И всё это из-за меня. Из-за меня. Из-за меня. Из-за меня. Какой же я ублюдок.
Поганое, но вполне заслуженное чувство вины не даёт покоя. Совесть взбунтовалась и требует… А чего требует, Чонгук и сам не поймёт. Прошлого, увы, не изменить. — Где отец? — проглотив комок ядовитых мыслей, хрипит Чонгук, а мать поджимает печально губы и заламывает брови. — Он придёт чуть позже. Не плачь, милый, все наладится. Она поправится, вот увидишь. Она проводит тёплой ладонью по щекам Чонгука, стирая дорожки сыновых слёз, а потом трепет такие же смоляные волосы. В свои слова она уже не верит, по ней видно. Никто из семьи Чон не верит в хороший финал этой истории.Финал один. Остановка сердца.
Чонгук отстраняет руку матери от лица, и совсем по детски шмыгает сопливым носом. Мать украдкой стирает и свои слёзы, надеясь что сын не увидит, но куда уж там… По коридору больничного крыла, снуют врачи в белых халатах и множество пациентов в больничных робах.Когда-то и Соён ходила по коридорам. А когда-то и вовсе всё было хорошо. Когда-то, но явно не теперь.
— Пошли, сынок, Соён ждёт. Она берёт Чонгука за локоть и открывает двери палаты, откуда в нос сразу бьёт запахом лекарств и рвоты. Если бы у Чонгука спросили, чего он хочет: ослепнуть и не видеть эту картину или же умереть, он бы затруднился с ответом. Палата наполнена светом из окон и загромождена разной аппаратурой, благодаря которой жизнь Соён более или менее продливается. Под кроватью игрушечная утка и небольшой тазик, от которого и разит рвотой. Стены украшены множеством фотографий из семейного альбома, их Чон самолично цеплял к стенам. Палата пустая, а Чонгук хотел бы, чтобы Соён чувствовала себя хоть чуточку лучше. В центре палаты больничная койка, обставленная подушками. В подушках зарылась по самый нос сама Соён, сонно приоткрывая глаза на посторонние звуки в палате. Мозг Чонгука вновь не желает принимать правду, хотя казалось, он привык. Соён, его любимая, понимающая и поддерживающая Чонгука на протяжении всей жизни сестра, сейчас лежит едва живая. Чонгук готов поклясться, что от сестры осталась лишь одна третья часть, да и та вот-вот исчезнет. Глаза сильно выделяются на фоне лица. Обтянутые кожей и впалые до невозможного. Цвет кожи жёлтый, с множеством переливов то в синий, то в алый, и это самое ужасное что доводилось видеть Чонгуку. Кожа сухая, тонкая как лист папируса и местами треснувшая. Она обтянула всё лицо, обогнула каждый выступ и впадину черепа, под ней системами разбегаются вены, и их настолько сильно видно, будто те обведены синим маркером. Волосы на голове едва ли остались: пучками то тут, то там. Челюсть выпирает настолько, что можно увидеть изгибы корней зубов. От некогда пухлых, с живым румянцем щёк не осталось и следа, теперь это глубокие впадины, уродующие лицо. Соён смотрит на них и пытается улыбнуться, но быстро сдаётся. В последние недели ей всё сложнее совершать даже малые действия. Она уже не встаёт, её позвоночник не может держать вес тела, как и шея вес головы. Несколько раз у неё ломались кости рук и ног лишь от того, что она неправильно или слишком резко поворачивалась. Лежать ей тоже больно: кости впиваются в кожу, а если посмотреть под одеждой, — на спине и плечах есть множество кровоточащий пролежей. Чонгук видел это, и глотая жалкий скулеж молчал, улыбался.Всё ведь хорошо, всё отлично. Отлично.
Врачи говорили поддерживать, мотивировать. Чаще искать поводы для улыбок. Чонгук и искал, правда ни черта не находил, но всё равно улыбался как можно реалистичней и искренней. Сейчас, стоя у порога, он не может поверить, что вот это его сестра.Это же не она, не может быть она.
В его глазах Соён всё так же в меру упитанная, жизнерадостная, никогда не думающая о диетах девушка. Да нет же, не она это, ну! Не она, поверьте. Чонгук её брат, он то её знает лучше чем кто либо. Он её знает. Знает, как же. Знает настолько, что допустил весь этот ужас.Чонгук плохой брат. Отвратительный.
