«Горы уже совсем близко. Я переживаю. Вдруг на нас ночью нападут те зверюги? Но Гермес, наверное, этого не допустит. У него же есть какой-то корабельный гудок, которым он их отпугивает. Интересно, как там дома мама?.. Уже почти восемь часов вечера, закат. Небо очень красное, как пожар. И облака тоже красивые, сиреневые. Скоро привал...»
Дописав карандашом запись, я перечитала её и окончательно убедилась в том, что мне не досталось ни капельки маминого писательского таланта. Как же это сложно, передавать на письме свои эмоции. Ведь я чувствую совсем не то, что написала. Я уже собралась было с отвращением перечеркнуть всё написанное, но потом пожалела свой чистый блокнот и плюнула. Пусть так останется... – Приехали! – крикнул вдруг из рубки Гермес и нажал на тормозные рычаги дома. Всё вокруг заскрипело, загудело, и Домишко остановился почти у самого подножья гор. Мы хором закричали и зааплодировали, а я быстро, пока меня не погнали переодеваться, занесла карандашом:«Примерно восемь сорок. Мы приехали к подножию Драконьего Хребта...»
– Лиса, идём наверх! – крикнул мне из коридора Гриф. – Нужно одеться потеплее! – Да сейчас, дай дописать фразу! – Потом допишешь. Блокнот никуда от тебя не денется, – и он, уже подбежав ко мне, стянул меня за руку на пол. Я недовольно цыкнула языком, отложила записи на подоконник и пошла следом за Грифом. – Эх ты, писательница, – обернулся он с этими словами на меня. – Господи, не называй меня так больше! – воскликнула я, схватившись за сердце. Гриф злорадно рассмеялся. Кажется, это был последний раз, когда я пыталась что-то записывать. Мы все переоделись в ту же одежду, в которой приехали, и принялись суетливо бегать по Дому взад-вперёд, что создало множество человеческих пробок. Я молилась всем, кому можно и нельзя, чтобы поскорее оказаться на улице и, слава Богу, мои молитвы были Им услышаны. Наша орава с полными руками вещей наподобие дров, курток, мяса и шампуров вышла на крыльцо и принялась крутить головой, рассматривая красивое, ночное, усыпанное белыми звёздами небо. Надо же – вот уже и ночь наступила. Быстро... Парни принялись раскладывать дрова в том месте, где будет костёр. Зелёная с феями занималась мясом и гречей, а Гермес пошёл встречать тех самых путников, которым мы махали и сигналили. Раздались деревянный скрип и животное фырканье, и вскоре в тускло освещённом нашим костром круге показалась небольшая и старая телега, запряжённая всего одной серой лошадью. Вид у неё был болезненный и уставший, как и у самого возницы. Управлял тележкой относительно молодой человек, давно не брившийся и, видимо, очень долгое время существующий без дома. Вид у него был довольно бродяжий. – Добрый вечер, – прохрипел сутулый возница в лохмотьях и вежливо откашлялся в кулак. – Можно рядом с вами остановиться? Всё же уютнее с людьми, чем одним в темноте, сами понимаете. – Конечно же можно! – ответила за Гермеса голубоглазая фея Марселина. – У нас здесь очень много места, хватит на всех! – А вы что, не один? – спросил у незнакомца Гермес. – Нет, со мной подруга и дед. Вы точно не против того, что нас трое? – Ничего не бойтесь: мы не против соседей. Паркуйтесь на здоровье, а мы пока дожарим мясо. – Спасибо вам огромнейшее! – засиял глазами бродяга, принявшись вставать со своего места. – Знаете, я полагаю, что к нам ещё кое-кто приедет: мы видели в поле грузовик. – Отлично! Чем больше народу – тем безопаснее ночью. Возница спрыгнул в телегу и принялся будить своих товарищей. Из-за деревянных стенок их транспорта раздались старческие хрипы и зевки, а также сиплый голос только проснувшейся девушки. Уже через минуту они предстали перед нашими взорами. Трое бродяг: невысокий парень, такая же маленькая, щуплая девушка