Люминесценция

Ультрачёрный (PANTONE 19-4010) - цвет стойкости, мужества и силы. Поглотивший весь свет, ультрачёрный, тем не менее, продолжает быть воплощением силы духа. 10 дней спустя. 14 октября. Венеция. Где-то за пределами концертной площадки. Он - одинокий музыкант, у которого нет ничего, кроме скрипки в руках. Счёт в банке, дом в Алпайне, куда никогда не попадал свет, да чёртова прокатная компания не считались. Зачем владеть целой империей света, если в душе черным-черно, когда поглощен собственной тьмой настолько, что не различаешь порой цвета, если не прищуриться? Всё это - ничто, пепел, пыль. А скрипка - теплая, пахнущая только что сыгранным этюдом Брамса - вечна. Рожденная за сто лет до него, она - больше, чем инструмент. Единственная надежда на выживание. Потому глаза - большие, покрасневшие от усталости, пустые от тоски - закрылись снова, и смычок скользнул по четырем струнам, которые чётче любой кардиограммы показали горькое состояние его сердца. Которое вроде и сгорело, а вроде еще билось под рёбрами, продлевая жалкое существование. Главный недостаток скрипки в том, что она умела оголять боль и не умела лгать так, как Кайло лгал всем эти оставшиеся дни в туре. Он держался. Не кричал ни на кого, не пропускал монтажи, не приходил пьяным на площадку, предпочитая уничтожать себя за закрытой дверью по ночам. Занюхивая боль очередной дорожкой, растворяя вой в звуках ветра от открытого окна, Кайло, тем не менее, был максимально профессионален за пределами очередного гостиничного номера. Мужчина не хотел, чтобы она видела, как он уничтожен. Не хотел, чтобы Рей волновалась. Бедная крошка уже получила сполна за свою наивную любовь, потому он отгородился от неё по максимуму, убивая себя этой дистанцией. Он не то, чтобы больше не дергал её за отсутствие чего-то по райдеру. Кайло через Хакса попросил не наполнять его гримерку и запретил всем, включая Рей, заходить. Каждый раз, видя девушку, он просто отворачивался, делал вид, что смотрит в другую сторону. Свел общение к “привет” и не позволял себе лишний раз зацепиться за неё взглядом, хотя порой…порой, когда он сидел за пультом, а она - такая бледная, растерянная, непривычно тихая - выходила на сцену, чтобы проверить наличие воды возле подиума или расклеить тексты песен по полу*, он пропадал. Забыв обо всем, просто смотрел, смотрел, смотрел. Темнота позволяла любоваться ею жадно. Никто же не видел, потому его взгляд скользил, где хотели быть его губы, а пальцы сводило судорогой от желания ощутить тепло и запах осени, который она носила под кожей. Когда наркотик, разрушающий нейроны в его мозге, был милосердным, и он ощущал все приглушенно, то тоскливо думал, что так и не узнает: корица, карамель, пряные яблоки и едва ощутимый аромат розы - это её постоянный запах, или зимой она пахла бы клюквой, горячим ромом и апельсиновой цедрой? Или, наоборот, прохладной мятой, шоколадом и теми забавными candy cane? Как праздник, которого у него никогда не было. Как сказка. Как чудо, которое не сбылось. А потом начинался очередной прилив, превращающий Кайло в оголенный нерв, чувствующий любое колебание, и хотелось крушить все вокруг от мысли, что зиму вместе они не проведут. И весну не встретят. Даже осень больше не их. Время больше ему не принадлежало, каждый концерт был будто в кредит, проценты за который было нечем отдавать. Душа-то сгорела, а значит, платить придется сполна. Но он уже смирился, что туры для него закончились. Всё закончилось. Он заплатит одиночеством и убивающей тоской. Но потом, там, в уже заснеженном Нью-Йорке. Потому оставшиеся дни расходовал экономно, любуясь Рей в моменты, когда она не видела. Впитывая тепло для тех дней, когда она растворится, а он окончательно перестанет держаться на плаву. Но не касался, нет. Не заговаривал. Погибал от желания, но знал, что нельзя. Иначе сорвется. Знал, что прижмет её к себе и будет жалко умолять вернуться, ведь без неё он лишь раненое чудовище. Пускай лучше Рей примет стену за равнодушие. Она хотела, чтобы он ушел - так он и сделал. И ей не за что ощущать вину. Он не будет жалким, слабым и ничтожным. Потому Кайло демонстрировал, что все нормально, в порядке, ей не о чем сожалеть. Она все сделала правильно, он заслужил, о чем не забывал повторять себе с издевкой мазохиста. Все заслужил. Эту боль, одиночество и тоску. Не заслужил только девушку. Он ничего и не сделал, чтобы заслужить, она сама решила одарить его любовью. Не проявив уважение там, в Лондоне, ему нужно было загнать себя в рамки хоть сейчас. Получалось, конечно, с трудом, но у него была воля, и потому все шло ровно. Хуже было в моменты, когда он видел, как Рей кто-то касался. Без какой-то там пошлости или желания. Просто касался. Как По дружески тыкал в плечо. Как ублюдок Хакс приветливо целовал в щеку. Как Викрул брал из её рук какао. Это было нелепо - ревновать к банальности, Рей не могла жить в социуме и телесно не контактировать, но он просто сходил с ума. Потому что ему было больше нельзя. Он бы обрадовался и простому рукопожатию. Ему много не нужно было. Но...