Мама подходит к дочери и аккуратно, словно боясь повредить любым, даже самым нежным движением, берёт её ладонь в свою. — Доченька, я говорила с врачом, — мама приподнимает ладонь Соён и целует тыльную сторону, обхватив бережно и любовно двумя руками. — Он сказал, что ты большая молодец. Я так тобой горжусь. Улыбка матери получается вполне естественной, вот только глаза всё такие же печальные, выплакавшие океаны слёз за пределами этой палаты. Чонгук видит, как тяжело даётся матери играть эту весёлую сценку, словно ничего серьёзного не происходит. Обычный перелом ноги или руки, заживёт, — и Соен вновь помчится шить и создавать одежду. Опять будет спорить с отцом, что ни на кой чёрт образование ей не сдалось. Всё будет как раньше.Будет, поверьте. Ну же!
Но правда в том, что доктор сказал прощаться. «Не факт что продержится и неделю.» Приговор озвучен. Обжалованию не подлежит. Оттого и больно. Они перешли Рубикон, уповать больше не на что. Чонгук подходит ближе к сестре и лёгким жестом проводит ладонью по её голове, вплетает пальцы в сухие, на ощупь как солома, оставшиеся пучки волос, и чувствует под собой почти ледяную кожу головы. Соён вдруг поворачивает голову в сторону Чона и заглядывает ему в глаза. Взгляд терпкий, цепляющий, упрямый, но до одури грустный. И Чонгук неожиданно больше не видит увядающую сестру.Он больше не на этой палате. Не в этой временной точке.
Он в родительском доме. В их с сестрой комнате. Соён ещё малявка, сидит в своём смешном розовом комбинезоне, улыбается во весь рот оставшимися молочными зубами и вместо «р» говорит «л». «Чонгук-и, понесёшь мой люкзак?» говорит она, строя щенячьи глазки, и Чонгук тащит её «люкзак», пока идут в садик. Болтают всю дорогу и играют в игру «кто что видит».«Я вижу машину!» «А я вижу кошку.» «А я собаку!» «Велосипед.» И так всю дорогу. И так каждый день.
А вот ей восемь. Она приносит в качестве подарка Чону на день рождения огромного паука, которого выловила самодельным сачком на улице. Уверенная на все двести, что непонятный, серый и довольно страшный паук непременно понравится её брату. Ну, а как же иначе? Она-то знает его куда лучше чем кто-либо ещё. А Чонгук и радуется, боится, правда, и всё вздрагивает по ночам от любого прикосновения, будь то одеяло или подушка, или просто комар, ибо думает что та штука из банки выбралась и первым делом захотела его искусать, но радуется. Правда ещё больше радуется, когда паучок Стив отбрасывает коньки на вторую неделю, потому что наконец-то он сможет нормально поспать. Только вот Соён рыдает крокодильими слезами, и Чонгук обещает, что Стив попадёт в лучший мир, куда попадают все хорошие пауки. «А Стиви был хорошим?» чуть успокоившись, утирая рукавом сопли, серьёзно уточняет Соён. «Конечно, хорошим. Его ведь ты подарила, как он может быть плохим?» «Тогда мы должны его похоронить.» «Должны. Хватай банку, пошли копать могилу.» Таким образом на заднем дворе у них появляется могилка паука Стива, на которой постоянно лежат свежие цветочки, которые таскает Соен. «Не расстраивайся, Чонгук-и, я тебе нового подарю!» обещает мелкая, и Чонгуку остаётся только вымученно улыбнуться и принять свою участь. А вот, ещё до кончины Стива, Соён несётся из здания школы к дороге, где Чонгук стоит со своими дружками. Соен в школьной форме и розовых бантах, она лапочка и душка. Чонгук же понтуется своими десятью годами и корчит из себя самостоятельного и крутого парня (впрочем, как и вся его компания малолеток), которому не нужен присмотр родителей и их забота. Но Соён всегда была и будет нужна. Как же может быть иначе? Он лишь деланно хмурится, когда сестра запрыгивает на него с разбегу и обвивает своими загребущими ручонками шею. Чонгук ворчит для проформы, он ведь взрослый и крутой, ему нельзя портить репутацию, но всё равно крепко и со всей своей любовью обнимает сестрёнку. Потому что какой бы взрослый и крутой он не был, Соён навсегда его мелкая, временами вредная и обидчивая, но горячо любимая сестренка.Это аксиома. Есть и будет.