со скучной причёской и маленькими глазами и старик – кучерявый и седой, вылитый одуванчик. Сгорбленный, мятый, морщинистый, но на удивление ловко справлявшийся с процессом спуска с высокой телеги на траву. Все трое поздоровались с нами и сразу, с места, принялись помогать нам с накрытием «поляны». Наверное, в былые времена им часто приходилось действовать в команде, раз они так слёту понимали, что и куда необходимо нести. Я насаживала уже замаринованное и натёртое душистой приправой мясо на шампуры, а мальчики, справившись с костром, скакали вокруг него, изображая племя индейцев. Да уж, ничто так не пробуждает в людях инстинкты, как огонь. Снова на этих каникулах запахло дымом, шашлыками и походом, и в животе у меня что-то радостно забурчало в предвкушении ужина. Гермес стоял в темноте недалеко от нас, запрокинув голову и любуясь чужими для меня звёздами. Джо, облачённый в лохматую шубу, снова вынес на улицу магнитофон и включил весёлую музыку, чтобы мы бодрее шевелились, а также чтобы не отвлекались на жутковатое шуршание окрестных кустарников. Шуба на нём, кстати, словно какая-то знакомая... Когда костёр прогорел и уже тихонько тлел между красными углями, Гриф с Джокером начали вешать над огнём шампуры с сочным мясом. Дизеля так распирало с этого зрелища, что он ежеминутно вытирал губы от тёкшей слюны. «Мне кажется, он сейчас наши шашлыки всырую сожрёт!» – высказал своё опасение Соломон, и мы дружно посмеялись. Спустя какое-то время мы сели вокруг тусклого огня огромным кругом, плечо к плечу. Сидели на куртках и в куртках, дышали на пальцы рук и радостно растирали ладони. Глаза у голодных собравшихся блестели ярче звёзд на небе – природа у всех вызвала по истине зверский аппетит. Феи, Зелёная и Гермес бродили туда-сюда с тарелками и раздавали каждому свою порцию. Пару раз они случайно наступали кому-нибудь на ноги, но никто не обижался. Стоило каждому получить свой ужин и вооружится вилкой, как к нашему лагерю наконец-то подъехал пресловутый грузовик. Хоть мы и ожидали его приезда, но он всё равно умудрился нас отвлечь своим прибытием. Очень хотелось, чтобы пассажиры этого транспорта сами, без прелюдий, присоединились к нам и взяли свою порцию – но это было бы не гостеприимно и не прилично ни с их, ни с нашей стороны. Поэтому Гермес вздохнул и отложил тарелку, собираясь снова встать и выйти навстречу гостям. Правда гостей оказалось не так уж и много – всего один угрюмый человек, своими ловкими и гибкими движениями напоминавший павиана. Какой-то неказистый и низкий, горбатый, с заросшей волосами головой и в заношенной одежде. На гриве волос – потерявшая форму чёрная шляпа с волнистыми полями, а на ногах – грубые ботинки. Ну очень странный товарищ. Но зато очень вежливый: прервав наш фуршет, он вежливо извинился перед каждым (даже шляпу снял!) и витиеватым языком попросил нас, чтобы мы позволили ему обогреться у нашего костра. Мы, разумеется, не отказали человеку. Так мы и ужинали, огроменной оравой, как настоящие цыгане или любой другой кочующий народ. «Наш ковёр – цветочная поляна», «наша крыша – небо голубое», которое в данный момент – глубокое и звёздное. Никто не тревожил наш временный покой, не было ни единого намёка на какую-либо опасность – всё мирно и тихо, как в самом милом сне. Ну как – относительно тихо, естественно: там, где собралась такая комбинация, как настойка, гитара, Дизель и Джокер, тихо не будет никогда. Джо бряцал какую-то весёлую песню Цоя, постоянно мазав мимо струн, а Дизель остервенело пел, выкатив свои и без того огромные глаза. Очень многие смеялись их дуэту, а Марселина даже немного подпевала. Интересно, когда она успела послушать группу Кино?.. Фея Ариадна встала и начала танцевать, пригласив