нет. Оставалось терпеть. Потому держал лицо, не зная, что эта приветливость выдает его с головой. Приветливость и вот эта скрипка, прекрасное творение кремонского мастера, которая не смеялась, когда душа разрывалась на молекулы. Но ей было можно. Они были далеко от площадки. Забив на концерт, отдав свет в руки Кардо, Кайло просто ушел, прихватив Сенту. Ушёл и позволил ей расплакаться минорными нотами. При этом он не переставал едва заметно улыбаться. Он был разбит, хотя отдавал себе отчет - тысячи людей хотели бы оказаться на его месте. Иметь его талант. Дар. Может, даже гений. Они, эти странные создания, сломались бы в первый час под тяжестью такого дара. Смешно, многие хотели его славы, а он - то, что было у всех, кроме него. Банальность. Рутину. Ощущение теплой руки в самый холодный день года. Славы он не хотел, но был заложником этого странного дара, который всегда имел какой-то темный, проклятый, тяжелый отлив. Который никогда не давал ему покоя - ни днём, ни ночью. Дар был жаждой, которую ощущаешь, находясь среди соленого океана, болезнью, манией, шизофренией. Но даже сейчас, согнутый под тяжестью своего проклятия, одинокий скрипач никому бы его не отдал. Потому что без него у него ничего бы не осталось. Да и он уже почти угас. Все угасало. Всё. Душа, талант, глаза Рей, когда она смотрела на него в Лондоне той ночью. Глаза Рей не давали покоя. В них не было разочарования. Только одиночество. Она ощущала себя одинокой рядом с ним, потому что он, пообещав подставить плечо, ударил её в спину. Не хотел, но ударил. И всё отрикошетило, когда Кайло нарушил главное правило - в счастливые дни грешить было нельзя. Когда на него свалился весь тот свет, уничтожив Бена, было больно, но его всегда поддерживала злость, которая давала желание выжить. Он терпел все свои унижения, потому что хотел сломать хребет гребаной судьбе. Сказать, что да, жизнь пыталась сломить его, но он выстоял, выжил, вознесся. Пускай спалив душу окончательно, а, все же, выжил. А теперь злиться на судьбу было смешно. Ведь та, словно понимая, как много забрала, подарила ему Рей. Валькирию, спасающую мертвых. Девушку с осенью в крови и люминесценцией, которую все считали мутацией, а он видел в этом знак. Самую прекрасную женщину в мире. Его самую прекрасную женщину в мире, которая попросила уйти, не сказав “но”. Не желая ударить. Которой хватило веры в него, но не хватило собственной души. Чему тут удивляться? Ему и самому-то на себя души не хватило. Куда уж ей, девочке, которая жила светом. Подобрала монстра, приняв его за любовь своей жизни, и теперь, небось, рыдала по ночам, дуя на раны в душе, как когда-то дула на его порезанную руку, чтобы снять боль. И то, что она страдала - он чувствовал, убивало его. Собственная боль как-то не тревожила, она была привычной, но Рей-то за что досталось? Просто потому, что её душа умела еще любить? Вот за это? Зачем он вообще потянулся к ней? Зачем? Наверное, потому что в её глазах всегда был огонек веры в него. Она смотрела под шрам. Не видела чудовище. Она была такой…милой, эта его детка. Кайло не переставал называть её своей. Ему так нравилось. Этого он себя лишать не собирался. Даже потеряв, мужчина знал, что будет вспоминать её как свою валькирию, свою. Пускай его она была лишь пару дней. На деле, он и на это не рассчитывал. Монстры не мечтали о любви не потому, что не умели, а потому, что не знали, что она возможна для них. Как же забыть, что возможна? Как втиснуть себя назад в озлобленность? Как перестать ненавидеть себя? Он вздохнул. Был одинок, потерян, опустошен, но не переставал играть. Последний луч света никак не мог спрятаться за крыши домов, запутавшись в его волосах. Последние туристы не могли сойти с мест, околдованные отчаянием музыки. Первая звезда блеснула раньше положенного, чтобы отразиться на отполированной поверхности его Сенты. Всё первое и последнее - лишь для него, а вот то, что посредине, - серость, не стоящая внимания. Хотя он ничего и никого не видел. Глаза Кайло были закрыты. Перед внутренним взором - россыпь звезд. Ярких, серебряных звезд, обжигающих холодом и красотой. Только Сента не давала замерзнуть его пальцам. Тело же оцепенело от холода. Внутри. Снаружи. Все застыло. Может, из-за ветра. Может, из-за заморозков. Может, потому что он играл, сидя на ступенях. Холодно, холодно, холодно. Настолько холодно, что страшно вздохнуть из-за риска обжечь легкие. Холодно, но куртку он забыл в отеле где-то между кроватью и окном. Казалось даже, что температура тела поднималась, а внутри все равно ни капли тепла. Он весь был словно покрыт льдом. Наверное, бутылка игристого, которую какой-то идиот всегда забывал в морозильнике, была в несколько раз теплее. Смешно, говорили, что человек умирал от переохлаждения в течение 90 минут, проклятый всеми богами доктор Менгеле доказал это своими скотскими экспериментами, а он весь замерзал уже какие сутки. Жизнь продолжалась. Лучше и правда замерзнуть, но ведь не факт, что в аду исполняют любимые сонаты, ведь в большинстве своем они посвящены богу. Холодно. Холодно. Холодно... В какую-то секунду Кайло открыл глаза и…сбился. Сента