Вазочка для нарцисса

«Дражайший мой Никус! Знаете, что отличает хорошего читателя? Он никогда не идёт наперекор автору. Он может фантазировать, воображать — но ни в коем случае не переделывать написанное. Его дело — только дополнять. В этом смысле Вы, дорогой Никус — превосходный читатель». Довольный этими строками и заключённой в них блистательной мыслью, Локонс, дождавшись, когда чернила высохнут, упоённо провёл по ним губами и даже слегка языком. Если с письмом Доминикуса ещё можно было сдерживаться, то как же сдержаться тут, над творением собственных рук?.. Затем, коснувшись языком пера — теперь он делал это намеренно — Златопуст продолжил. «Пока я пишу Вам ответ, мои ступни — седьмого с половиной размера*, с округлыми, в меру полными пятками, с отполированными ногтями и с небольшим плоскостопием — покоятся на одеяле, свободные от необходимости носить обувь. О, им здесь очень вольготно, но не хватает губ, чтобы их согреть, и рук, чтобы хорошенько размять. Полагаю, по этим моим словам Вы поняли, как я отношусь к озвученной Вами фантазии. Признаться, я частенько думаю об этом, находясь в любом обществе. «К чему все эти разговоры, господа — недоумевается мне, — почему бы вам просто не избавить меня от утомительной болтовни и не помассировать мои усталые ноги? В этом благородном деле такие подвижные языки явно пригодятся больше». Локонс замечтался. Его лицо приобрело такой одухотворённый вид, что с него можно было бы писать магловскую икону. «Вы бы хотели лежать на полу, подставив под мои ноги лицо, пока я разбираю корреспонденцию? Хотели бы ощущать их, вдыхать их аромат, пробовать на вкус в течение часа, а может и двух? Моя застольная работа длится долго. Вы касаетесь себя, думая обо мне? Проникаете ли в себя пальцами? Быть может, Вам представляется, как я ласкаю Ваше жаждущее отверстие пальцами ног? Вы просите дать Вашим желаниям определённое направление. Что ж, оно весьма широко, ведь я склонен овладевать не только сердцами и принимать не только комплименты. Вы можете ублажать меня и отдаваясь и проникая, мой друг. Впрочем, хотя и та и другая честь равно велики, я чаще предпочту оказывать первую. Что касается остального, описанного Вами, то о том, как мне понравились эти идеи, может красноречиво свидетельствовать небольшое, совсем крошечное пятнышко спермы, случайно оставленное мною на Вашем письме. Вы можете по праву им гордиться. Между тем, Вы, дорогой Никус, знаете, как выглядит тот, с кем Вы говорите, а я пока что этих сведений лишён. Откройте мне своё лицо, прислав колдографию. Можно без подписи, хе-хе. Кстати, о моих собственных портретах… Будьте с ними посмелее. Чтобы мои колдографии — да оскорбились, когда им ласкают ноги? Чепуха. Начните это делать — и, заметив Ваши ласки, без обуви мигом окажутся все остальные мои портреты! С наилучшими пожеланиями, Златопуст Локонс, рыцарь ордена Мерлина третьего класса, величайший сочинитель Великобритании, обладатель пяти призов «Магического еженедельника» за самую обаятельную улыбку и маленькой родинки у безымянного пальца правой ноги». На самом деле, Локонсу не были особенно важны никакие характеристики его эпистолярного любовника, включая даже внешность. Ценность и интересность других людей он всегда измерял исключительно степенью их восхищения его персоной. Однако теперь он всё больше фантазировал о Доминикусе, и потому его фантазии — сколь бы ярки и талантливы они ни были — должны были отталкиваться от реальности, а не отталкивать её. Ключ терпеливо дождался, пока Локонс спустится на землю, и бережно взял конверт у него из рук, не сводя с его лица внимательного взгляда шаровидных глаз. Локонс машинально усмехнулся и подмигнул — он всегда так делал, когда на него глядели слишком уж пристально. Ключ понятливо выпорхнул в окно. Вместе с ответом Ключ, как и ожидалось, принёс колдографию. С неё на Локонса смущённо смотрел мужчина с высокими залысинами, тонкими чертами лица и выраженной лопоухостью. Смотрел и тут