«Я тебя люблю, Гукки. И паучок Стив тебя тоже любит!» Каждую ночь одна и та же фраза. Даже после смерти этого паука, Соён не забывала о нём ни на секунду. Как же, он ведь был членом семьи, а семью не забывают. «И я люблю Стива» Подразнить Соён высший приоритет для Чонгука, а как же без этого. «А меня что, не любишь?» Недовольно, возмущённо, подскакивает с кровати Соён, готовая, кажется, выбивать любовь кулаками. «Не-а» Чонгук, который тайно гоготал в кулак, получает подушкой в затылок. И уж тут извините, сама напросилась. «Это война» только и говорит он, хватая свою подушку. Крики, смех и искреннее счастье двух детей, которые всегда были и будут вместе. Самые родные друг другу люди. «Так тебе и надо! Я тебя уделала, Чон Чонгук-и!» Спустя непрерывную череду ударов подушкой, щекоток и щипаний, Соён невероятно довольна собой. Она вновь победила своего братца, это ли не счастье? А Чонгук только улыбается во весь рот, — он-то уступает. Пускай радуется мелкая, ему не трудно. Мама говорит, что он как мальчик должен уступать. Пусть Чонгук и взрослый, и крутой, и ему уже целых десять лет, это надо же, полжизни, но маму слушать всё равно надо. Папа ведь её вон как слушает. Оттого Чонгук и уступает. Он ведь мальчик. «Приказываю тебе говорить правду, правду и ничего кроме правды» неумело пародируя величественный тон, начинает Соён, «Признавайся, любишь меня?» И Чонгук не может соврать, не из-за приказа, а из-за распирающего от любви и нежности сердца. В их возрасте братья и сестры часто не ладят и ссорятся, но не они. Они совсем другое дело. У них особенная связь. Особенное отношение друг к другу. «Я люблю вас, Ваше Высочество» со смешком, но абсолютной искренностью отвечает Чонгук, «Больше всех на свете».Больше всего на свете…
Чонгук всё так же не видит перед собой Соён, он видит маленькую девочку, которую тот гладит по голове, и под ладонью ощущаются шелковистые русые волосы, мягкие на ощупь. Девочка встаёт с больничной койки, обрывая с себя множество капельниц и тянет руки к Чонгуку, обхватывает его за шею, и крепко-крепко, едва ли не перекрыв весь доступ кислорода, обнимает. Его, взрослого Чонгука. — Приказываю тебе говорить правду, правду и ничего кроме правды, — шепчет она ему на ухо, а у Чона мурашки галопом скачут по позвоночнику и дыхание спирает. — Признавайся, любишь меня? Чонгук не может вздохнуть, он вдруг понимает, что это и называется «прощаться». Отпускать любимого человека в пустоту.Это больно. Чертовски больно. Кто бы знал насколько.
Чонгук словно отрывает от себя половину своего тела, безжалостно срубает его. Но как же это, он ведь не сможет так жить.Он ведь умрёт, разве нет?
Зажмуривая глаза сильнее прижимает к себе хрупкое детское тело, Чонгук шепчет сухими губами. — Я люблю Вас, Ваше Высочество, — он чувствует на своей руке холодное прикосновение, и открывает глаза, вновь встречаясь взглядом с Соён. Их пальцы сплетены в крепкий замок и сестра смотрит в самую душу, улыбаясь одними лишь уголками губ. Она исчезает на глазах, в ней от жизни самая малость осталась. Да и та держится с трудом, на последнем дыхании. Можно ощутить всем нутром, всеми рецепторами как в палату заходит гостья с косой. Вот она, финишная черта. Секунда, и Соен пересчёт черту. Черту жизни и смерти. — Больше всех на свете люблю, — говорит Чонгук, не сдерживает совсем не мужественный всхлип, ёжась от неожиданного вакуума в груди. Он словно в мыльном пузыре. Поднялся на высоту, и вот-вот пузырь взорвётся, а Чонгук расшибётся насмерть. Еще несколько минут, взгляд глаза в глаза. Соен, кажется, всего лишь моргает, но глаз больше не открывает. Палату наполняет пищащий звук аппаратов, мама подрывается с места, выбегая в коридор и кричит врача. Ладонь Чонгука больше не сжимает никто. Он падает на колени возле койки и начинает истерично рыдать. «Я тебя люблю, Гуки. И паучок Стив тебя тоже любит» эхом в сознании. И осознание бьёт наотмашь, давая Чонгуку в полной мере осознать.Его больше некому любить. Ни паучку Стиву. Ни Соен.