серьезно?». Во-первых, его поражает, что Чангюн вообще запомнил все прогнозы, которое строило вино в Минхёке в первую встречу. Во-вторых, поток вопросов: вкл. — Кажется? Могли бы? Мы с тобой можем быть вместе, но не факт, что могли бы подружиться? Как у тебя это работает? Если отбросить влечение, любая пара оказывается близкими друзьями, как иначе? — Минхёк выдыхает и улыбается, как с самого нелепого, что он мог бы услышать. – Что не так? — уточняет он, потому что Чангюн смотрит на него абсолютно нечитаемым взглядом. И молчит. — У тебя было не так? — догадывается Минхёк. Молчание. Оно чем-то отличается от прошлого молчания, и Минхёк уже интуитивно начал разбираться, что тут надо…: — Не хочешь – не рассказывай, — …легко скинуть всю тему, переводя: – Ты сейчас писал диплом? Когда у тебя защита? А выпускной? А концерт будет? Вот тут Чангюн промолчать не может: — Кому что, а тебе концерт, —  и ласкающая его волосы рука Минхёка в ответ резко щипает его за нос; Чангюн звонко смеется и ловко перехватывает нападающую ладонь; его смех заполняет всю комнату, и тоже входит в перечень того, что сегодня принадлежит Минхёку. — Я не помню, — говорит он, укладывая себе на диафрагму их быстро и уже незаметно естественно сплетающиеся пальцы. — Я головой уже не там, думаю только про статью. — А выпускной? — Минхёк имеет в виду ту часть, где все пьют, рыдают и фоткаются на память, обещая встретиться через десять лет, но через десять лет вспоминают друг о друге только по уведомлениям в соц.сетях «возможно, вы знакомы с ___». — Меня хватит только на формальную часть. Минхёк вспоминает свой выпускной, жалея, что и его тогда не хватило только на формальную часть. — Всё равно, — он пытается не настаивать на своем мнении, как на единоверном (но он это делает). — Заканчивается большой этап в жизни. Это надо отметить, а не просто прожить как случайный день. — Достаточно и посиделкой в пиццерии с друзьями. — О, я наконец-то увижу твоего Чжухона, — как-то естественно озвучивает Минхёк, и в следующее мгновение чувствует, как Чангюн цепенеет в мышцах и замирает в дыхании. Он не отводит прямого взгляда, заметно ожидая, когда же паникующий мозг даст хоть какую-нибудь подсказку, чем на это ответить. Минхёк пытается помочь, угадывая: — Его не будет? Молчание.  — А, — понимает Минхёк. — Меня не будет. Молчание. В принципе, Минхёку и не надо тут что-либо ещё поясняющее слышать, на него уже смотрят со всеми прости-извини. — Не переживай,— успокаивает Минхёк, улыбаясь так, что, кажется, прости-извини у Чангюна начинают носить ещё более виноватый характер. Но всё ещё молчание. — Конечно, нужно время, — кивает Минхёк. Если уже совсем-совсем-совсем честно. Он бы хотел что-нибудь услышать в ответ, даже с учётом того, что примерно представляет всё, о чём Чангюн молчит и почему он молчит. Но… — Тебе же хуже – проставляться сразу в двух местах, — ... Минхёк очень старается не лезть к этому всему пугающе напористо, поэтому шутит и тянется свободной рукой к рёбрам, чтобы ткнуть под одно из них и быстрее склонить к чему-нибудь несерьёзному; но Чангюн не реагирует на первый «тык», крепче сжимая его руку. – Прекрати так странно смотреть, таким взглядом не раскрутишь на то, что сможешь прийти без пиццы. Хочу из той же пиццерии. Минхёк оказывается довольно настойчив в «хорошо, проехали» и в «я всё понял, не переживай», поэтому Чангюн выговаривает: — Хорошо, — и, кажется, только сейчас возвращается к тому, чтобы полноценно дышать, но не расслабляет напряженный взгляд, и Минхёк наклоняется к его лицу, коротко целуя в губы, чтобы через жест связать друг с другом такие слова как «все», «будет» и «хорошо». — Ты знаешь, что улыбаешься, когда на всё своё чертежное строительство смотришь? — спрашивает Чангюн почти в поцелуй; а затем лёгким штрихом-касанием дотрагивается указательным пальцем до середины левой щеки, и по лицу Минхёка сразу же расползается улыбка. — Да, прямо до сюда улыбаешься, — подтверждает Чангюн, неосознанно отзеркаливая улыбку и шутя: — Это выглядит немного психопатично. — Я даже не замечал за собой это, — признается Минхёк, выпрямляя спину в изначально ровное положение. — Я подумал, это из-за того, что там, — Чангюн слабо двигает кистью, указывая на планшет, лежащий где-то за его головой, — что-то сходится и получается. Бывают же такие простые реплики, которые не имели бы столько значения, если бы не были бы сказаны в определенную минуту определенного дня. Это одна из ста причин любви Минхёка к стрит-арту: его надпись могут увидеть чьи-то глаза в нужное время и в нужном месте. Он может дать кому-то тот самый знак свыше, не планируя это делать. Чангюн сейчас сам не понял, как своим замечанием привел к тому, что Минхёк считывает это за знак. (И за БАМ, на который он хочется податься со всем риском). — Дело не в этом. Я думаю, что улыбаюсь от того, что сейчас я чувствую себя счастливым. Я выбил поездку в одну из своих любимых стран. Пробую сделать что-то необычное для себя в профессии, которая открывается мне с новой и новой стороны, а я всё ещё люблю её так же, как любил, когда завалил экзамен при первом поступлении. Сегодня ночью я помог друзьям сделать билборд, с надписью, которая и обо мне тоже — я стал тем, кем хотел стать, но понял это только вчера, когда ехал в машине и думал, как же я люблю то, что могу вот так ночью ездить с друзьями и делать стрит-арт. А сегодня ты лежишь со мной и я понимаю, что ты логичное звено в этой недельной цепочке событий, потому что... — становится очень страшно, как предстартовая лихорадка, как когда вот-вот уедет в мёртвую петлю вагончик на американских горках, и у Минхёка за секунду начинает быстро стучать сердце и покалывать в пальцах, а Чангюн смотрит на него настороженным взглядом, и это сбивает с курса смелости. — Потому что я очень счастлив, — вместо этого повторяет он, на пару секунд сдавливая чужую руку в своей, чтобы не была заметна дрожь пальцев. — Поэтому могу улыбаться и тогда, когда что-то там не сходится и не получается. Тяжело дышать так, чтобы было незаметно, как напрягается каждая мышца, как громко бьётся сердце, как отдает пульс в висках, как чуть ли не трещит клетка рёбер и как между ними накаляется воздух. И фразу, нетерпеливо шипящую у него уже где-то в горле, хочется сказать ещё больше. Просто потому, что это правда, и Чангюн должен эту правду знать, но каждая секунда его молчания, каждая секунда его внимательного, но при этом потерянного взгляда, заставляет Минхёка, во-первых, спаниковать, а во-вторых, понять «не сейчас». Чангюн недели три назад не мог поверить, что с ним флиртуют, сейчас он тем более не поверит, надумает себе какое-нибудь объяснение в стиле Минхёк-имеет-в-виду-что-то-другое и будет пытаться выйти из этой ситуации так, чтобы никому не было неловко. Никому не было бы неловко, что у Минхёка сердце подскакивает к горлу и расхерачивается о трахею, а потом собирается снова и так много-много-много раз, и он не знает, что конкретно сейчас с этим делать. Чангюн как-то резко поднимает голову, садится на кровати, и кладет руку Минхёку под скулу, потянув к себе, перед тем, как поцеловать, выговаривает низким шепотом «я очень рад это слышать», и от этого становится очень тепло и по-особенному тревожно. Минхёк отвечает на поцелуй, в голове путается всё интуитивное с логичным, он не понимает, о чём и как подумал Чангюн, понял ли, что ему только что почти признались в любви, или решил, что Минхёк словил такой нервозный ступор по любой другой причине. В любом случае. Это просто фраза. Это просто фраза, но всё бессловесное – поступки и внимание — всё это должно быть таким же комментарием, дополнением, разъяснением к этой «просто фразе», какой она и является для них. Минхёк не выбирал все эти беды на протяжении их встреч, все эти не пойми откуда взявшийся БАМ, подводящие к тому, что он лежал сегодня в кровати, переделывал в пятый раз гребанную линию на центральной арке, и почувствовал, как Чангюн сжимает его за пояс чуть крепче, устраиваясь немного удобней, а затем снова расслабляет руки.  