на танец Енота. Кто-то пронзительно и задорно свистнул, засунув два пальца в рот. Были у костра и те, кого нисколько не интересовал импровизированный концерт. Так сказать, группа интровертов. Зелёная с Соломоном, к примеру, просто легли на куртки и шептались, иногда показывая руками куда-то на звёзды. Наверное, они выискивали какие-нибудь созвездия или загадывали желания. Романтично, хоть и избито. Леопольд сидел, сжавшись в комочек, и пил из большой кружки вскипевший на костре листовой чай. Он внимательно слушал, как в отдельном кружке беседуют Каспер, Гриф, Скучная Девушка, дед-одуванчик, Возница и Горбун. Сначала самым активным рассказчиком был старикашка, который рассказывал хоть и сумбурно, но почему-то увлекал собой слушателей. Всё в нём было странно: и его пушистые волосы, и его активная мимика, сопровождавшаяся необъятными жестами. Он часто повышал голос, часто пародировал кого-то, и также внезапно с весёлой интонации переходил чуть ли не на слёзы. Странный старик, определённо какой-то больной. Но, устав рассказывать, он объявил всем, что выдохся и тут же упал прямо на свою куртку и уснул. Девушка сказала, что для него это нормально. «Он всегда тянет до последнего, а когда совершенно устаёт – падает, где стоял или сидел. Такая манера у него странная. Что с него взять – ему уже за девяносто». – А как его зовут? – решил вдаться в подробности Каспер и обхватил колени тонкими руками. – О-о-о, даже не спрашивай в наших краях подобные вещи, малец, – значительно пробасил усталый от долгой поездки Горбун. – Тут мало кто имеет имена, а те, кто имеют, предпочитают ими не делиться. – Разве это опасно? – наивно раскрыл глаза Кас. – Ещё как – тебя могут сглазить недоброжелатели. Или наложить проклятье. Имена – слишком уж личные явления... Я вот уже и сам забыл, как меня зовут, называясь разными прозвищами. Я ношу их с самого детства, и эта предосторожность, считай, уже вошла в привычку. – У нас тоже есть такая привычка, – дружелюбно улыбнулся ему Гриф. – Так что мы тебя в этом понимаем. – Приятно, когда тебя понимают... В какой-то момент ребята у костра начали петь и играть на гитаре так громко, что интровертам ничего не оставалось, кроме как замолкнуть и переждать этот эмоциональный приступ товарищей:«Ты со мною забудь обо всём, Эта ночь нам покажется сном! Я возьму тебя и прижму, как родную до-очь!..*»
– Так вы, значит, из двадцать первого века? – переждав громкий припев песни, в свою очередь спросила Скучная Девушка с короткой стрижкой. – Ну да. А что, вы тоже? – поднял одну бровь Гриф. – Да, правда мы уже покинули то время. Мы очень долго здесь скитаемся и находим в этом некоторое спасение. Отвлекает от мыслей о прошлом, знаете ли... – Да тут много кто бежит от прошлого, судя по всему, – заметил Леопольд. – Все, – буркнул Горбун. – Тут все от него бегут. Покажите мне того, кто очутился здесь просто так, а не от желания забыться в волшебных цветочных полях. – Мы здесь просто так, – скромно ответил Каспер, ожидая, что сейчас в его сторону повалится поток осуждения. – Мы, можно сказать, в гости приехали. – В гости? – изумился Горбун. – К кому это? – Да вот, к Гермесу, – ответил Гриф и указал пальцем в хозяина Дома. – Вот тот, азиатской внешности... Интересно, чего это он приуныл? – Устал, должно быть, – предположил возница телеги. – Нелёгкое это дело – быть шофёром. Уж я-то знаю... А кто вам Гермес? – Одноклассник, правда бывший, – уныло вздохнул Каспер. Гриф незаметно похлопал его по плечу, а у всех остальных в кружке на лицах появилось странное выражение сочувствия, словно они говорили о покойнике. – В один день он исчез, и с тех пор мы его долго не видели... – Смотрите, как бы вы сами так не исчезли, – загадочно предупредил