обиженно испортила последнюю ноту. Ему показалось…а впрочем, просто показалось. Одурманенный наркотиками, он просто видел сияние там, где его не было. Но даже эта короткая вспышка узнавания и надежды обожгла на секунду теплом, которое погасло. Он был просто под кайфом. Ослепший от одиночества, просто…просто придумал на секунду ту, которая сейчас работала, шатаясь от усталости, пока он тут позволял себе жалкую тоску. Тяжело вздохнув, Кайло снова закрыл глаза, прислушиваясь к Сенте. И внезапно он со злостью на весь мир заиграл Дьявольские Трели, разрушая соль минором вязкую тоску. Музыка зазвучала так зло из-за виолончельных струн, что зачарованные туристы вдруг отшатнулись. Кайло, внутренним зрением ощущая смыкающуюся пустоту над ним, рассмеялся. Его монстр всегда пугал. Всех. Кроме Рей, да. Её испугал человек, который её полюбил. И будет любить теперь всегда, потому что это был лучший эпизод за семь проклятых лет. Да, она отказалась от него, его детка, но она была первой, кто так честно тянулся к нему. А ведь он поверил, что этого будет навсегда лишен. И сейчас, выдирая из Сенты Дьявольские Трели, вплетая ярость и ненависть в веселую композицию, Кайло не знал, хорошо ли, что Рей потянулась. Лучше бы не тянулась. Лучше бы он не знал этого света… Под грустную музыку дурные воспоминания начали затягивать Кайло в свой жуткий омут. Как будто проклятый соль минор имел над ним власть. Власть вернуть в прошлое, когда Сноук заставлял его играть эти Трели. Продавать свою тогда ещё чистую душу. Вот кто был его дьяволом. Тем, кто надиктовывал, как играть, как жить, как дышать. Тот, кто открыл ему глаза на простую истину - он никому никогда не будет нужен. Что ж, Сноук был прав. Это глупый Бен в очередной раз сплоховал, и теперь эхо того мальчика снова испытывало боль. Эхо, которое нужно было заглушить. И Дьявольские Трели для этого идеально подходили. Впрочем, как всегда. * - некоторые артисты в турах отказываются от напольного экрана-суфлёра, потому менеджер расклеивает те тексты, которые исполнитель просит, на полу. *** Брегенц. Семь лет назад. …Он сидел в дешевой забегаловке и смотрел на сидящего перед ним человека, пытаясь скрыть отвращение. Тот, кого все звали Сноуком, вызывал у него всегда лишь презрение. Создатель Тёмного Карнавала, этакой мрачной ярмарки, бывшей пародией на все прекрасное. Вечный Хэллоуин, кривые зеркала, место, где работали проклятые. Души, потерявшие себя навсегда. Бен сидел, потягивая теплую колу, и старался не класть руки на липкий стол. Он, как и все, обходил Тёмный Карнавал стороной. Это было грязно, как низкопробное порно. Грязно и отвратно. Шоу для безумцев, где человеческое уродство - моральное и физическое - выставлялось на показ. Нечто, вызывающее тошноту. Но у него уже полгода не было работы. Никто, ни одна прокатная компания не хотела брать на работу человека, который был раньше завален предложениями. Когда менеджер спихнул на него ответственность за трагедию в Вене, Бен Соло стал изгоем, от которого отказался даже родной дядя. "Джедаи" Люка были слишком хороши для пятна, что Бен не сажал на себя, но которое расползлось. Парень устало вздохнул. Его не беспокоило, что он жил в ужасных условиях в той почти ночлежке, которую снимал за последние деньги. Все те тараканы его не пугали, он даже болтал с ними от скуки, оставляя им остатки своего скудного завтрака. Бен был раздолбанным, голодным, горящим от простуды. Шрам на лице постоянно воспалялся, но пока у него не было возможности им заниматься, потому ему пришлось привыкнуть к тому, как щеку постоянно дергало. Это забавляло Бена. Шрам будто напоминал о себе, будто он сам мог забыть о том, что лицо его изуродовано. - Так что, юный Соло? - прервал молчание Сноук, рассматривая забегаловку с брезгливым интересом. - Это вот всё, чего ты стоишь? Бен знал, что должен быть гордым. Сказать, что лучше так, чем продать душу Тёмному Карнавалу. Но…боже, как он скучал по свету. По работе с ним. По гудению приборов. По шуму монтажа. Он мог жить без денег, без нормальной еды, без ничего, но свет манил его. - Я больше ничего не стою. - спокойно ответил Бен, кивая. Соглашаясь стать проклятым. Ради света он готов был пойти на всё. - Что ты поручишь мне? Пушки? Он скрестил руки. Знал, что пушки ему никто не поручит, но повышал ставку на авось, догадываясь, что этот ублюдок, скупающий людей, просто возьмет его обычным технарем, и вся его дальнейшая жизнь будет чередой монтажей. Да и хрен с ним, зато он будет монтировать свет. Сноук холодно рассмеялся. - Мальчик мой, кто ж теперь доверит тебе свет? Нет, конечно. Мне не хватает разнорабочих. Знаешь, там, следить за аттракционами, чтобы они…ни на кого не упали. Ну, ты понимаешь, как оно бывает. Шрам дернуло болью. Снова. Да, он знал, как это бывало. Знал лучше других. Он выдержал взгляд человека, с которым “авось” не прошёл. И медленно кивнул. Свет все равно найдет его. Он мог работать на Тёмном Карнавале в ожидании момента, когда какой-нибудь пьяный световик - а у Сноука люди спивались за первые же месяцы - налажает, и наступит его минута коснуться пульта. Бен, подавив