И Минхёка на секунду перехарачило, а потом он подумал, что всё это очень правильно, и всё это ему очень необходимо. (И продолжил переделывать уже в шестой раз гребанную центральную арку). Жизнь имеет свой ритм, и Минхёк не может всегда навязать ей свою структуру, но он умеет прислушиваться к тому, что она ему говорит, что она хочет, чтобы он узнал. Чтобы что-то испытать в полной мере, надо допустить с этим отношения, позволить чему-то проделать что-то и с тобой, а не только стремиться к полному контролю ситуации. Минхёк самоиронировал, обозначая некоторые выводы фразой «ты в беде», обращаясь к самому себе. Он всегда в конце имел в виду «ты влюблён». Но в какой-то момент слова «влюблён» стало недостаточно точным, недостаточно широким для того, что с Минхёком случилось само собою. Точнее не так. Он позволил этому случиться и не препятствовал этому. Всё до ужаса просто. Одна и та же схема: сначала он научился видеть Чангюна, выделять его среди толпы. Затем он по-настоящему посмотрел ему в глаза, не формально во время разговора, а потому что хотел сталкиваться с ним взглядом раз за разом. Затем он заговорил с ним о том, что он хотел бы ему сказать, о чём захотел бы узнать его мнение и его реакцию. Затем он услышал его слова, услышал, с чем и ему бы хотелось поделиться конкретно с Минхёком. Это всё был уже огромный словесный-мимический-жестикуляционный диалог. Потом появились прикосновения. Без смысла, со смыслом, без повода, с поводом, прикосновения как дополнение к словам, прикосновения вместо слов, прикосновения разъяснения слов, прикосновения из-за отсутствия знаний о таком слове. Минхёк не из тех, кто очень любит добиваться, уговаривать и склонять к себе. Не умеет только отдавать, ему не хватает на это сил, поэтому это не могло бы разрастись до таких масштабов, если бы Минхёку не отвечали на это так, что он бы чувствовал себя всё больше и больше значимым и ценным. Крышу сносит от того, что он может утверждать взаимность со всей уверенностью. Чангюн думает и рассуждает о нём, запоминает и делает выводы о его вкусах и его мыслях. Пытается его понять, искренне в него верит, тянется к нему, хочет заботиться о нем и, когда они вместе, Минхёк остается центральный мотивом его желания встречи, а не их общие дела, будь то статья, или вырезание трафаретов, или просмотр фильмов, или ожидание доставки. Минхёк вспоминает фразу «мне нравится разделять твою жизнь», вспоминает, как Чангюн сказал, что видимо, он не понял её, и соглашается с этим. (Он тогда действительно ещё не смог увидеть, что они идут к одному и тому же, но с разных сторон и с разными синонимами). Чангюн резко шипит, прерывая поцелуй и меняя положение, чтобы на опорную руку перестал давить металл ремня часов. — А я говорил, что с ними невозможно находится в кровати, — жалуется Минхёк, как будто ему до этого никто не верил и он сейчас активно требует признания. — Но твои тоже не идеальные. У них секундомер когда не надо включается и время сбивается каждую ночь на мексиканское, — улыбается он, потянувшись к запястью Чангюна, чтобы снять с него свои часы, которые ему явно до сих пор непривычны в правильном использовании. Чангюн выглядит так, словно переводит сказанное на другой язык, а с него на ещё один. Он наклоняет голову, сосредоточенно всматриваясь в Минхёка, и даже не замечает всех махинацией, которые тот проделывает с его запястьем. — В них что, есть секунд… — он от растерянности даже не договаривает слово, всматривается в циферблат на своих часах, вернувшихся на запястье не без чужой помощи. — Ну да, — ровно подтверждает Минхёк, защелкивая на руке замок на своих часах. — Изначально его не было? — очень обеспокоенно уточняет Минхёк, но, как только Чангюн искренне не догоняя шутку, что-то пытается нажать на боковой панели часов, раскалывается в смех. Минхёк накидывается с объятьем, стоит Чангюну начать показательно сопротивляться. Минхёк перекрикивает аргументом, что уже заказал еду через планшет, и «тебе бы следовало прекратить «кусать» кормящую руку». Чангюн все равно достаточно быстро ускользает из захвата и первым поднимаясь с кровати. В голове снова эти БАМ-БАМ-БАМ.           Сколько вообще должно пройти с того момента, когда признание не будет пугать своей поспешностью? Минхёк не знает, какие цифры правильно вписать в предложение «я провел ___ часов и ___ минут с этим человеком, поэтому могу с уверенностью утверждать, что люблю его». Он знает только то, что, на самом деле, эти цифры не имеют никакого значения. === Вторую часть работы Минхёк делает уже на диване, уже после обеда-хотя-скорее-ужина, и уже понимая, что на кровати никто лежать с ним рядом не будет, потому что тут топят за трушные феншуи и не умеют так, чтобы работоспособность гармонично сочеталась с нерассчёсанными волосами. Он часами не отрывается от планшета, и за четыре часа тишины с клацаньем клавиш только один раз подходит к Чангюну, чтобы доставучим голосом сначала спросить, так какая в итоге тема диплома и что это всё название значит, а потом мультяшным голосом прочитать непонятную терминологию из рандомного абзаца, надеясь вызвать этим смех. Нахождение в одной комнате ощущается в разы ближе, чем через стенку, и это звучит логично, но пропасть между этими ощущениями не совсем адекватна даже для Минхёка. У его может_быть_немного_нездоровой мании на желании физически быть рядом есть здоровое объяснение, и как только их обстоятельства придут к стабильному графику встреч, он успокоится со всем своим цеплянием. … Ну, так Минхёк бы объяснил своему психотерапевту. Он говорит, что на сегодня закончил, и Чангюн говорит «хорошо», как будто он мог оторваться от работы в любую минуту. Минхёк лишний раз замечает, как катастрофично у него устроена нагрузка, если ему всегда есть чем заняться, и как это приятно, что он подстраивается и заканчивает свою работу в ту же минуту, как Минхёк освобождается. Когда из телефона в куртке Чангюна доносится в ряд более десяти звуковых сигналов, Минхёк ничего не говорит, но очень хочет.  Внутри что-то волнительно съеживается от неприятного предчувствия. Как будто кто-то прервал их диалог на полуслове, тем самым напомнив, что, раз уже темнеет за окном, устоявшейся атмосфере близости пора бы закругляться. Раз пятнадцать уже напомнил. И Чангюн все ещё ничего не выразил по этому поводу, продолжая складывать пустые-контейнеры-из-под-еды-доставленной-на-дом в один пакет, пока Минхёк рядом мыл в раковине вынужденно-использованную-посуду. … Шестнадца… — Ты игнорируешь это? — между делом говорит Минхёк, оставляя только что вымытую кружку около раковины — Тихо, — шикает Чангюн, наклоняясь к Минхёку, параллельно вытягивая руку в сторону и выключая кран с льющейся водой, важным шепотом добавляя: — Слушай внимательно. Восемнадцать. Девятнадцать. Почему нельзя писать в одно сообщение, а не присылать несколько? — думает Минхёк. Двадцать. Двадцать один. Этот звук уже бьет в голову, — раздражается Минхёк. Двадцать три. Двадцать четыре. Двадцать пять. — А что я должен услышать? — нетерпеливым тараторящим шёпотом уточняет Минхёк. Двадцать семь. — Себя со стороны, — отвечает Чангюн в такой спокойной серьезности, что Минхёк по инерции кивает, прислушивается и только потом, словив его попытку сдержать смех, осознает фразу. Видимо, это месть за «секундомер». — Даю фору в десять секунд, — очень милосердно говорит Минхёк, кидая чистую ложку в раковину, вместе с тем, как Чангюн щипает его за бок и сразу же ловко уклоняется в сторону, избегая ответку. (Минхёк ни на что в жизни так легко не поддается, как на детские драки-баловство). Поэтому он уже через минуту раскачивает эту драку-баловство до того, что провоцирует носиться, ловить, ловиться, щекотаться, щипаться, кусаться, и ничего не слышать, кроме звонкого чистого смеха, какой бывает, когда играешь в снежки и пропускаешь удар, потому что хорошее настроение горит изнутри до боли в скулах. Сквозь пелену Минхёк всё ещё ловит раздражающие сигналы и пытается вырваться из захвата, чтобы «сейчас я сам выключу этот звук». Чангюн, удерживая его за запястья двумя руками, соглашается сделать пару шагов назад, чтобы дойти в до вешалки в прихожей. Минхёк обещает, что больше не будет, сообщает «ты должен отпустить мои руки, иначе не сможешь достать телефон». (И даже выполняет это обещание, потому что лучший саспенс получается тогда, когда очень ждут-ждут-ждут нападения, но его так и не случается). И далее всё происходит одновременно. Чангюн дотрагивается до своей куртки, Минхёка накрывает вся эта привычная ситуация: свет прихожей, дверь за чужой спиной и собственное желание что-нибудь сделать. Он ещё никуда не уходит, он всего лишь хочет достать телефон, но Минхёк перехватывает его руку, сжимая за предплечье, и знает, что