нас Горбун и снова закрыл лицо шляпой. Гриф и Кас недоумевали, и я, хоть и находилась чуть поодаль, тоже. – Мало кто из тех, кто сюда попадает, обратно возвращается. – Что? Это правда? – напрягся всем телом Гриф и даже подался вперёд к Горбуну. – Правда. Я врать не стану. Сам я тоже не был в своём мире с тех пор, как удрал сюда. Собственно, мне там и не место... – И у нас было также! – воскликнула от необычного совпадения Девушка-врач и приложила руку к груди. – Мы тоже сбежали, потому что были больше не нужны... никому... Так что, ребята, – обратилась худенькая девушка к Грифу с Касом, – вы бы лучше и правда возвращались домой, пока не стало поздно. – А когда же станет поздно? – вздрогнул Каспер от страха. Гриф с беспокойством оглядывался на Гермеса, видимо, собираясь с ним серьёзно поговорить. – Да в любой момент, – мрачно хмыкнул Горбун в красном свитере. – Сегодня вы, конечно, обратно не поедете, но завтра уже пора. Нечего тут гостить, не то место. – А мне показалось, что тут вполне мило, – грустно сказал Каспер и страдальчески улыбнулся Горбуну. – Мило, но всё же не каждому здесь положено находиться, понимаешь? – сочувственно вздохнул горбатый. – Да и откуда вам было это знать? – У нас было, откуда, – буркнул Гриф и вдруг поднялся на ноги. – Ты куда? – поднял к нему худое лицо Каспер. – Побеседую с Гермесом. Не надо за мной ходить, Кас. Сиди, пей чай, а я разберусь. – Только не дерись с ним! – напоследок попросил Каспер, но уходящий Гриф только покрутил ему пальцем у виска, мол «Не буду я его бить, ты с ума сошёл?» – Эх, а ведь всё было так хорошо, – развернулся Каспер обратно, лицом в кружок. – Собирали цветы, развлекались, купались, а теперь... Мне тоже стало тоскливо от мыслей, которые закрались мне в голову и которые я всё не могла до конца осознать. И правда, Каспер, что же это получается? Гермес загнал нас в ловушку? Сманил нас в опасное место, чтобы мы навсегда стали его верной странствующей компанией? Да ну, это же жестоко. Он не мог на такое по настоящему рассчитывать! Не то получается, что Гермес не друг, а самый что ни на есть Сатана, который готов жертвовать свободой друзей ради избежания скуки и одиночества!.. Ладно, рано ещё делать выводы насчёт хозяина Дома. Рано. Я ничего не знаю, никто ничего не знает. Нужно говорить с самим Гермесом, что Гриф сейчас и делает. Вот они: отошли подальше от костра, к стене Дома. Их почти не видно. Чёрные силуэты на фоне синей ночи. Более высокий силуэт активно жестикулировал, а иногда говорил так громко, что его было слышно сквозь беззаботное пение ребят. Я бросила все свои силы на слух и зрение и не отрываясь следила за их нехорошей беседой. Гермес защищался слабо и, видимо, всё никак не мог убедить в чём-то вспылившего Грифа. «... и даже не предупредил нас!» – снова прорвалась его реплика через общий гвалт, стоявший над костром. Каспер снова обернулся, видимо, тоже услышав голос нашего вожака, и принялся слушать. Чёрный силуэт Грифа последний раз взмахнул рукой и сердито ушёл в сторону поля. Гермес же остался стоять на своём месте и только грустно понурил голову, а затем медленно поплёлся к берегу моря. Мы с Каспером впервые столкнулись взглядами, и я, уловив в его серых глазах просьбу, решила сбегать за Грифом. Поднялась, отставила в сторону тарелку с недоеденной гречей и, никому ничего не сказав, удрала в поле. А в спину мне, как когда-то на разбитой лесной дороге, летела неумолкающая песня Джокера...***