отвращение, пожал протянутую руку. Удивился тому, что, потеряв все, он не лишился главного - надежды. Надежды, которая поможет ему не сойти с ума на Тёмном Карнавале. Даже будучи проклятым, он всегда, всегда будет искать путь к свету... *** Бен тщетно пытался согреть руки, но мороз вгрызался в пальцы. Он снова потерял свои перчатки, а времени искать новые не было, вот он и пытался отогреть их своим дыханием. Но не выходило. Наверное, внутри он тоже остыл. Душа его в тисках Тёмного Карнавала угасала под бременем уродства, среди которого он находился, вот ничего и не выходило. Чертыхаясь, он не сводил взгляд с чертового колеса, за которым присматривал, и не понимал людей, которые в разгар февраля на него полезли. Что хорошего там, наверху, среди ветра? Всё думал, когда этот проклятый аттракцион сделает круг назад, в другую сторону? Когда покажет свое мрачное естество? А может, и ему бы тогда стоило прокатиться. Чтобы сбросить с себя весь предыдущий год. - Мальчик мой, вот ты где. - мягкий голос Сноука звучал так, будто не он определил ему это место, спрятав подальше от света, и теперь, среди скрипов и стонов ржавого колеса, он мог разве что видеть далекие переливающиеся огоньки гирлянд. Но и это было немало. Бен развернулся. Смешно. Здесь, в этом котле из человеческих пороков, его звали Оводом, как того революционера, и парню казалось, что да, это имя ему подходит. Он едва ли помнил, как звали главного героя книги, но то, что тот был обладателем уродливого шрама на щеке и нервных судорог, не забыл отчего-то. Будто всегда знал, что и сам станет таким. Да и ощущал он себя примерно как тот наивный мальчишка, которого все предали, и он сбежал, чтобы работать в цирке уродом после того, как кочерга обезобразила его лицо. Потому Бен принял это. "Овод" звучало гордо. Он тоже считал, что Бог уснул** и плохо слышал, когда он, только попав на Тёмный Карнавал, перебирал чётки, мечтая о свете, когда тот угасал. - Наш горе-скрипач заболел, - Сноук был в бешенстве, это Бен видел, хоть и не менялся в лице, - потому бросай заниматься ерундой, бери скрипку и развлеки публику. Вечернее шоу вот-вот начнется. - Я больше не играю. - спокойно ответил Бен, рассматривая с любопытством свои пальцы, которые больше не принадлежали ни световику, ни скрипачу. Порезанные, грязные, красные. Нет, такими руками смычок не брали. - Ты делаешь то, что приказываю я. Если я говорю играй, то всё, что тебя должно волновать, - какую мелодию мне хочется услышать. Ты разве не понял ещё за год-то, а, юный Соло? Ты никому не нужен. От тебя отвернулся весь мир. Ты, конечно, забавный питомец в моей коллекции, но и мне ты не нужен, потому тебе нужно стараться, чтобы не утратить своё место. Ясно? Потому что и в дальнейшем ты будешь не нужен. Овод - это миленько для романтической книжонки, в которой нужен романтизированный образ мученика, но в жизни монстров со шрамами обходят стороной. Особенно, тех, кто употребляет героин и в приступе ярости разбивает в своей убогой комнатушке и руки в кровь, и мебель. В тебе столько гнева, мальчик мой. Пойди, выплюнь его. Сыграй мне Дьявольские Трели. Сейчас же. Бен кивнул и развернулся. Он не смущался ходить с опущенной головой, потому что упал на самое дно. Сноук всюду был прав. Употреблять наркотики он начал пару месяцев назад. Держался, как умел, среди сумасшествия, а потом просто не выдержал. Кто-то дал ему дозу после тяжелой недели, когда он едва держался на ногах, и он принял её прямо среди ярмарки, формируя дорожку на липком столике. Рядом вроде был разлит глинтвейн, потому тот, первый кайф, был связан навсегда со стыдом и запахом бадьяна. И про сбитые руки в кровь. И про сломанную мебель. Это он не говорил о тех драках, в которых всегда был замешан. Драках, в которых травмировал и травмировался. Одна из таких закончилась тем, что кто-то погиб. Смешно, но Бен не помнил не только имени того, кого избивал ногами, но даже предлог. Просто так вышло. Просто он был под кайфом. Просто сцепились. Просто все сводило с ума. А тот человек, кем бы он ни был, умер в больнице от отека мозга, или от чего там умирали... Странно, но Бен не ощущал раскаяния. Только усталость. То ли наркотики всё стерли с души, то ли, и правда, его загнали. Ведь и смирная лошадь становилась на дыбы, если постоянно натягивать узду***, что Сноук с ним и делал. Он, видимо, взбрыкнулся в ту рождественскую ночь слишком сильно. Так Сноук окончательно завладел его душой, откупившись от полиции. И теперь Бену предстояло до конца жизни смотреть, как крутится чертово колесо, носить клеймо монстра и играть по заказу. Больше он не мечтал о свете. Парень взял скрипку в одном из фургонов. Скрипка была никудышной. Дешевой. Заводской. Он даже не стал заглядывать сквозь эфу, зная, что имени мастера не прочтет на нижней деке, - его просто не было. Какой-то номер партии максимум. Эта скрипка была как он. Одной из сотен. Он тяжело вздохнул, проведя смычком по струнам. Расстроена. Она была расстроена, и это было не так романтично, как могло прозвучать, когда некоторые музыканты нарочно имитировали звук расстроенной