именно хочет сейчас сказать, но не знает, какими словами это лучше всего сделать. Минхёк говорил неделю назад про «выходные», множественное число, два дня, Чангюн тогда согласился, но его внимание к деталям в тот раз, когда Минхёк решил провести ликбез на тему «надуманная разница между гетеросексуальными и гомосексуальными отношениями», оставляло желать лучшего, и как теперь выяснить, помнит ли он про это или для него будет сейчас новость, заяви Минхёк о том, что он остается, как о «ну мы договаривались же». Секунды идут, Минхёк растягивает слово «послушай» как только может, чтобы типа забавно, чтобы типа не было молчания и совсем тупейшей ситуации, но улыбка у него нервная, и Чангюн смотрит обеспокоено и в ожидании. (Минхёк за сегодня видит этот взгляд раз в четвертый). Минхёку ничего не приходит в голову, кроме как повести себя так, что его желание — это уже принятый факт. Чангюн говорил, что завтра ему нужно утром поехать куда-то, где будет кто-то важный для статьи, и это «муторная организационная чушь, не бери в голову», поэтому можно повести себя максимально буднично: — Ты же завтра поедешь часов в восемь утра? Разбуди и меня перед уходом. И как же Чангюн охуевает. — Что? — он вообще не въезжает во фразу, и, судя по его ещё большему замешательству в мимике, он тогда не закрепил слов «выходнЫЕ», и он не в курсе, чего именно от него ожидают, как только он сказал, что уволился. Зато теперь официально можно признать: план Минхёка был с серьезным нарушением логики, и его ожидаемый результат ничего не имеет общего с фактическом результатом, но с этого всё равно теперь проще выруливать хотя бы потому, что теперь эта тема висит между ними, и её уже можно обсудить. И далее всё происходит одновременно. Чангюн начинает догонять, что к чему, успевает сказать только «так ты про…», и из его кармана куртки доносится сигнал. Вот тот-самый-сигнал, которого не должно было быть. (Лучше бы там было ещё сообщений двадцать подряд). — Скажи мне, что это звонок, а не будильник, — Минхёк сам пугается, что его волнение и мягкий тон так резко сменились на рассерженный. — Это звонок, а не будильник, — повторяет слово в слово Чангюн, и по нему не понятно: ему не понравилась такая реакция или он отнеся к ней, как «проще просто сказать то, что ты хочешь». Видимо, всё-таки не понравилась, раз он достает телефон из кармана, смотря на Минхёка, и так демонстративно, типа, вот, под твоим надзором я это делаю. Минхёку жаль, что так резко получилось. Минхёку тоже бы не понравился такой тупой наезд. Как не нравится то, что и по звуку понятно, что это не звонок, и по экрану видно, что это не звонок. Уже около девяти вечера, будильник заиграл в то время, в какое играл в прошлый раз, когда Чангюн переставлял время раньше нужного. — Зачем он тебе сегодня? – всё ещё недовольно, но уже слабее и больше обиженно. — Я забыл отключить. — Отключи сейчас, — это мало похоже на аккуратную просьбу, и больше похоже на ноющее требование. Минхёк специально заостряет это немного в детский надутый каприз, чтобы это звучало хоть немного мило. Но на самом деле он хочет сказать своим нормальным тоном и твердым голосом, что его очень сильно задолбал этот звук, он злит, он нервирует, и Минхёк готов согласиться на покупку нового телефона, только бы посмотреть, как старый разъебется об стенку с его броска. Чангюн вообще как вылетает на пару секунд с разговора, не реагируя на выбор тона, проверяя в телефоне в разы больше, чем только отключение будильника, а после кидает телефон обратно в карман. — Извини, что я та… — примирительно начинает Минхёк, его пугает такая отстраненность и он беспокоится, что перегнул палку. — Да забудь уже об этом, — перебивает Чангюн, разворачиваясь к нему, и улыбается неожиданно очень мягко, как будто знает, что будь воля Минхёка, и телефон бы полетел в стену. (Как будто ему это с какой-то стороны даже льстит). Минхёк вытягивает руку в сторону, чтобы хлопком ладони ударить по выключателю света в прихожей, а затем толкнуть Чангюна в плечи, заставляя встретится спиной со стеной, и одной рукой скручивает в крепкий узел низ его футболки. Раздается звук тридцать-какого-то-там-сообщения; Чангюн кладет ладони Минхёку на лицо, большими пальцами аккуратно сделав круги по щекам, спускаясь к скулам и обводя подбородок, чтобы вслепую найти своими губами чужие и коротко прижаться к ним. У Минхёка кружится голова от того, насколько на осязаемом уровне накрывает искрение между ними; он до побелевших костяшек сжимает ткань футболки, туго натягивая и дергая за неё на себя, стоит Чангюну отстраниться от его лица. И всё, что остается единственным интересом и делом Минхёка, — увидеть сегодня ночью, как у Чангюна выступают вены на шее, как краснеют щёки, как выглядят его опухшие от укусов и поцелуев губы, как он прогибается, как извивается, как сбивается в дыхании, как издаёт гортанное хныканье, как отдаёт инициативу, как ведёт в ней, как ощущается под губами его мягко вибрирующее горло, как ощущаются под пальцами его влажные от пота волосы, и как он приоткрывает рот, но не может выговорить ни слова, заходясь в чертовски возбуждающих звуках. Минхёк поддается этой телесной истерике: отталкивающей, притягивающей, утягивающей, не дающей разорвать глубокий поцелуй, заставляющей сминать одежду друг на друге, желающей будто пробраться под кожу, спутывая их голоса и вздохи так же, как переплетающиеся языки. Но не отпускает одно беспокойство. Принципиальное и глушащее инстинкты, поэтому он одной ладонью резко обхватывает шею Чангюна, не надавливая, а лишь желая остановить его движения и требовательным голосом указать: — Замри. Чангюн рвано выдыхает, впиваясь держится за его одежду, и Минхёк расслабляет тяжелую руку на его шее, спускаясь пальцами к ключице, а затем уводя ладонь в сторону, чтобы под воротом футболки погладить плечо. Минхёк не то чтобы облегчил себе задачу. Минхёк вызывал в себе новую колкую дрожь вдоль позвоночника. Потому что теперь, из-за терпеливого и ноющего в мышцах ожидания, Чангюн стал ещё более напряженной и натянутой струной, чем был ранее. Потому что теперь Минхёк, чувствуя ещё одну волну влечения к этому, не может отказать себе в просмотре хотя бы пары секунд того, как Чангюн будет себя вести, если невесомо провести кончиком носа по его щеке и поцеловать в уголок губ, лаская прикосновением с удивительной нежностью. Чангюн чуть поднимает подбородок, потянувшись к нему навстречу, но Минхёк тут же отстраняется, сильно сдавливая его плечо и контрастно мягко напоминая: — Я же сказал не двигаться. — С мысли сбиваю? — и он звучит в ласковой высокомерности, которая Минхёку теперь очень любопытна, и он хочет раздразнить его ещё раз до такого тона в голосе. — Да, — с воркующим звуком тянет Минхёк, — подловил, — возвращает он не без издевательской усмешки, а затем его голос окончательно сосредотачивается: — Я всё ещё не понимаю, собираешься ли ты со мной заснуть или нет. Сейчас Чангюн заведённый, а поэтому и откровенный в своих реакциях, не успевая их вовремя проконтролировать или скрыть. И его глубокий выдох, заметное ослабления напряжения в теле, закидывание головы чуть назад, чтобы упереться затылком в стену позади, и свободное отстранение от Минхёка в беззвучном прекращении прошлого условия, говорит само за себя. Это помогает даже в темноте определить его нарастающее дискомфортное раздражение не к тому, что Минхёк это спросил, а к тому, какой он ждёт ответ. Ну и молчание. Долгое-точно-не-обозначающее-«я-останусь»-молчание. — Так ты сейчас хочешь со мной переспать, а потом поехать домой, — заключает Минхёк, и несмотря на то, что для него это тот ещё удар по романтичным планам, он сохраняет спокойствие, убирая руки с чужого тела и включая свет в прихожей. — Почему-то каждый раз я вижу тебя взрослее, чем ты есть на самом деле, — добавляет он очень тихо, уже значительно отойдя от Чангюна, и это больше мысли вслух, чем попытка упрекнуть. Чангюн щурится от внезапного света; он растерян, его ум ещё где-то в дымке эмоциональных прикосновений, и от такого резкого перепада настроения его голос звучит необычно нервно: — Ты слишком грубо это формулируешь. Конечно,— думает Минхёк, устало растирая глаза и уводя ладонь выше, бессмысленно поправляя челку,  — ещё один скилл журфака проснулся: красиво подать так себе идею. Которая, на самом деле, заключается только в том, что: — Ты не хочешь тут оставаться. Чангюн