P.S. Весь тот день был наполнен шумом, и шум этот был вызван воем штормового ветра. Косыми струями, как из великанского пульверизатора, серое небо обрызгивало посёлок дождём. Чёрная земля в клумбах становилась неприятной жижей с комками. Песок с тропинок и детских площадок вместе с водой растекался по асфальту, и потому на улице не было видно ни единой души. Никому не захочется в такую промозглую погоду выходить из квартиры. Все прятались по норам. Но всё же один человек решился на рискованный поход под проливным дождём. Почему-то именно этот день показался ему подходящим для дела, которое он собирался совершить. Человек самоотверженно вышел на улицу и из самой деревни пошёл через поле прямо в посёлок. Шёл и мок, и не обращал на обволакивающий ливень никакого внимания. Волосы прилипли к его голове, штанины прилипли к длинным ногам, пальто стало тяжёлым, как доспехи, а он всё шёл и шёл, неотрывно глядя себе под ноги, на противные размазанные с грязью лужи. Капли дождя шипели и грохотали вокруг, а он всё идёт и идёт, и уже практически прошёл весь посёлок. Он идёт куда-то за него. Но куда там идти, спросите вы. Там ведь всего лишь два существенных объекта: интернат и кладбище. Куда из тех двух мест приспичило прогуляться этому деловому товарищу? Пока на этот вопрос не существовало ответа, ведь тот парень – несущий в руке раскисший веник, облачённый во всё чёрное и до смерти заношенное, отчего он походил на ожившее садовое пугало – ещё не дошёл до нужного ему места. Пока он брёл по мокрым, больше похожим на ручьи, дорогам, и думал о прошлом. Перебирал в своей голове какие-то светлые и хрупкие образы, которые теперь вместо ностальгии неизбежно приносили боль. Он видел перед собой беззвучные, яркие картинки, которые перекрывали своими цветами окружающий его в данный момент дождь. Красивая женщина сидит напротив него за праздничным столом; красивая женщина загорает на пляже Северного озера; красивая женщина поёт песню и параллельно играет на глянцевом рояле; красивая женщина играет с ним в бадминтон и в аэрохоккей. Нет, фраза «красивая женщина» для неё – слишком незначительная и мелкая фраза. Она была не только красивая. Она... была Совершенная. В Ней было всё: и красота, и ум, и музыкальный талант, и юмор, и любовь к веселью и приключениям. И этому юноше ничего не мешало в Неё влюбиться. Даже то, что Она была на много лет его старше. Даже то, что Она была его школьной учительницей. Даже то, что Она была мамой его друга и давно была замужней. Прежде всего он видел в Ней прекрасную женщину, а не социальные ярлыки. Женщину, которой он хотел писать стихи каждый день, и ведь он писал их! И даже зачитывал Ей парочку. Все, кто были свидетелями этих сцен, воспринимали это как шутку и хохотали – он же всегда шутит, у него же ничего не бывает всерьёз. Он вообще, можно сказать, не человек: не любит, не плачет, не грустит. Только шутит – он ведь шут... Он вспоминал, как танцевал с Ней на одном из Новых Годов, и это тоже воспринималось, как шутка. Ну разве можно было ревновать Эту Женщину к четырнадцатилетнему парнишке? Конечно, нет. Её муж ничего не опасался, разрешая им потанцевать – не видел в парнишке конкурента. А между тем парнишка этим конкурентом являлся. Тайком. Он ревновал и мучился, но не как это делают многие пылкие, экспрессивные люди: его тоска по Той Женщине выливалась в вялость и апатию. Безопасными путями, так сказать. Он вовсе не собирался идти и убивать мужа Его Возлюбленной – он же не псих в конце концов. Ему было важно, что его Любовь счастлива: у Неё есть любимая работа, муж и сын, и везде, что дома, что в школе, Её любят. Он посвящал Ей песни, он ради Неё залезал на яблони и доставал Ей оттуда самые спелые и сочные яблоки. Он делал Ей самые шикарные открытки на дни рождения. Он изящно и осторожно флиртовал с Ней, чтобы в глазах людей – а также в Её глазах – это продолжало смотреться специфичной, но безобидной шуткой. Ему рядом с Ней никогда не было грустно, и в каком бы плохом настроении