Пока смерть не разлучит нас

От дома, где прошло его детство, веяло холодом – ненормальным, неестественным, будто даже тысяча солнечных дней неспособна была отогреть его после той снежной бури. Вэриан решил бы, что разум играет с ним очередную жестокую шутку, но Руддигер, испуганно жмущийся к его ноге, кажется, чувствовал то же самое. Фицерберт предупредил, что остановка в Старой Короне не должна занять больше получаса, иначе они рисковали не успеть добраться до ближайшей заставы к рассвету. Это был ненужный крюк: пересечь стену, отделяющую Корону от внешнего мира, можно было буквально в двухстах шагах от деревни – там, где сейчас полным ходом шли работы по латанию бреши, пробитой черными камнями. Но это был вопрос законности – хотя, по большому счету, ни Вэриану, ни Кассандре не стоило особенно беспокоиться о соблюдении законов королевства, из которого их изгнали. Если судить по тому, как Фицерберт гнал лошадей, они неслись с солнцем наперегонки, поэтому предоставленные Вэриану полчаса выглядели особенно щедрым предложением. Но даже если никто ничего не сказал, он понимал, что это время выделено не на сборы – ему хватило бы и нескольких минут, чтобы покидать вещи в дорожную сумку. Это было время на то, чтобы попрощаться. Но минута проходила за минутой, а он не мог заставить себя даже подняться по ступеням крыльца, и просто стоял как вкопанный в сгущающихся сумерках перед зияющим провалом на месте, где когда-то была дверь. От дома, где прошло его детство, веяло смертью. Когда он был здесь в последний раз, то находился в полной уверенности, что у него еще остается шанс исправить свою ошибку – может быть, позже, чем он рассчитывал, может быть, не с помощью Солнечной капли, но... До заключения Вэриан ни разу не задумывался, что его отец мог быть уже много месяцев как мертв. Во всяком случае, если эта простая истина и приходила ему в голову, то неизменно загонялась поглубже в подсознание еще до того, как он успевал ее осмыслить. Проще надеяться, пусть даже вопреки здравому смыслу. Проще закрывать глаза на правду, чем мириться с последствиями своих ошибок. Проще делать хоть что-то, чем признать собственную беспомощность. Он не готов был возвращаться в этот дом. Воспоминания о том, что здесь происходило, все еще были слишком свежими, слишком болезненными, и даже просто стоя на пороге Вэриан всем своим существом ощущал подступающую панику – безотчетную, почти животную. Все в нем кричало бежать отсюда, бежать и никогда не возвращаться, но он знал, что если поддастся слабости, если смалодушничает сейчас, то никогда себя не простит. Квирин не заслуживал быть забытым своим единственным сыном – тем, чью жизнь он спас ценой собственной жизни. Вэриан должен был увидеть отца в последний раз, должен был сказать «прощай», и отчетливо понимал, что другой возможности ему не представится. Сейчас или никогда. – Ладно, Руди. – Его голос звучал хрипло – то ли от долгого молчания, то ли от тревоги. – Идем. Каменная крошка захрустела под подошвами его ботинок, нарушая почти полную тишину: в позднее время люди всегда предпочитали сидеть по домам, а сейчас, когда остовы автоматонов да черные камни роняли на землю искаженные темные тени, перспектива покинуть безопасность дома затемно вогнала бы в страх даже последнего скептика. Впрочем, и при свете солнца Старая Корона больше не напоминала ту наполненную жизнью деревушку, которая отпечаталась у Вэриана в сознании подернутыми дымкой воспоминаниями из детства – до того, как появились черные камни и все полетело к чертям. Деревня пустела от недели к неделе: первые обозы отправились еще осенью, когда стало понятно, что новой напасти король ничего противопоставить не способен, а теперь, когда Старая Корона была не только разрушена практически до основания, но и заклеймена как место первого за долгие годы гражданского противостояния, перспектива стать беженцами в собственной стране для большинства жителей окончательно перестала казаться такой уж угнетающей. Спасаясь от бедствия, они тянулись кто куда: одни вглубь королевства, на земли, которые черные камни еще не успели полностью захватить, другие – наугад, за границу, где, по слухам, оставались полностью безопасные территории. Еще несколько месяцев, и в Старой Короне останутся лишь самые нерешительные да те, кому нечего терять. Руддигер настороженно