скрипки, чтобы добавить народных мотивов. Парень дошел до того места, где обычно играл их бездарный уличный скрипач. В любую погоду. В любом состоянии. Закрыв глаза, чтобы не видеть никого, прижав подбородком скрипку, он, спотыкаясь, заиграл Дьявольские Трели непослушными, замерзшими пальцами, ощущая, как падает все ниже, и радуясь, что его Сента никогда это не увидит. Но Сенты у него не будет, он не вернется за ней в проклятый город. У него никогда больше ничего не будет. Сноук был прав. Он никому никогда будет не нужен. Он - лишь монстр, играющий Дьявольские Трели и пугающий шрамом людей. Пугающий и привлекающий, ведь уродство, выставляемое напоказ, странно цепляло. “Ненавижу себя, ненавижу, ненавижу”, - думал Бен, а скрипка, фальшивя раз за разом, играла пронзительные Дьявольские Трели. Он ненавидел себя за всё. За наркотики в крови, за опущенную голову, за водку, которая стала появляться всё чаще, за того человека...но больше всего - за надежду. За тупую, упрямую надежду, что однажды вдруг найдётся кто-то, кто примет его душу - грязную, падшую, грешную, проклятую и такую никчёмную - в объятия. В тёплые, полные света и понимания объятия. Без вопросов, без оглядки на прошлое, без отвращения. Он знал, что это невозможно, что он никому не нужен, а все же эта Надежда жила и причиняла ни с чем не сравнимую боль, контрастируя с убогой реальностью, где он был никем. А Дьявольские Трели все играли, играли, играли, вызывая тошноту и головную боль. Бен, как умел, пытался не вплетать в музыку крики души, напоминая себе, что она - "немая, у неё нет голоса, она не может кричать, она должна терпеть, терпеть и терпеть****", но скрипка - даже такая чужая - всё чуяла и помогала выразить то, что он давно не выражал словами. * - чертово колесо, крутящееся в другую сторону, - лейтмотив книги “Надвигается Беда”. Каждый такой круг мог либо убавить, либо прибавить возраст. ** - Молитесь громче, padre, кажется, ваш бог уснул *** - цитата из романа "Овод" **** - цитата из того же романа. *** Он высок. Он мудр. Он сам чует ветер* Таким виделся Кайло, когда Рей увидела его в аэропорту в начале тура. Когда она смотрела на него, стоящего на пустой сцене и запрокинувшего голову вверх. Даже когда он кого-то отчитывал, тыча носом. Высок. Мудр. Чующий ветер. Ощущающий свет. Безудержен. Гениален. Кайло был бедой, когда смотрел на неё, но также он был тем воздушным змеем, который всегда, всегда был над всеми. Туда, ввысь, его подняла гениальность и трагедия. Он был далек от мира на своей вершине и замкнут там же. Худшее из одиночеств – быть на виду с пустотой в душе, в лучах славы, которые тонули во мраке. То, что пугало в нём других, её манило. То, что отвращало, - заставляло задуматься. То, что восхищало, - влюбляло. Что-то она оправдывала, что-то - принимала, что-то - сглаживала. Не просила его меняться. Готова была измениться сама. Чтобы быть так же высоко. Рядом. Чуять с ним ветер. Вместе сеять бурю и свет. Но сейчас Рей понимала, что сделала ошибку. Ей не стоило навязывать ему свою любовь. Её эгоизм стоил дорого. Не стоило пытаться ловить воздушного змея. Он чуял ветер и знал, почему предпочитал свободу. Девушка стояла, спрятав руки в карманы, и не сводила взгляд со скрипача, сидящего на ступенях. Сегодня впервые в жизни Рей ушла с концерта. Просто поняла, что больше не может. Какой из неё организатор, если она свою жизнь не могла наладить? Потому, пользуясь тем, что концерт предпоследний в туре и все шло гладко, она ушла и бродила по шумным улочкам Венеции, пока её не притянула музыка, на которую она шла, как заколдованная. А теперь наблюдала за Кайло, который так невероятно играл на очень красивой, старинной скрипке, выражая свою тоску. Играл, разбивая ей сердце и мелодией этой выражая их общую боль. Она не видела людей, только Кайло, будто играл мужчина только для неё. А она не могла даже пошевелиться. Вот кто-то её случайно толкнул, проходя мимо, но Рей даже не пошевелилась. Два года назад она работала в туре с, наверное, лучшим скрипачом в мире, и её завораживало не то, как Дэвид Гарретт рекордно быстро мог исполнить "Полёт шмеля", а как он кайфовал от своей игры, заражая этим чувством всех вокруг. Стиль Кайло был другим. Он словно рассказывал свою печальную историю. Закрытый для всех, немногословный, злой, сейчас, со скрипкой, мужчина был уязвим и распахнут максимально, снимая маску, обнажая душу, нотами рассказывая всем, кто готов был слушать, о том, как ему больно. Кайло был сломлен, но при этом был выше, чем раньше. Сидя на ступенях, он словно забрался ещё выше, ещё дальше от мира, от людей, от неё. Туда, где больше его бы никто не тронул. Замыкался от всех в Дьявольских Трелях, которые звучали угрожающе. Мужчина будто высмеивал себя. Впервые с Лондона Рей видела настоящего Кайло Рена, а не ту его версию, которая, делала вид, что всё в порядке. Конечно, она догадывалась, что он не в порядке. Девушка понимала, что он прячет боль в душе за улыбкой, больше напоминающей оскал, как она прятала синяки на запястье, оставшиеся после ссоры с Кином, натягивая свитер по самые пальцы. Понимала