же быстро опускал глаза. Подобных называют — неприметный. Вот только Златопуст как раз всегда таких и примечал — сереньких скромников, на фоне которых можно сверкать переливчатым бриллиантом. Отметив, что наружность Доминикуса ему нравится, Локонс нетерпеливо развернул очередное письмо. «Здравствуйте, наидрагоценнейший Златопуст Локонс, рыцарь ордена Мерлина третьего класса, величайший сочинитель Великобритании, обладатель пяти призов «Магического еженедельника» за самую обаятельную улыбку и маленькой родинки у безымянного пальца правой ноги, которую Ваш обезумевший Никус готов целовать дни и ночи напролёт! О, как много сладостных вопросов Вы задали мне! На миг мне даже представилось, что мы стоим у алтаря перед грандиозной, под стать Вашему величию, толпой, и я счастливо отвечаю на каждый вопрос: да, да и ещё раз да! Но Вы не только спрашиваете — Вы ещё и утверждаете. И утверждаете такие вещи, что я… Я… Я становлюсь нем перед Вами. У меня захватывает дух, будто Вы поставили ступню мне на горло и придавили его к полу. Просто знайте: я никогда не читал ничего более прекрасного даже в Ваших книгах. Внемля Вашему наставлению, я решился сегодня погладить по икре одну из Ваших колдографий — очень уж заманчиво показывалась эта икра из-под завёрнутой штанины уже три года! И, конечно, Вы оказались правы: Ваш двойник тут же изъявил желание подставить и лодыжки, и стопы… Я… Прошу, не смейтесь, но я позволил себе разрядку, лаская их. Знаете, на колдографиях Вы такой маленький и, глядя на них, мне так хочется уберечь Вас от всего зла этого мира… Мне так отрадно знать, что, поддерживая со мной связь, Вы находитесь под моей посильной защитой. Кстати, что касается моей колдографии, снятой на моём рабочем месте,… Надеюсь, она не разочаровала Вас? Я ведь совсем не знаю, насколько Вы взыскательны, не знаю Ваших вкусов… Как же сильно я волнуюсь! Умоляю, если вдруг моя внешность не придётся Вам по нраву, дайте мне шанс что-нибудь с этим сделать. Ведь есть же всякие средства, оборотное зелье, наконец… Вы… Вы сказали, что ласкали себя, читая моё письмо. Конечно, я делаю то же самое, читая Ваши. Начиная с самого первого… И, конечно, уже много ночей я представляю, как… Как отдаюсь Вам. А днями, моими рабочими днями, когда я сижу в своей жалкой антикварной лавке в ожидании очередного редкого посетителя, я представляю, как ласкаю ртом Ваш член. Я думаю об этом часами. Каждый день. Особенно много я ласкаю языком головку. Не знаю, почему ночью я думаю о самом сокровенном, а днём — только о том, как ублажаю Вас ртом. Так уж выходит. Ночью я проникаю в себя пальцами, не жалея жаждущего зада, проникаю волшебной палочкой, представляя, что она — Ваша, и Вы можете сделать со мной с её помощью что хотите. Я воображаю, что Вы берёте меня, а я… Я принимаю Вас, ласкаю, целую Ваше прекрасное тело, перебираю Ваши золотистые волосы, глажу Вас между ягодиц… А порою в этих грёзах о счастье, Вы, наоборот, впускаете меня в себя, и счастлив, что получил на то благоизволение. Мой член утопает в Вас, как сама моя суть утопает в Вашей. Моя задача — лишь наполнить Вас счастьем и удовольствием, не сделав ничего кроме этого, потому я всегда очень бережен… Мистер Локонс, мне кажется, мои щёки горят сейчас так же сильно, как горит мой пах, когда я думаю об этом. А днём, когда я сижу за своим прилавком, где я и снят для колдографии… Я не всё сказал… Я не только представляю Ваш чудесный эрегированный член с великолепной пунцовой головкой, член в обрамлении золотистых волос, который я часами ласкаю языком… Я ещё представляю, как ублажаю Вас языком сзади. Знаете, как-то давно я услышал, что кто-то сказал о Вас: «Эти журналисты только и делают, что лижут Златопусту зад!» И меня это так завело, так взбудоражило… Понимаете, само это выражение — ведь считается, что делать такое постыдно, что человек, который это делает, падает ниже некуда… Мне очень хочется так пасть перед Вами. И я, день ото дня, в своих мыслях лижу Вам там