он ни был – увидев Её, ему делалось легче. От одной лишь возможности видеть Её и знать, как у Неё дела, ему становилось по плечу абсолютно всё, и он горел, как костёр, как звезда Альдебаран, как самое жерло Везувия. И от его безупречного актёрского таланта в сочетании с образом шута никто никогда и не догадывался, какими сильными были его чувства. Он не винил за это друзей, хотя иногда, в наплывах депрессии, начинал ругать их про себя за их не проницательность. Но потом это проходило, и он старался думать о другом – о чём угодно, но только не о его рано угаснувшей Любви... Да, она заболела резко и, кажется, что от этого события ему было настолько же больно, насколько и Касперу с его отцом. Его сердце словно пилили ножовкой, и он был готов сделать что угодно – хоть крылья отрастить – только бы залететь к Ней в палату в окошко и погладить Её по красивой, черноволосой голове. Больше Её не было в школе, не было Её и дома. Он больше не слышал лёгкий стук Её шагов и звенящий смех, сопровождавшийся неизменной белозубой улыбкой. Иногда он с друзьями к Ней наведывался, и визиты эти были тяжёлыми. Она старалась держаться и сохранять прежнюю улыбку, но это Ей давалось через силу. Губы дрожали, а руки выглядели костлявыми и пугающими – не белыми и нежными, как это было совсем недавно. Волос на Её голове становилось всё меньше, и всё меньше в Ней становилось от Неё Самой. Он помнил, как в последний визит в её больничную палату пришёл почти весь его класс и почти весь класс Каспера. Детей было уймища, и каждый приходил с подарком. Кто с игрушкой, кто с конфетой, кто с цветком. Когда все вышли из палаты, Каспер и он сам остались в ней последними. Кас висел у мамы на руке с самым что ни на есть жалким видом, а он сам неумело бряцал на гитаре недавно узнанную им песню Виктора Цоя. Теперь он не может переслушивать её без слёз и всеми силами пытается забыть её мелодию, чтобы больше не плакать. Как он ни старался, а та печальная музыка всё равно рубцом въелась ему в мозг раз и навсегда. Навсегда она ассоциировалась с печальными и безнадёжными чёрными глазами его Возлюбленной. – Мы ещё придём, мам. Завтра, после школы, – сказал тогда Каспер. Его мама с тусклой улыбкой просипела в ответ: «Хорошо... Пока, мальчишки. Учитесь хорошо, не то всем двойки наставлю, как только вернусь». И больше они её никогда не видели. Он боялся вспоминать то время также, как и боялся вспоминать ту песню группы Кино – потому что оно неизменно выжимало из его глаз слёзы. Ему стал омерзителен хлорковый запах больниц, их тёмные коридоры вечером и белые халаты врачей, которые так спокойно могут заявить о чьей-то смерти. Ему резало память воспоминание о пронзительном вопле Каспера, о том, как его пытались удержать Гриф с Енотом и о том, как тихо плакал в углу Борис Николаевич. Он помнил, как выронил тогда на пол букет – букет из нарциссов... Он и сейчас был у него в руке – точно такой же, как и в тот роковой день. Парень дошёл до нужного ему места – до безлюдного и плоского кладбища с могильными плитами, поросшими мхом. Он с неприязнью и суеверным страхом обходил косые каменные кресты и статуи ангелов. Откуда-то неподалёку раздавалось картавое карканье ворон, которое непременно глушили порывы ветра с дождём. С памятников парня молчаливо приветствовали выцветшие фотографии лиц десятков бывших жителей посёлка. Какие-то из фотографий были ещё свежими и чётко различимыми, а некоторые были уже настолько старыми, что стали тотально белыми, словно засвеченными вспышкой. Без зрачков, без определённого выражения лица: просто белые лепёшки. Парень отводил взгляд от подобных памятников – его накрывало волной мурашек при их виде. «Когда-нибудь и от вида моей фотографии кто-то так вздрогнет, как я сейчас...» Наконец-то по раскисшей тропинке, с абсолютно мокрыми ногами, он добрался до нужного памятника. Серый булыжник, позолоченные буквы:Злата Алексеевна Соболевская 30 ноября 1967 года – 6 августа 2004 года