это желание не показать, что ты ранен, чтобы кому-то другому было чуть спокойней. Знала, что он старается ради неё, как она - ради него. Ей не хотелось представлять, что бы сделал Кайло, узнав, как их с Кином вечер закончился. Наверное, убил бы её бывшего парня. Потому, да, Рей не обманывал его спокойный вид, ведь она видела, как дрожат его руки, как он морщится от головной боли, каким стал бледным, невыспавшимся, уставшим. Девушка подозревала, что по ночам Кайло употребляет, просто ему хватало мужества не показывать свою боль на публике, и от того она была максимально разбита, хотя тоже не помнила, когда спала. Мешая кокосовый ред булл, имеющий теперь привкус яда, с бело-зелеными капсулами флуоксетина, она просто сбегала на монтажи. Куда угодно. Подальше от гостиничного номера. Подальше от тишины, накрывающей с головой. Подальше от…Кайло, который всегда, всегда был с ней на одном этаже через пару номеров – какая ирония, что вот так их селили. Хотя, стоило признать, Кайло тоже бежал от неё, ведь оградился максимально. Не подпустил, даже если бы сквозь ярость и вину Рей ощутила самоубийственное желание поговорить. Ни разу даже на неё не посмотрел за эти дни, которые они мечтали сделать своими, а теперь попросту теряли. Что бы она ни сделала, Кайло смотрел куда-то в сторону, даже не роняя свое насмешливое “идиотка”. Если случались косяки, делал вид, что не замечает. Её ошибки не вызывали в нём ничего, и Рей поняла, что этот человек, этот воздушный змей больше не хочет иметь ничего общего с девушкой, поранившей его. Всем своим поведением он показывал, что, раз она отказалась от него, то ему не нужны утешение, жалость или беседа по душам. Да и не было у них больше душ. Душа Кайло давно потухла, а её - медленно догорала на огне вины и боли. Вины перед Кином, с которым все вышло настолько плохо, что она предпочитала не вспоминать. Вины перед Кайло, что она не смогла рискнуть и позволить этим отношениям идти дальше, ведь все бы её дни стали чередой вот таких вот выходок. Но разве от того становилось менее больно? Даже осознавая, что по-другому было нельзя, она не переставала любить его, хоть все ещё вздрагивала от отвращения, когда вспоминала, как властно, бесцеремонно и зло он хотел отыметь её там, в доме Кина, не думая ни о чем. В такие моменты, когда она почти ощущала его цепкие пальцы, слышала “у вас всегда будет Париж” и видела ярость, новые вспышки злости и боли накрывали с головой. Он не имел права, нет, не имел. Но, даже всё понимая, было плохо. Она всё равно скучала, уже скучала, а ведь мужчина ещё не уехал. В Милане, пользуясь концертом и тем, что Кайло сидит за пультом, Рей зашла в его гримерку, позволила себе маленькую роскошь утонуть в уже таком знакомом аромате жженого сахара, кофе да можжевельника, который запутывался в повисшем дыму. Эти пиратские нотки она впитала в себя в ту ночь, когда он мирно спал, обнимая её, и Рей замерла посреди гримерки, дыша глубже обычного. И впервые в этом аромате беды она учуяла какой-то яд, от которого аж покалывать между лопаток начало. Что-то, что она навсегда упустила, но яд-то проник под кожу и разъедал её с первой встречи. В тот вечер, стоя в гримерке Кайло и сжимая ледяную бутылку имбирной Колы, она шаталась между тоской, болью и злостью на этого человека. Столько темных чувств никогда ещё не накрывали Рей. Накрывали так сильно, что оградили её стеной от всего мира. Она не могла больше пить чёртов чай с корицей, не могла смотреть на световые приборы, не хотела ни любви, ни страсти. Всё обошлось слишком дорого. Для обоих. Её сердце распадалось на части. Особенно сейчас, когда она видела, что Кайло очень холодно. Видела его замерзшие руки, но больше не знала, как подойти, ведь между ними было это негласное правило. Это табу на общение. Ведь они не знали, к чему первое "ну, здравствуй" может привести. К вспышке надежды? К ссоре? А может, к тому, чтобы она дала ему по морде "за всё" и спросила, какого чёрта он это с собой делает? Почему катится вниз? Возможно, ей хотелось согреть его руки, но она знала, как бы Кайло это сделал, спрятав их под её свитер, не спрашивая и обжигая холодом. Заставив ощутить себя никчемной. Какой, собственно, она и ощущала себя. Любить кого-то и так злиться было ново для Рей. Уничтожающе ново. Это обездвиживало. Перекрывало воздух сильнее, чем стянутый розарий на шее, когда Кайло им игрался. Не им. Ими. Да. Ими. Наверное, они не заслужили счастье быть вместе, потому что оба струсили, смалодушничали, спрятались каждый за своим. Она - за обязанностями, Кайло вон - за музыкой. Мужчина доиграл. Тряхнул головой. Поднялся. Рей встрепенулась. Он складывал скрипку, ни на кого не глядя. Он играл для себя, никого не искал глазами, не рисовался. Просто тосковал. Девушка видела, как он нахмурился, зацепившись розарием, который снова висел на запястье, за футляр скрипки. Дернул раз, второй. «Не надо», - вдруг запоздало подумала Рей, но вот он дернул сильнее. Не так, как когда она носила розарий. Без бережности. Яростно, сильно, зло. И бусины, скрепленные между собой, не выдержали силу его гнева. Они рассыпались