снова и снова, и представляю, как Вы стонете и изгибаетесь в истоме, ведь Вам наверняка, наверняка это нравится… И даже если Вы не будете особенно чисты», — эта строка была зачёркнута много-много раз — судя по всему, от страха и смущения. — «Простите, если что не так. Сам не свой — только Ваш, навеки Ваш, Доминикус Грир». Такое пылкое письмо Локонс не мог не перечитывать. При этом он дважды доводил себя до оргазма: сначала на душещипательной истории о ногах, а потом — представив, как Доминикус мечтает о его члене, сидя на рабочем месте. Наверно, этот человек привык носить наглухо запахнутые мантии… Златопуст заметил, что от возбуждения его рот постоянно наполняется слюной, которую то и дело приходится сглатывать, и тогда ему на ум пришла превосходная идея. Да, в прошлом письме к чернилам была примешана толика его слюны. Но ведь настоящий писатель постоянно развивается и пробует новое, не так ли? Его решения становятся более радикальными, находки более дерзкими… Духи — это, конечно, прекрасно. Но как бы свеж и чист не был их запах, нет ничего естественнее естества. Разве Доминикус не мечтал о том, чтобы кумир раскрыл перед ним натуру? И разве сам он не хотел полной честности? Локонс блаженно зажмурился. Потом, собрав во рту достаточно слюны и посмаковав её, как сладкое лакомство, выпустил в чернильницу. С минуту он любовался бликом света от свечи, игравшем на поверхности его плевка, как на зеркале. Потом, вдохновлённый этим образом, размешал всё как следует пером, чтобы слюна и чернила слились в густую вязкую массу, и начал писать ответ. «Мой преданный Никус! Я вижу, Вы хорошо знаете, как ублажить меня! О, давно у меня не было между ягодиц хороших крепких языков, которые не уставали бы долго-долго. Я уверен, что Ваш мне понравится. Вы дали понять, что все части Вашего тела трудолюбивы одинаково — прелестно, ведь Вы должны целиком быть моим. Я не люблю полумер: много ли стоило бы зеркало, которое отражало бы вид только спереди или только сзади? Однако помните, мой Никус, что Вы не покрыты амальгамой, а Ваша плоть, в отличие от поверхности зеркала, нежна и мягка. Она не отражает, а поглощает, а потому может не выдержать ослепительных лучей моего очарования. Может быть ранена. Вы верно сказали, что я ношу неудобное жёсткое забрало, но под ним я ношу также шелковистую вуаль деликатности. Надеюсь, Вы готовы отбросить и её. Порой я люблю причинять боль, Доминикус — такую же яркую, как сама моя персона, а порой столь же головокружительную и сногсшибательную, — и сейчас я выражаюсь хоть фигурно, но не фигурально. Да, порой я люблю и буду причинять боль, убеждаясь, что Вы — необычное зеркало. Мои холёные руки способны перехватывать дыхание не хуже моего взгляда, а мои белоснежные зубы могут кусать так же сильно и глубоко, как будет двигаться внутри Вас мой член. Вы будете покорно принимать это, стоя на коленях — и в буквальном и в переносном смысле. Вы будете принимать всё. А мне достаточно принять Вашу покорность и Ваше лицо. Оно очень симпатичное. Вы как неприметная ваза для шикарного цветка. Полагаю, Вам будет приятно узнать, что, когда я закончу писать Вам ответ, я буду ласкать себя, обернув член пергаментом Вашего послания. Я очень постараюсь не упустить ни одной буквы, наполнив каждую глубочайшим смыслом моего вожделения. Преисполненный множеством своих собственных пожеланий, Златопуст Локонс, рыцарь Ордена Мерлина третьего класса, величайший сочинитель Великобритании, пятикратный обладатель приза «Магического еженедельника» за самую обаятельную улыбку и уже совсем скоро пятикратный соавтор Вашего последнего письма». Перечитав текст, Локонс загадочно улыбнулся и дописал поскриптум: «Знаете, а Вы, кажется, подкинули мне чудесную идею для новой книги. Если бы не Вы, подобное никогда не пришло бы мне в голову. Гордитесь собой — но, конечно, в меру». Потом, подумав, уточнил: «Самую малость». — Совсем немножко, — добавил на всякий случай, вручая Ключу запечатанный конверт.