Просто и ясно, и оттого так ужасно. Слава Богу, что на этом дешёвом памятнике не было её фотографии – её взгляда с холодного камня психика парня точно не вынесла бы. Он стиснул губы и, собрав всё своё мужество, положил размокший букет нарциссов рядом с памятником. – С днём рождения вас, Злата Алексеевна, – шёпотом сказал он, испугавшись своего же голоса, звучащего в этом мирном, как опушка леса, месте. Сквозь накатившие слёзы он зашибленно огляделся кругом – на равнодушные монументы из камней, – и его ни с того, ни с сего пробила дрожь или даже скорее животный страх за свою жизнь. Понятное дело, что сейчас его никто не закопает рядом с остальными могилами, но ему почему-то начало так казаться. Он бы и хотел подольше постоять над каменной плитой, носившей Её имя, но ему стало слишком не по себе. Ещё немного, и его рассудок решит его покинуть. Он трясущейся рукой прикоснулся к памятнику, как бы прощаясь, вдохнул и рванул, что есть мочи, обратно, чувствуя, как между пальцев его ног в ботинках журчит дождевая вода. Он бежал туда, где есть живые люди. Туда, где на него не смотрят из-под земли с немой завистью и со злорадством не ждут в свои ряды. Он бежал чёрт знает как, не соображая дороги. Мчался то сквозь липкую траву, то по хлюпающей грязи. То по лужам, то по твёрдому асфальту. Очнулся он уже только в деревне – ноги донесли его домой сами. Он перешёл на медленный бег, споткнулся о крыльцо своего милого и уютного дома и заполз в душную прихожую чуть ли не на четвереньках. С облегчением и в то же время с болью в сердце захлопнул входную дверь и сел прямо на порог. Ручьями истекал он дождевой водой и мигом залил весь коврик и всю чужую обувку. Как идиот, сидел и откладывал ботинки в стороны, а некоторые из них даже пытался отжать. Он постепенно и с обречённостью понимал, что боль в сердце сейчас – далеко не красивая метафора. Сердце у него и правда закололо, а мозги начали плавиться и нервно зудеть, как у помешанного. Из кухни (или из гостиной) выскочила его рыжая младшая сестра. – Джо? – подозрительно сказала она. – Ты совсем больной в такую погоду гулять? Что ты там делал, на улице? – Ты права, Женька, – сказал он, чужим голосом, не обращая внимания на стекавшую ему по лицу воду. – Я больной... Я болен, очень болен... – Эй, да что с тобой? Я тебя не узнаю, – сестра не на шутку перепугалась исчезновению с лица старшего брата вечной улыбки и присела рядом с ним на корточки. – Джо, давай, поднимайся с пола. Не дури! Вставай, тебя надо высушить. – Не могу я что-то... – шептал он. – Почему? – Плохо мне... Колотит... Позови-ка мамку, а? Женино сердце болезненно сжалось от бледно-голубого цвета лица Джокера и от его закатывающихся, красных от слёз глаз. – Мама!! Папа!! – рявкнула девчонка через плечо. – Идите сюда! С Джокером что-то не так! Как только вся семья сбежалась в прихожую, Джокер уже мешком съехал на пол и лежал на боку без сознания от долго сдерживаемой и скрываемой тоски. Тогда он заболел на целых три недели – как он заявлял позже: «Это был мой рекорд по болезням!» С кровати не вставал, лежал с лихорадкой и не общался ни с кем, кроме семьи. Друзей ему видеть тоже по какой-то причине не хотелось, а когда они заходили, он быстро сникал, из-за чего они были вынуждены уйти. Когда же Джокер вышел с больничного, он снова был свеж и бодр, как огурец с грядки, и, следовательно, никто больше не вспоминал о его подозрительной болезни. Главное, что он – снова беззаботный шут, который не знает, что такое грусть...