под ноги неожиданно растерявшемуся мужчине, который с минуту смотрел на то, что секунду назад было его самой дорогой вещью и теперь лежало на холодном асфальте под его баскетбольными кроссовками. Она видела, как гримаса боли исказила лицо, которое пыталось быть бесстрастным. Но наклоняться Кайло не стал. Тряхнул головой ещё раз и невесело рассмеялся, будто заслужил и это тоже. Бережно прижимая к себе футляр, чтобы не потерять ещё и Сенту, он ушел, а его душа осталась валяться у всех под ногами. Воздушный змей больше не был привязан к земле, и сила тяготения не имела над ним власти. На секунду Рей стало жутко, а потом она, словно очнувшись от наваждения, бросилась туда, где рассыпался розарий. Присев на колени, девушка стала лихорадочно собирать оникс, который так долго служил ей поводком, а на деле был молитвой Кайло. Она знала, что ей нечего больше предложить мужчине. Но помочь ему заземлиться она точно сможет. Сохранит душу. Если сумеет собрать все бусины, которые, пользуясь идеальной формой, весело катились во все стороны. А Рей, плача, собирала эти осколки Кайло и прижимала их к своему кровоточащему сердцу руками, на которых все так же темнели синяки. * - цитата из романа "Надвигается Беда" *** Кайло сидел в каком-то полутемном баре и не выпускал скрипку из рук. Она ещё была обижена за то, что он заставил её играть Дьявольские Трели, осквернив Тёмным Карнавалом чистую кремонскую душу, но мужчина старался не думать об этом. Легонько поглаживал изгиб футляра, скользя глазами по барной карте. Кардо, который впервые за десять дней наконец-то вытащил друга куда-то подальше от гостиницы, рассчитывал, что сможет вытащить его и из замкнутости. Не то, чтобы у них была привычка говорить по душам, но на своей памяти мужчина не помнил, когда Кайло был настолько пугающе молчалив. Потому что молчание всегда имело последствия. Когда сломанные люди замолкали, это было громче предсмертной записки. Сам Кайло, не подозревая о мыслях друга, уже хотел было заказать Grey Goose, но вдруг косо усмехнулся. Обычно он никогда не смотрел в коктейльную карту, а тут глаза зацепились за странное, отдающее болью название - “Adieu, Paris”. Он заказал его на том дурацком рефлексе, на котором люди с ампутированной ногой ощущали фантомную боль. Кардо что-то говорил, а мужчине казалось, будто у него в голове все ещё звенели Дьявольские Трели, которым он был безумно благодарен сейчас. Ведь эта музыка отвлекала от действительности, в которой завтра будет последний концерт тура. Его время подошло к концу. Как раз когда он сам подобрался к краю. Но это слово высверливало мозг. Одно дело - знать, что наступал момент прощания, другое - застыть перед ним на расстоянии суток. Да, видеть Рей и не касаться её было сложно, но…пока Кайло слабо себе представлял, как она скажет “спасибо всем за тур” и помашет рукой в аэропорту. Да и он, наверное, не сможет с места двинуться. “Сможешь, Кайло, всё ты сможешь”, - поддел он себя, когда им принесли напитки. Пугало его вообще не расставание. Не возвращение в пустой дом, где, наверное, в неубранном камине до сих пор валяются недогоревшие остатки скрипки, а в спальне на тумбочке рассыпан кокаин. Только то, что он все время будет думать - а ведь они могли остаться. Все бы уехали, а они бы, они остались бы в Венеции. Выпивая залпом коктейль, Кайло вдруг подумал, что он как тот проклятый Вагнер, ему тоже суждено здесь умереть. Красиво, возвышенно умереть душой от любви. А потом бесславно сдохнуть в одиночестве от передоза дома. Он ведь знал, как будет снимать боль, вернувшись. Как наградит себя за то, что почти не пил и употреблял умеренно лишь ради того, чтобы держаться. Знал, что, в принципе, ему больше не нужно будет мучатся от того, что забудет, как пахнет Рей. Он подошел к краю и видел, куда упадет. Сам себя толкал. Он ведь так хорошо себя знал и не строил никаких иллюзий. Все наркоманы заканчивали одинаково. Вкус розы вдруг обжег горло, и Кайло едва не выплюнул напиток. Застыл, а потом с трудом глотнул. Ошалело посмотрел в меню, пытаясь понять, это ж какого хрена над ним так посмеялась судьба. Зло расхохотался. «Adieu, Paris» был коктейлем из водки и сиропа чайной розы. Да это же, блядь, просто издевательство. Мало того, что у него никогда не будет ни Парижа, ни Рей, так ещё и дурацкая коктейльная карта просто ткнула его носом в потерянное, возвращая вкус, который так обожала Рей, добавляя дурацкий сироп в свой эспрессо-тоник. Сироп, вкус которого он изучил, пока целовал её сладковатые от розы губы, проваливаясь в райский сад. А вокруг же тогда, словно предупреждая, играла чёртова La bohème. Почему он ничего не понял? Ведь вся та песня была в прошедшем времени. Маэстро Азнавур же очень разборчиво пел "мы были счастливы". Были. Они уже тогда переставали существовать. А он не услышал, целуя те губы, не осознавая, что лепестки его розы осыпались, отсчитывая час, когда чудовище погибнет. Осыпались, но даровали последние моменты счастья. Чтобы было не так страшно умирать в тишине. - И каков Париж на вкус? – вдруг спросил Кардо, видя, как Кайло аж побледнел. Запутавшись