думает, что она заключается в: — Мне нужно поспать перед завтрашней встречей хотя бы часа три, тут я заснуть не могу, поэтому да, я бы хотел поехать домой. А ты выбрал очень неудачное время, чтобы на это обидеться, — его тон грубый и повышенный; ему совершенно несвойственно и защищаться, и нападать, и оправдываться с таким напором: — Ты слишком серьезно к этому относишься. Такое бывает у многих людей, понимаешь? Нет. Минхёк не понимал как до этого, так тем более не понимает сейчас. Он долго про это думал, дошёл даже до гугла, каркас логики выстроил в причинах и следствиях такого прикола чужой психики, и, если бы Чангюн хотя бы попробовал это сделать, а не сразу отсёк эту затею с таким очевидным «конечно, этого не будет», Минхёк отнёсся бы с большей попыткой в «понимаю». Минхёк бы не начал отвечать ему фразой: — Знаешь, твоя вся эта хрень… — и осекается, как только Чангюн взъерошивается под его взглядом, и там прям 3-2-1 до повтора сцены на заправке; Минхёк продолжает равномерно, не на эмоциях (его мысли не появились из ниоткуда и только что), но в тоже время, в таких прямолинейных оттенках он бы не говорил, не случись очередное падение с ожидания в реальность: — Когда я рассказывал, как часто ошибаюсь с поспешными выводами о том, что другой человек чувствует ко мне то же самое, что чувствую к нему я, речь шла про примерно вот такую ситуа… — Да как это все связано? — быстро перебивает Чангюн, и, вероятно, не будь он таким взбудораженным до этого разговора, его организм не выдавал бы столько раздражения даже в ровном тоне. — Давай считать, что у меня типа аллергия, пойдёт? — и этот злой нарочитый сарказм. — Как на апельсины. Ты мне предлагаешь апельсин, а у меня на него аллергия, и ты на это обижаешься, так понятно? Вот плюсы работы с бескомпромиссными заказчиками: где-то внутри Минхёк хочет переорать, перезлить и переспорить, но сам с удивлением обнаруживает, что в эмоциях включается блок, и он способен говорить холодным разумом: — У тебя нет никакой аллергии. И я не хочу продолжать этот глупый пример. Всё, что у тебя есть, — это беспроигрышный вариант всегда быть на дистанции. Всегда иметь возможность всё сделать по-своему и так, чтобы мне нечего было на это предъявить. У тебя есть весомые личные причины буквально на всё: и почему ты прячешь меня от друзей, и почему ты забываешь рассказывать о чём-то важном в своей жизни, и почему ты не врубаешься, что отношения — это не относиться ко мне только как к любовнику. Поэтому, конечно, переспать тебе со мной было бы легко и неделю назад, а довериться, расслабиться и просто заснуть — нет. Чангюн долго молчит, явно ожидая когда спад эмоций уйдет, и есть что-то бессловесное, но стабильно саркастичное в его мимике. За эту тишину Минхёк понял, что перегнул в своей критичности, так устал и поддался любовному настроению в течение всей недели, что сейчас спротиворечил в своем же обещании «я дам тебе время». Но он не робот, способный запрограммировать себя и никак не среагировать на то, что, оказывается, все-таки секс с ним не требует столько доверия к нему, как он думал раньше. Чангюн в итоге приходит к вполне ожидаемому вопросу: — Мне сейчас лучше уйти, так? И теперь молчит Минхёк, потому что это здравое решение, но он не может решиться и сам закончить эту ситуацию. Чангюн это считывает за положительный ответ. Всё нервно и странно. Он одевается\обувается резкими и точными движениями, даже забывая, что толстовка осталась в спальне, о чём Минхёк спокойно напоминает, но получает тоже вполне ожидаемое похуистическое молчание на эту информацию. Минхёка сильно припечатывает тем, как в одну минуту всё изменилось; но он уверен, что справится с этим; отвлечётся, и завтра, со свежей головой, ещё раз обо всём подумает. А когда Чангюн, остановившись у самой двери и потом в пару шагов оказавшись перед Минхёком, берёт его за правую руку, поднимая её к себе и заставляя чуть вытянуть вперед, всё, о чём думает Минхёк, — так это откуда у него, такого сейчас воспалённого раздражением, находится столько легкости в прикосновении. Чангюн поворачивает его ладонь внутренней стороной вверх, и пальцами свободной руки расщёлкивает замок на наручных часах. Расчетливое отсутствие каких-либо лишних движений. Как работающий без единой погрешности механизм. (Минхёк — всего на секунду, но стоящую больше часа — очень хочет, чтобы замок на часах заел). Часы соскальзывают с запястья в подставленную Чангюном снизу руку, и даже в этом жесте всё расчетливо настолько, что они попадают ровно в центр ладони. Чангюн перекладывает их в вытянутую руку Минхека, сверху надавливая на его пальцы своими, чтобы закрыть часы в кулаке. Потом Минхёк смотрит на пустую прихожую. Смотрит-смотрит-смотрит и пропускает момент, когда глаза начинают щипать от слёз. === Во-первых, у Чангюна очень сильно едет крыша. Во-вторых, да блять, все же нормально начиналось. Продолжалось тоже нормально. До примерно третьей совместной субботы. А потом он перестал успевать за мыслями, планами, желаниями и в целом за всем огромным миром в мышлении Минхёка; и, может, Чангюн бы не так отставал, если бы не выматывающая нагрузка учёбы и работы. (А, может, это тупо оправдание). Но. Это всё, чем он может объяснить своё подвешенное состояние: ему не хватает времени, чтобы с чем-либо разобраться на уровне аналитики чувств\разума, потому что все свои свободные часы он сидит рядом с Минхёком и пытается понять, почему вообще такому, как Минхёк, что-то нужно от такого, как он. Это не [шаткая] самооценка. Это что-то вроде логичного подхода. Ещё недели три назад он накидывал всевозможные варианты, когда же Минхёк успел так заскучать в своей карусели жизни, что он каждую субботу пытался впечатлить то интересным делом, то кинолекторием, то просто был собой, и это Чангюна впечатляло больше всего. И Чангюн не успевал разобраться с одним его порывом интереса, как появлялись ещё и ещё: засни со мной, пойдём со мной, познакомь со мной, потрогай меня, разреши мне, а что ты думаешь, а что ты делаешь, а я много что уже решил по поводу нас, вот послушай. Ещё и перспективами сыпал, пока Чангюн успевал только понять о том, что происходит здесь и сейчас. И вот. Здесь и сейчас — лежа в своей постели, все ещё без сна, хотя в квартире нет ни одного человека — Чангюн достаточно отбесился, чтобы начать понимать, что «там и тогда» звучал отвратительно и в каком-то смысле оскорбляюще в своей идее «сейчас мы переспим, а потом я беру такси и еду домой». Особенно если. Брать во внимание все старания Минхёка научиться заботиться о нём так, как Чангюну это нужно. Особенно если. Перестать делать вид, что не догадался, какое прилагательное по отношению к нему Минхёк имел в виду в своем монологе типа «я улыбаюсь, потому что на этой неделе случились все вещи, которые приносят мне счастье – вторая любимая страна, любимая работа, любимое хобби и ___ человек». Может, там было «мудацкий»? Чангюн бы без вопросов понял-принял, если бы там было «мудацкий». Мудацкий человек, который так вязнет в собственных дремучих мыслях-догадках, в своём не заканчивающемся потоке дел, что зачастую упускает очевидное. Например, что пора бы перестать ездить по старому маршруту отношения к отношениям, и узнать, что там за новая дорога открылась и куда она ведет. (Может, она ведет туда, куда Чангюну и надо). …а если без метафор, то. Всё, что было в отношениях раньше, Чангюна вполне устраивало. И людей, с которыми он был в отношениях, это устраивало. (Он прям уточнял, а они прям подтверждали прям словом «устраивает»). Главное было подавать им это всё с правильными словами. Не «я собираюсь ездить куда хочу, делать что хочу и при этом никому не приносить этим боль и переживания», а «мне нравится, насколько мы с тобой независимы друг от друга, мне кажется, это дает силу и свободу на то, чтобы жить своей жизнью, а не тонуть друг в друге». (Реально, прилагательное «мудацкий» Чангюн всё ещё расценивает за подходящее определение). Чангюн умел желаемую форму отношений преподнести так, чтобы другой с этим согласился. И это не манипуляция. Это поездка по собственноручно построенной дороге с мыслями «мне точно туда и только туда, главное, в это верить». (Нет, все-таки вернулись к метафоре). И всё шло хорошо, а потом тут и там стали стрелять мысли «а что если… можно иначе». А что если есть что-то ещё охуенней, чем отключаться с человеком от реальной