между реальностью и прошлым, он не знал больше, где находится. Время как-то странно себя вело с ним. То возвращая в Париж, то выдергивая сюда, в шумный бар. - Как счастье, - неожиданно ответил Кайло, допивая и заказывая ещё. Зная, в чем и как он сегодня растворится. Может, дурацкий коктейль и назывался «Прощай», но для него это была возможность на пару часов забыться и поверить, что у них всегда будет Париж. Хоть в виде красивого, страстного воспоминания. - Не расскажешь, что случилось? Там, в Париже? Он был удивлен ответом друга, ведь после выходного Кайло как раз и вернулся ошалевшим от тоски. А теперь говорил о счастье. Кардо до этой секунды был уверен, что тот и слова-то такого не знает. Возможно, и не знал. Скорее всего, только недавно выучил. Вон с каким трепетом произносит. Бережно. Хотя уже успел потерять. - Нет. – покачал головой тот. Рассказать о том вечере и ночи было все равно, что поднять крышку на флаконе с духами. Если слишком часто это делать - запах испарится. А если при этом ещё и делиться, то все исчезнет быстрее. – Я подпустил её слишком близко, Кардо. Ему не нужно было говорить больше. Кардо знал, кого. И не стал напоминать, что предупреждал. Кому, в самом деле, не захотелось бы подпустить такой греющий свет? Осуждать Кайло было глупо. Он всё же был тем, что умел ценить уникальность и оттенки света. Не удивительно, что захотел подпустить. Что произошло? Кто кого не принял? Кто кого ранил? Похоже, обоюдно. - Жалеешь об этом? - коротко спросил Кардо. Кайло задумался. Жалел ли он? Конечно, жалел. Что не успел показать детке, что и он тоже…тоже умеет чувствовать, и это вот чувство - не только похоть. Все, что он дал - пару слов, а она стоила больше. Но он не умел любить нормально. Не обжился в этом. Не успел. И ощутил себя преданным, когда увидел тот поцелуй между Рей и Кином. Ему так хотелось защитить своё, что он потерял все. Потому, да, было, о чем жалеть. И о том, что сплоховал. И о том, что все закончилось, не успев начаться, а он, как дурак, уже попался на это счастье, позволив впервые после Тёмного Карнавала ощутить себя лучше. - Ладно, давай поговорим о туре в ноябре. - решил сменить тему Кардо, когда Кайло выпил уже третий коктейль, и даже ему было дурно от дурацкого, тяжелого запаха розы, который имел какую-то тяжелую мускатность. Неизбежность. - Я не поеду. - внезапно сказал мужчина, понимая, что не сможет. Тур-менеджеры его больше не привлекали, а пыла в душе не было. - Ты справишься. - Ляжешь в клинику? - Нет. - спокойно ответил Кайло, и его друг разозлился и ощутил холодок одновременно. Ведь у этого человека не было близких, кроме него, а значит, это он найдет его тело, которое окоченеет от передоза или застынет в петле, или куда там Кайло себя решит загнать. Но Кардо вздохнул. Он всегда знал, что так и будет. Особенно, когда в друге начал снова загораться свет. Вздохнул от тяжести вины. В конце концов, это он уговорил Кайло поехать в этот тур. Не услышал друга, который говорил, что заебался, замучался, выгорел. Не захотел услышать и сказал, что без него не справятся. Справились бы, да только Кардо не знал, как ему махнуть на месяц в Европу, ведь летом Кайло был в максимальной яме из собственной депрессии. Теряя возможность рисовать, он загнал себя так, что его едва откачали от передоза в той дурацкой дорогущей клинике. Тогда утащить Кайло в тур показалось гениальной идеей. А по факту всё закончилось катастрофой. Кайло продолжил спокойно пить, все так же прижимая скрипку к себе. Странно было снова не ощущать тяжести розария на запястье. Когда тот был на Рей, лёгкость радовала, ведь он словно отдал кому-то свою душу, теперь же...теперь же душу, наверное, растаптывали. Душу Бена Соло. Мальчика, которого монстр по имени Кайло Рен оставил умирать именно там. На холоде и в одиночестве. Лишив того счастья, любви и веры в то, что он кому-то может быть нужен. Сыграв ему перед этим прощальный концерт, где Реквиемом были Дьявольские Трели. Потому что потерянные души не заслуживали Моцарта. Странно, но сейчас, в голове больше не звенели проклятые трели. Щурясь, продираясь сквозь темноту и сладковатый вкус потерянного счастья, он уже видел, что наступают те самые пугающие его Сумерки Богов. Завтра последний день тура. И да начнется Рагнарёк. Свет мог родиться из Тьмы, конечно. Но не в этот раз. Порой тьма, предсказанная в мифах, была куда сильнее всего. Особенно, если Свет больше не хотел рождаться. *** Добрый (добрый ли???) понедельник вам, дорогие читатели. Знаете, эта глава так сильно вытянула из меня душу, что я разучилась плакать под конец. Вот так. Слезные железы сказали мне: "Ди, ты издеваешься?", обиделись и пересохли. Потому я просто оставлю главу здесь и сбегу, дав обещание, что в следующей будет чуть светлее (вдруг выпадет свет, и я увижу, что свет - это хорошо, да?) Да, кстати, я знаю, что, сидя на лестнице, скрипачу играть не удобно, но ради красоты эпизода давайте сделаем вид, что так можно:) Всем прекрасной недели! До встречи на День Благодарения! (но не в этом фике - вы знаете, кто у нас особый «любитель» этого праздника)