жизни, закрываясь в его или своей квартире в выбранный день, не вылезать из постели, целоваться до боли в губах и прерываться только на глупые разговоры ни о чём или о жизни в целом. Это не терзало, не грузило, не заставляло внутренний навигатор сигналить «чувак, с этой дорогой что-то не то, может, в объезд?». Это ярко вспыхивало, давало свою дозу эйфории, и поэтому Чангюн был искренен, признаваясь в любви, так же, как и искренен в том, что не видел смысла подпускать к своей жизни настолько близко, чтобы «дорогие друзья, познакомьтесь, это мой парень», или «ты же завтра поедешь часов в восемь утра? разбуди и меня перед уходом». И при этом Чангюн не был холодным или безучастным, у него были дни, когда он отменял всё, чтобы быть с человеком, были недели, когда он не мог толком заниматься чем-либо, кроме выкручивания всех мыслей на максимум о своих взаимоотношениях с человеком. Но тут появляется кто-то дохуя умный и опытный, кто называет это всё не настоящими «отношениями». Чангюн не оправдывается, но вот просто, а как ещё должны вести себя два человека с нетрадиционной ориентацией, если не соблюдать определенную социальную безопасность? Чангюн это здорово проромантизировал ещё в подростковом возрасте, просто потому, что (он всё ещё не оправдывается), но что ещё ему оставалось делать? Либо романтизировать нестабильные и странные недоотношения, либо сходить с ума и злиться на несправедливость того, что кому-то можно взять любимого человека за руку на многолюдной улице, а кому-то к этому нужно придумать повод. Потому что чем дальше в проживание жизни, тем больше и больше нарастает злость на то, что тебе многое не светит, даже несмотря на то, что ты тут в гордой позиции «а мне и не нужно это». Сначала Чжухон открыл бутылку соджу и открылся с новой стороны, открывая душу со своими уютными картинками счастья не-на-одного. Чангюн подумал тогда, что такие как Чжухон, умеющие мастерить уютный дом даже из холодной лабораторий и давать чувство семьи незнакомым подписчикам, созданы для домашнего не-на-одного счастья. В отличие от него. Поэтому ему проще было поддакивать, но не перекидывать на себя. А потом проснулся Кихён — что-то среднее между чжухоновским «вот бы место на самолете во время отпуска бронировать не на одного» и чангюновским «как же хорошо, что никому ни о чем не надо отчитываться», и начал поддакивать уже так, что в Чангюне отзывалось с большим пониманием. Но даже тогда Чангюна это всё ещё не касалось в реальности, а касалось максимум в других вселенных. В этой его касалось проводить свидание в поцелуях, разговорах «блять, завтра ещё и семинар», и даже не заикаться, кто они там друг другу и что им бы хотелось от друг друга, помимо прикосновений и возможности оторваться от них для раунда в Playstation. С учётом того, что как бы он тут с чем не смирился и не внушил себе, что это все очень правильно, а как это ещё хорошо заходит и под соусом его профессии, предполагающей командировку на командировке и график работы 24\7, он все равно… Когда поддакивал что Чжухону, что Кихёну, он всё равно не врал так сильно, как думает об этом Чжухон. (И поэтому, плюсом к главному конфликту «ты не доверял мне всё это время», до сих пор обижен, думая, что его мечты и чувства поддерживали для галочки). Но всё равно. Все эти разговоры оставались на уровне разговоров, менять ничего Чангюн не собирался, он собирался взять ещё халтуры побольше и выцепить для портфолио статью посерьёзней. А потом появляется весь этот вихрь. Ещё и в такое удачное время появляется: когда в голове Чангюна уже летает что-то, кроме строчки «а мне и не нужно всё это», но ещё не до конца оседает в стабильном стиле жизни. Он ни о чём из этого не хочет думать отдельно. Но когда об этом говорит Минхёк, когда появляются вполне конкретные очертания человека в ситуации «выбирать еду в магазине для домашнего ужина», это звучит вполне себе… Из другой вселенной. Потому что это всё тревожное состояние. Ну. Когда хочешь быть с кем-то во всех смыслах: и с тупых шуток ржать, и в плечо стонать, и свои\чужие (не)удачи в прошедшем дне обсуждать. Поэтому он его первым целует, поэтому он говорит ему перефразированное «меня волнует твоя жизнь, и я рад, что и тебя волнует моя» и ещё кучу всего, что и не думал, что сможет вообще в себе найти и сформулировать. Минхёк тоже много что нашёл и сформулировал. Площадку под заправочными камерами только выбрал неудачную. И Чангюну стало сначала стыдно, потом злобно, потом снова стыдно, и по итогу хотелось (и хочется) извиниться за самого себя и сказать, что, наверное, Минхёк заслужил куда более зрелого человека, который не романтизировал проблемы, как что-то особенное. Вообще. Ясно, что делать с любовью, которая ярко вспыхнет и быстро погаснет. Ты перемерцаешь всеми чувствами разом, обожжешься, но потом восстановишься. А что делать с другими формами? Минхёк прав – он боится разрешить себе расслабиться, подставить прошлого себя, который уже выбрал стабильное и безопасное развитие отношений, выбирая себя настоящего, который понимает, что стабильное будет, только когда он начнет думать и про завтрашний день тоже, а безопасное только тогда, когда он будет оберегать созданное на двоих так же, как и позволять оберегать это другому. Но об этом всём ещё рано. Сейчас бы решить, как перестать бояться и разрешить себе расслабиться так, чтобы до конца поверить в то, что Минхёк тут не просто поддаётся на взаимное притяжение, поверить, что Минхек мучает расспросами не просто потому, что так нравится поучать (хотя не без этого), поверить, что ты не станешь вмиг слабым, если признаешь свою усталость, поверить, что твоя рабочая\учебная хрень может быть интересной, потому что интересен ты, поверить, что можно ни о чём не беспокоиться и заснуть глубоким сном в чужой постели, не чувствуя себя обязанным всегда «держать руку на пульсе». Чангюн периодически сдаётся этому, находя себя в том, что ему хочется закрыть глаза и искать руку Минхёка, когда он стоит позади в нескольких сантиметрах, искать его рот, когда он заставляет таять под прикосновениями даже сквозь одежду и искать его тело, когда он выключает свет. Чангюн и раньше целовался с тем, с кем замирало сердце, но он никогда не чувствовал как замирает сердце, стоит просто услышать, как Минхёк ругается себе под нос на какую-то там грёбаную центральную арку в чертеже. Минхёк иногда выглядит… Старше на лет семь, а не на три года. Иногда он так улыбается, как будто знает какой-то секрет, который Чангюну будет бесполезно узнавать сейчас, это такой секрет – на вырост. (А может он ни черта не знает) (Потому что иногда он выглядит и младше на лет семь). В сухом остатке у Чангюна только понимание, что несмотря на то, что он первый признавался и называл их «парой», разница между ним и Минхёком в том, что Минхёк это подразумевал в каждом движении и был по-настоящему в этом обещании, а Чангюн сказал это слово, но не верил, что это и взаправду происходит на том уровне, на котором происходит у других людей. И с этим уже надо что-то делать, просто потому что Минхёк и чувства к нему стоят того, чтобы проходить рефлексии и включать голову в несколько раз быстрее обычного. И как бы Чангюн ни хотел всегда эгоистично выбирать себя и правдами-неправдами настаивать на том, чтобы они оба прислушались к его темпу развития событий и условий, чтобы они оба сделали так, как будет привычно и комфортно ему, на самом деле… На самом деле, Чангюн, даже с учетом всех его трудностей с тем, чтобы принять полноценные отношения, хочет отдать буквально всё, что Минхёк захочет взять. На самом деле, у Чангюна в момент, когда он понимал, что ему сейчас почти признались в любви, было всё на грани панической атаки. Минхёк поступил довольно бережно к нему и в итоге промолчал. Оставляя Чангюна самостоятельно разбираться с открытием, что фраза, которую он раньше неоднократно использовал, может быть про другую форму «люблю». И, при таком раскладе, лучше их отношения будут начинаться не с попытки переспать, а потом уехать, а хотя бы с === «Ты свободен сегодня?». Чангюн не то чтобы ждет положительный ответ, прошло часов двенадцать с их встречи, может, ещё рано мириться, может, уже поздно мириться, но Минхёк вроде вырулил разговор так, что слишком громкой ссоры между ними не получилось, поэтому… (Сообщение сочинялось минут тридцать, рассматривалось в разных форматах: и полотно, и просто пара слов, но в итоге оно выглядит так). Как будто ничего и не случилось. Минхёк отвечает коротким «да». Без смайлика. Ну, значит, всё-таки случилось, и Чангюн начинает понимать весь наезд на безсмайличное общение: реально же сложно понять, какая там на самом деле интонация. «Давай увидимся в городе. Ты можешь выбрать любое место». «Выбери ты». Тоже без смайлика. И Чангюн только потом вспоминает, что у Минхёка дела по проекту, дела по работе и дела по отдыху за прошедшую неделю, и спорный момент, насколько он действительно «свободен» и есть ли у него конкретно сейчас силы с этим разбираться. Становится стыдно, что не подумал об этом раньше, даже думает написать что-то вроде «знаешь, я вспомнил, что твой мир не крутится вокруг меня, поэтому, если что, мы можем увидеться в другое время», но ему хочется сегодня, а Минхёк умеет говорить «нет», поэтому вроде нет повода и в третий раз подумать о себе «мудацкий». Но он всё равно так думает, потому что умудрился прийти на встречу раньше и организовать себе время, когда можно было бы об этом вспомнить и ещё раз зацикленно посходить с ума на этой мысли туда-сюда. — Кафе? Или кино? — А? — Чангюн в недоумении поднимает голову, автоматически вынимая из ушей капельки-наушники (музыку в которых даже забыл включить). Минхёк стоит по правую сторону на расстоянии метров трёх. Ему не составило много труда подойти так незаметно. Он скованно улыбается. (Так улыбаются, когда делают вид, что всё в порядке и напряжения нет, а на самом деле всё в беспорядке и напряжение как минимум 220В). Ещё он очень хорошо выглядит. И это пока всё, что Чангюн может про него сказать. — Мы пойдем в кино или в кафе? Ты мне ещё ужин должен. Кино. Кафе. Ужин. Чангюн вообще не понимает первые секунды, о чём он говорит, поэтому тормозит с ответом, а когда что-то проясняется, то чуть улыбается. (Выходит по-катастрафичному растерянно). — Планетарий. — Планетарий? — Минхёк кивает в жесте «ладно». — Я пытаюсь соригинальничать, — признается Чангюн, поддавшись какому-то странному настроению играть, разложив все свои карты на столе рубашкой вверх. — Это мило. — Спасибо. — Надеюсь, там расскажут, что экология нашей планеты настолько оставляет желать лучшего, что нам бы и тут ходить в скафандре. Чангюн не сдерживает смешка: — Тоже пытаешься соригинальничать? — Пытаюсь. — Это мило. — Я обниму тебя? Чангюн выбивается из темпа быстрого разговора, сильно тупя с ответом и в итоге просто повторяет-уточняет: — Ты хочешь меня обнять? — Хочу, — подтверждает Минхёк, звуча точно так же непреклонно, собранно и быстро, как звучал ранее. — Я думал, что… — он обрывает себя, потому что как-то совсем жалко звучит фраза дальше. — Что я приду и буду демонстративно молчать? Если мы так буду реагировать на любое наше разногласие, мы можем расходиться прямо сейчас, всё равно это в скором времени случится при таком подходе. А. Вот причина, почему Минхёк ведёт себя как психолог: в нем накопилось достаточно рефлексии, чтобы раздавать нравоучения. В хорошем смысле этого слова. (Пока что в хорошем смысле этого слова, ещё не вечер и не ясно, куда его занесёт). — Но сам бы ты мне не позвонил после вчерашнего. Чангюн не задумывался об этом ранее, он не взвешивал, кто кому должен звонить, он вообще, как только отошёл от случившегося диалога, был готов звонить-писать-приезжать когда и куда угодно. Но Минхёк выбрал позицию «мне хватило бы сдержанности, чтобы не сделать из этого проблему», и поэтому само собою интуитивно чувствуется, что он бы ждал до последнего. — Ну, — Минхёк тянет гласную, немного издевательски, но быстро замолкает и после паузы говорит немного успокаивающим тоном: — Тебе бы я позвонил. Тогда надо срочно сказать: — Слушай, по поводу… — Ты знаешь, что такое тату фрихенд? — Я… — не успеваю за твоими мыслями, так ты ещё и перебиваешь. — Я не знаю. Чангюн даже об этом не задумывается. Может, и знает, может, и догадаться не сложно, но нет, ладно, не знаю, ты же всё равно не успокоишься, пока не скажешь. — Это когда мастер бьёт без предварительного эскиза, а сразу по чистой коже, — с готовностью отвечает Минхёк, и надо же, он подготовился к этой встречи настолько, что лови ещё и метафору: — Вот ты бы мне доверил сделать эскиз, доверил бы перенести его на кожу, но не сделать тату фрихенд. Вообще, разговаривать подобными сравнениями оказывается лучше, чем  изначальный порыв уйти в сумбур прямолинейной правды. Это помогает выйти из общего тупняка, потому что на это можно реагировать и можно даже поспорить: — Ты рисовал на мне карту, — Чангюн чуть улыбается и вздыхает, плохо скрывая своё смятение. — И я понятия не имел, какой она получится. — Ты все равно переживал о том, что я там нарисую. А это был всего лишь маркер, теперь представь, если бы это было иглой. А теперь представь, если бы я не только бил иглой, но ещё не сказал бы, что там будет карта. Мало того, что фрихенд, так ещё и абсолютно нулевое представление о предварительном эскизе, — Минхёк ловит его взгляд, даже удаётся удержать его на пару секунд, как раз для фразы: — Страшно же, верно? — И Чангюн снова смотрит куда угодно, ощущая себя школьником, которого отчитывают, хотя вроде тут ему его объясняют, а не ругают его за него. — Мне тоже страшно, я бы тоже ещё не доверил так, чтобы и фрихенд, и про эскиз ничего не знать, — мягко замечает Минхёк. — Но на фрихенд со знанием предварительного эскиза я бы уже согласился. Окей. Чангюна хвалили за то, что в стрессовых ситуациях он способен не быть как ситуация, а способен зарыть все эмоции, выкрутив на max разум. Это то, чем Чангюн очень гордился в себе, юзая подобную технику без малейших сбоев и, отчасти, именно это качество привело его к стажировке в издательстве научного руководителя. Но то, что происходит сейчас, — это не стрессовая ситуация. Это прекрасно катастрофическая ситуация. А в прекрасных катастрофических ситуациях у Чангюна отключаются как и эмоции, так и разум, да и в целом — ничего не выходит на связь, и что с этим делать, когда такой откровенный Минхёк стоит напротив и ждет какой-то ответ на свои метафоры-признания. Чангюн откровенно говорит: — Я не знаю, что с этим делать, — потому что Минхёк же любит честность, любит же, чтобы ему говорили всё, что на уме, вот пусть с этим сейчас разбирается. — Я же сказал уже тебе, что лучше всего сейчас сделать, — напоминает Минхёк с мягкой улыбкой, и он действительно разбирается: — Тебе надо обнять меня. Слева проезжая часть, справа — начало небольшого парка. И Чангюн не может об этом не волноваться. Как и не может разжать руки, когда Минхёк буквально через три секунды хочет отстраниться, потому что, вероятно, прекрасно понимает, что слева проезжая часть, справа — начало небольшого парка, а Чангюн не может об этом не волноваться. === В холле планетария Минхёк очень мило делает вид, что впервые тут, чтобы дать подобной «оригинальной» затее Чангюна пальму первенства. Не понятно, зачем он это делает, но это вроде как сделать вид, что рад подарку от лучшего друга, утаив, что у тебя уже такое есть, и сделать это только из вежливости. Тебе же всё равно этот подарок очень приятен. Это всё ладно. Чангюн, выговаривая слово «планетарий», вообще ни на что не претендовал и сказал первое пришедшее в голову, исходя из знаний того, что тут в районе есть поблизости, так что он и не ждёт, что смог сымпровизировать на «вау». Затем Минхёк видит макет Луны как раз рядом с входом в зрительский зал.  Луна большая, Луна с очень красивой теневой подсветкой, Луна с табличкой «PLEASE DO NOT TOUCH THE MOON». Конечно, Минхёку тут же хочется это потрогать. Дважды. Он так жадно рассматривает её, задает вопросы «как думаешь, из какого она материала? как думаешь, а прям следят за тем, чтобы её не трогали? как думаешь, Луна шершавая?», ответы его не интересовали, поэтому Чангюн проигнорировал все риторические вопросы и перешел сразу к забавному: — Если закрыть буквы «NOT», будет «PLEASE DO TOUCH THE MOON», — он даже сам не ожидает, что начнёт звучать такой же любопытной пятилеткой, какой звучит Минхёк. — Please do touch the moon, — повторяет он, закрыв билетом в зал слово «NOT». Минхёк говорит, что хочет сфотографировать официальное разрешение на то, что можно трогать Луну. В кадре Луны нет, но есть фраза о том, что «PLEASE DO TOUCH THE MOON» и ладонь Чангюна с билетом. — Ты слишком много нервничаешь, — говорит Минхёк, как только Чангюн садится в кресло рядом с ним и не успевает толком кинуть рюкзак на свободное сидение. — Ты тоже нервничаешь, — переводит стрелки Чангюн, потому что можно уже хотя бы не вслух фиксировать его провалы в том, чтобы быстренько пересобрать всю свою общую заторможенность в привычную уверенность. Это плохо объяснимо, но Чангюн конкретно сейчас, даже в этих разговорах про touch or not touch the moon или уточнение номеров ряда и мест, в этом всём он чувствует что-то интимное между ними; такое интимное бывает, когда до пяти утра на кухне рассказываешь истории из детства, но они не в комфортном убежище-доме, они в открытом пространстве, тут есть люди и весь парад планет, и поэтому он не может найти ядро этого чувства. — По сравнению с тем, как паникуешь ты, я вообще не нервничаю, — Минхёк сегодня ещё отвечает и за справедливые замечания. — Я не паникую, — отрицает Чангюн, одновременно с этим и себе задавая подобный курс. Потому что не происходит ничего, что бы его выбило из... — Вообще не паникуешь? — Минхёк в качестве шутки хватает его за руку, сжимая за середину ладони. Чангюн ничего не может поделать с тем, что на пару секунд быстро анализирует всё вокруг: семья в третьем ряду, слева пара студентов, позади них только два ряда и там пока никого нет, значит, это никто не заметил. Это глупые переживания, и он сохраняет лицо спокойным, проблема с бегающим взглядом, и, конечно, Минхёк это замечает. Он и рассчитывал получить этот взгляд. — Я не понимаю, зачем ты ставишь эти эксперименты, когда и так знаешь, как я отреагирую. Всё ещё не круто и с переживанием о людях вокруг. Нахрена лишний раз этим издеваться? — Ты думаешь, я эксперименты ставлю? Какой же ты всё-таки тупой. Есть ощущение, что Чангюн вообще сейчас не чувствует тело, кроме одной точки, сконцентрированной в его ладони под рукой Минхёка. Заходит пожилая женщина с двумя детьми лет пяти, они садятся на три ряда внизу, по диагонали от них, успевая ровно в ту секунду, когда верхний свет начинает медленно выключаться. — Я рад, что несмотря на мою тупость, ты берешь меня за руку, — от нервов Чангюн шутит, одновременно с тем, как на пару секунд зал погружается в полную темноту. Минхёк убирает руку, но перед этим наклоняется к нему для передачи мысли шепотом, потому что если скажет обычным голосом, это будет звучать громким эхом в тишине помещения: — Расскажешь потом, как можно взять человека за руку, чтобы держать его только за положительные качества? У Чангюна нет ответа. Минхёк сейчас лучше чувствует ситуацию, пространство, самого себя, и его мозг работает в разы круче на то, чтобы доносить свои мысли и в прямой форме, и в метафорах, и с закидыванием туда очередного признания. Под куполом начинается Вселенная, голос лектора, звучащий из колонок, говорит вступительные приветственные фразы, а Чангюн, чувствуя себя наглухо отъехавшим от нежности, смотрит на профиль Минхёка и ни черта не понимает, почему он ведет себя так… — Ты вчера спрашивал, что со мной не так, и сегодня я бы спросил это у тебя, — шепчет он едва слышно. — У меня тоже был автомат по философии, — легко отмахивается Минхёк, удобно устраиваясь в большом и мягком кресле и закидывая голову на спинку-подушку. Минхёк выкручивается шуткой, ещё и отсылает к тому, что когда-то так сказал про самого Чангюна. — Тоже? — Чангюн не спешит повторять за ним, ещё даже не прислоняясь спиной к креслу, чтобы было удобней смотреть на его лицо. — Я трижды её пересдавал. Минхёк никак не продолжает диалог, а поворачивает голову в его сторону. Затем он улыбается такой улыбкой, когда кажется, что всё будет хорошо и он всегда будет Чангюна поддерживать, несмотря на то, что Чангюн точно-точно иногда непроходимо тупой. Это одна из тех улыбок, которой мог улыбнуться только Минхёк. Она избавляет от проблем на некоторое время: внутренних сомнений, каких-то несогласий в социальной жизни, и становится не важно даже то, что над головой Чангюна только что произошел Большой взрыв. (Возможно, у романтичности Чангюна нет краёв так же, как и у планет). Круглый планетарий похож на миражный концерт-сказку, Чангюн со своими сутками без сна улетает куда-то сквозь весь этот космос, а потом чувствует такую слабость, что склоняет голову к плечу Минхёка. Отсутствие подлокотников между сидениями позволяет ему сделать это аккуратно, ожидая разрешения, с готовностью в любую секунду выпрямиться, хоть он и знает, что может это сделать так же, как и touch the moon. Минхёк чуть подается в сторону, в этом есть безмолвное одобрение, а его усмешка такая тихая и так гармонична во всей этой непонятно-почему-интимной-ситуации, что Чангюн расслабляет мышцы шеи, устраиваясь ближе и удобней. (Для него в этом жесте находится столько доверия, сколько бывает, если согласиться на татуировку фрихэнд с предварительным эскизом). — Тебе не о чем беспокоиться, — Минхёк зачесывает челку ему набок, и говорит так тихо, что Чангюн не слышит ещё одну фразу, но понимает что она аналогична прошлой и третьей: — У тебя для этого ни одного повода. Я же здесь, — он очерчивает линию скулы кончиками пальцев и опускает ладонь поверх руки Чангюна, не сжимая, а легко накрывая сверху. В таком же с-готовностью-в-любой-момент-её-убрать-если-ему-откажут в этом. Чангюн знает, что частично речь и про то, что тут достаточно темно, малолюдно, все смотрят вверх, и слишком большое пространство, чтобы на них кто-то обратил внимание. Голос Минхёка идеально подходит всей модели звездного неба планетария, тем самым создавая общее впечатление уместности происходящего. — Мне не о чем беспокоиться, потому что ты расскажешь мне всё, что я пропущу? – Чангюн специально делает вид, что подумал про другое. — И в сто раз интересней, чем лектор. Чангюн успевает ещё раз подумать, что тут хватает незнакомых людей, они ещё и в публичном помещении, а затем он перестает слышать голос, впадая в дрёму, и последнее, что чувствует из полу-реального-полу-космического мира, — это как большой палец Минхёка ласково гладит внутреннюю сторону запястья и продвигается вверх по вене. === После планетария Чангюн наконец-то перестает быть отдельно от тела и мозга, возвращаясь ко всем своим сложным многоходовкам чувств и ощущений в анализе разума. Он подружился с парком рядом лучше, чем сблизился с планировкой своего университетского корпуса за четыре года. Каждый раз, когда приходила в голову идея выйти из этого круга блужданий по тропинкам и асфальтированным дорожкам, она прерывалась на то, чтобы в разговоре на что-то ответить или о чём-то спросить. Ладно. Ему и хочется быть только тут — в безопасном для сердца разговоре про жизнь, про рандомные внезапные факты о себе и про то, что в итоге лектор говорил те десять минут, в которые Чангюн был чуть ближе к связи с космосом, чем ранее, смотря на панораму Млечного пути. Вообще, он не думал, что выполняя классические действия классического свидания, которые бывают только с девушками, будут работать точно так же на свидании с парнем. В смысле. Все вроде-как-свидания с Минхёком ранее как раз были чем-то, что вписывалось в представления Чангюна о том, какие свидания ему светят с его ориентацией. Но все эти шаблонные походы в что-то типа кино, а затем этот второй час кружений вокруг разных пород деревьев и мимо проезжающих велосипедистов — это всё так точно-так-же, как рассказывают о свиданиях с девушкой. И Чангюн чувствует себя странно. То, на что Чжухон когда-то возмущался «только не банальный маршрут кафе-мороженое-проводить до дома», а Кихён вносил своё мнение «для первого свидания это нормально, но дальше — да, все так отгуляли ещё в школе, и это будет довольно скучно», для Чангюна это было чем-то нестандартным, новым и необычным. (Но тогда, в той беседе, он так не думал, и тоже топил за «выёбывайся первыми свиданиями как можешь»). А сейчас он сидит на скамейке в парке и без какой-либо оригинальной подводки к этому вопросу сразу прямо спрашивает: — Ты занят завтра вечером? Минхёк реагирует усмешкой, отводит взгляд и молчит пару секунд. — Всё в порядке, — мягко заверяет он и не говорит это вслух, но, очевидно, он посчитал это за попытку вести себя так, как Минхёк хотел. — Я не имел в виду, что ты должен быть со мной каждый день, — вкрадчиво добавляет он, крутя кольцо на пальце. (Если давать оценку, то Чангюн рад был услышать именно эту фразу). — У меня свободен весь вечер с пяти часов, — поясняет Чангюн, ему не хочется как-то комментировать намёк, что он тут старается для того, чтобы угодить (оправдываться кажется глупым). Он разворачивается на скамейке так, чтобы видеть Минхёка напротив себя, а не поворачивать каждый раз голову в сторону, и выясняется, что Минхёк всё это время странно смущается(?) Минхёка иногда накрывает робкой реакцией тогда, когда на это нет повода. Он запинается в словах, у его речи рваный темп, взгляд тупит куда-то в одну точку, он явно не контролирует свою легкую улыбку и, как отмирает, быстро старается громко перевести тему или начать атаковать сбивающими фразами. Это всё довольно любопытно, если учитывать, что минут десять до этого состояния, он мог прижимать своим телом к любой вертикальной или горизонтальной поверхности, пока не вышепчет Чангюну в ухо все мысли, которые нужно вышепчивать только так. Минхёк молчит, и, может, вся его мнительность из-за неловкости, будто он настоял «отдай мне всё твое внимание, отдай». — Я не занят, — говорит в итоге он. Это забавно. Чангюн никогда в жизни не признает, что мог выглядеть перед Минхёком так же: быть смелым в определенных флиртующих фразах, но впадать в застенчивость, если спросить что-нибудь очень простое. Но тут главное вовремя занять позицию инициирующего, тогда ты просто сидишь и смотришь, как говоришь первое пришедшее в голову: —  Я хотел пригласить тебя в кино. В ответ нервная улыбка, хоть и со вздохом «я понимаю, чёрт возьми, что ты делаешь», но всё равно в этом есть что-то счастливое (?) Чангюн полагает, что его взгляд и такая же малоконтролируемая улыбка тоже подойдут под это определение. — Значит, хочешь в кино, — повторяет Минхёк. Минхёк смотрит со смесью растерянности, поражения и желания сказать об этом что-то ещё, но, видимо, так ничего и не придумывает. Чангюн сейчас обломает себе весь этот парад реакции и ощущения себя способным так воздействовать одними простыми вопросами, но ему очень любопытно: — А почему тебя это так смущает? — Меня ничего не смущает, хватит! Веселье закончилось. Минхёк уже на стадии громко разговаривать, атаковать и плюсом за руку хватает в доказательство своих слов. У Минхёка выражение лица «а сейчас мы подробно поговорим о том, кто тут кого смущает», он не видит ничего, кроме Чангюна, и Чангюн хотел бы ответить таким же вниманием, но на самом деле фиксирует одно за другим: уже стемнело + людей стало в разы меньше + они сидят на скамейке не в самой популярной части парка. И только когда он успокаивается по каждому пункту, он поворачивает свою ладонь под рукой Минхёка так, чтобы сжать их руки в замок. — Извини, — говорит он с улыбкой вместе с этим жестом. — Значит, мне показалось. — Точно показалось. — Не мог же я смутить тем, что просто пригласил на свидание...  «Своего парня». Там в конце должна была быть эта фраза, но у Чангюна немеет горло при произнесении её вслух, поэтому он довольно неестественно её обрывает на незаконченной интонации. И привычка Минхёка либо перебить, либо поспешно ответить тут сыграла на руку, и он вроде не замечает этого, продолжая настаивать: — Я просто задумался. — Задумался? — Предполагал, какие фильмы тебе нравятся, чтобы мы сошлись на жанре. Предполагал. Зачем так усложнять жизнь, когда: — Я же сижу рядом с тобой, почему ты не спрашиваешь напрямую? Минхёк вздыхает так, как вздыхают, когда надо объяснить что-то в сотый раз подряд. — Какие жанры фильмов тебе нравятся? — Любые. — Вот поэтому я не спрашивал. Чангюн смеется, поглаживает пальцами сжимаемую ладонь, и Минхёк тут же зеркалит его движения. — Я предлагаю тогда что-нибудь полегче, — буднично сообщает Минхёк, и он бегло бросает на него взгляд. —  Полегче — это типа комедию, или полегче — это типа будка с 5D в парке аттракционов? — шутит Чангюн, потому что это всё, что он хочет делать: легко шутить, играть с пальцами Минхёка и внимательно наблюдать за ним, никак не ожидая, что такой простой разговор про кино окажется песочницей серотонина. — Комедию, — Минхёк сжимает губы, чтобы не улыбнуться так же широко. — Новое или классику? — Новое. — Американское или корейское? — Американское. — Мне нравится, — заключает Чангюн, но он просто не может придумать ещё вопросов. — Я рад, что мы договорились, — с нарочито милой улыбкой вторит Минхёк, на пару секунд крепко нажимая своей ладонью на его, стреляя глазами в каком-то намеке «а долго нам так странно разговаривать?». — Я тоже рад, — вторит ему в тон Чангюн и с такой же милой улыбкой продолжает: — Кстати, я живу недалеко от одного кинотеатра. Это заметно откатывает Минхёка с веселья, и он, хоть и застывает с полуулыбкой, щурит глаза, разглядывая Чангюна так дотошно внимательно, словно пытается по лицу прочитать... — К себе меня приглашаешь? — переходит сразу к сути, хочет припечатать этим, но всё равно выходит сорванно и заметно нервно. — Пока я только сказал, что живу недалеко от одного кинотеатра, — возражает Чангюн, и ему хочется подольше растянуть этот момент, когда он может откровенно смущать его просто своим взглядом. — Хочешь быть приглашенным? — Уже нет, — у него хитрая улыбка, и Чангюн только сейчас замечает, что они оба перестали "бегать" друг от друга, и уже давно "играют" в гляделки, где можно моргать, но нельзя отводить взгляд. — Нет? — поднимает брови Чангюн, улыбаясь. — Точно нет, — упрямо чуть качает отрицательно головой Минхёк. — Оставайся у меня на ночь, — он хотел это сказать более спокойно, чуть надломить всю игривость друг перед другом, но выходит негромко, серьезно и мягко, очень честно в своей уязвимости. Минхёк усмехается, продолжает улыбаться по инерции, поддерживая дурачество, чтобы совсем не быть таким очевидным. — Завтра? — уточняет он, и это звучит от него даже, наверное, с вызовом, особенно вкупе с его сосредоточенным взглядом. — Когда захочешь. — А если сегодня захочу? — вот это точно с вызовом. — Моё приглашение с открытой датой. И как же Минхёк охуевает. А потом делает то, что в его самозащите работает без сбоев. Нападающе шутит: — На первом свидании разве приглашают остаться на ночь? — А оно у нас первое? Я не с тобой вырезал трафареты и ел пиццу? — Но на ночь остаться я тогда не приглашал. — Тогда нет. Это же была всего лишь наша третья встреча, — Чангюн согласно кивает. — Ты это сделал на первой. В ванной. Когда застирывал свой кардиган от вина. — Мое приглашение тогда было без сексуального подтекста. — У меня его тоже нет. Минхёк долго молчит и смотрит так цепко и с какой-то проверкой. А потом заметно расслабляется и говорит немного строго, но в этом нет ничего серьезного: — Это вся развлекательная программа? В этом слышится «если такой смелый, то уже до конца договаривай всё открыто», и ещё сквозит вспоминанием, на каких эмоциях они разошлись в прошлую субботу. — Мне надо было подготовить развлекательную программу? — Очень безответственно с твоей стороны, — снова съезжает в дурачество. — У тебя хотя бы есть цветы, которые надо пересаживать? И Чангюн, может, подыграл бы, продолжил бы шутку тем, что начал бы отвечать со всем осознанием важности своих ответов, лицо сделал бы посложнее и глаза максимально переживающими. Но всё, что он может это оставаться очень легким в мимике, в смешках, и добродушно отвечать на весь начинающийся поток вопросов: — Нет, там вообще ничего живого нет. — Трафареты? — И ничего креативного тоже нет. — Хотя бы фотографии? — Чистые стены. — На диван тоже не рассчитывать? — У меня очень маленькая съёмная студия. — Маркером карты рисовать умеешь? — Даже схематично вряд ли получится. — Готовая смесь имбирного печенья? — Абсолютно пустой холодильник — Может, у тебя кино показывают интересное? — Я уже третий день забываю забрать ноут с ремонта. Минхёк качает головой: — Это всё звучит как минусы. — У меня в квартире нет ничего, что нас сможет отвлечь друг от друга, — в ответ говорит Чангюн, легко улыбаясь: — Разве это звучит как минус? Хочется, чтобы и второй раз «как же Минхёк охуевает». Но он, хоть и смеётся, как-то бесполезно пытаясь вбросить «хорошо-хорошо, один-ноль», но затем выдыхает, смотрит тем внимательным и теплым взглядом, получив который Чангюн в импульсивном порыве чувства думает, что больше и не хочешь, чтобы кто-то ещё на него так посмотрел. Минхёк до нежной щекотки царапает двумя пальцами запястье под манжетом толстовки, и Чангюн уже знает, что впереди хороший вечер. (А утром он просыпается не от будильника или головной боли, а от того, что Минхёк теснее прижимается к его спине).