зашипел, глядя черными бусинками глаз куда-то в темноту дома, и Вэриан поднял повыше врученную Фицербертом лампу. Там, где он ожидал увидеть знакомые очертания старой мебели, которая не меняла своего места с тех пор, как он себя помнил, свет выхватил из темноты мрачный хаос разрухи. Осколки стекла, щебень и дерево, перевернутые стулья, комод с выпотрошенными ящиками, разбросанные бумаги, битая посуда... Глазу не за что было зацепиться, и Вэриан судорожно вдохнул, разом вбирая взглядом открывшийся вид. Может быть, в какой-то мере это была и его вина – когда его руки вцепились в рычаги уцелевшего автоматона, он в последнюю очередь думал о том, как бы ничего не разбить, – но то, что здесь побывал кто-то еще, не вызывало сомнений. Все брошенные жилища в округе рано или поздно становились добычей мародеров. Но отчего-то ему казалось, что дом встретит его таким же, каким был в те долгие месяцы, когда Вэриан пытался вызволить отца из янтарного плена, – наполненным гулкой тишиной и одиночеством, и все же родным и знакомым. Но из дома, который был одновременно его крепостью и его тюрьмой, будто вынули саму душу. Вэриан и рад бы был разозлиться, но к глазам против воли подступили слезы. Последняя ниточка, связывавшая его с детством, когда все было так ослепительно просто, оборвалась в никуда. Он обнял себя свободной рукой, и Руддигер как по команде вскарабкался на его плечо, царапая тупыми коготками, и с ворчанием потерся пушистой щекой о его щеку. – Ничего, – сказал он не то еноту, не то себе. – Это больше не важно. Он поднялся в свою старую спальню, старательно не глядя по сторонам и все равно на каждом шагу встречая все новые и новые подтверждения того, что последний приют дорогих ему воспоминаний потерян навсегда. Не особо задумываясь, Вэриан отыскивал в мешанине вещей на полу и как попало упихивал в сумку смену одежды, поношенный дорожный плащ, пару самых ценных в своей коллекции книг... Все казалось таким далеким, ощущалось как сквозь толстое стекло, и даже отвратительное чувство, что в его комнате, куда даже отец входил по стуку, побывали чужаки, которое и в лучшие дни могло бы довести его до исступления, едва оцарапывало сознание. Ничто просто больше не имело значения. Должно быть, это было что-то нездоровое, но его эмоциональные резервы были настолько исчерпаны, что лишние чувства просто выключились – как по щелчку рубильника. Руддигер шнырял тут и там, помогая найти все, что нужно, и не прошло и пары минут, как Вэриан закинул полупустую сумку на плечо и, не задерживаясь ни на чем взглядом, вышел из комнаты. Темноту в коридоре рассеивала только бледная полоса света, падающего из-за приоткрытой двери спальни его отца. Вэриан знал, что ему там делать нечего: по негласному договору их комнаты считались личной территорией. Несмотря на это, он побывал там без спроса через несколько недель после снежной бури – но в тот раз у него было оправдание: ему нужно было есть, потому что, если бы он заморил себя голодом, спасти отца у него уж точно бы не получилось; а чтобы добыть еду, ему нужны были деньги. В этот раз оправданий не было, но его потянуло к двери как магнитом, будто именно там скрывалось что-то, что он силился и не мог отыскать. Кто бы здесь ни побывал – гвардейцы с обыском или мародеры в поисках ценностей, – но идеальный порядок, каким Вэриану запомнилась спальня его отца, сменился той же разрухой, которая поглотила и остальные комнаты. Большая картина, когда-то висевшая над комодом, теперь лежала на полу поверх вытряхнутых из шкафов вещей – должно быть, ее сорвали со стены, ища тайник. Вэриан осторожно поднял ее и, прислонив рамой к изножью кровати, всмотрелся в изображение своей семьи. Отблески пламени сглаживали линии, вдыхали в портрет собственную жизнь, и, казалось, холст открывает окно в тот день, когда был нарисован. Видеть отца счастливым было едва ли более странно, чем видеть рядом с ним мать. Он был таким отстраненным, закрытым, и что бы Вэриан ни делал, чтобы заслужить его улыбку, у него никогда не выходило ничего путного. Квирин постоянно выглядел усталым. Это читалось в каждом его движении: даже когда он изредка, будто по рассеянности, трепал сына по волосам, казалось, будто ему тяжело держать руку; жест всегда оказывался коротким, будто он останавливал себя, и Вэриан каждый раз обнаруживал, что вытягивает шею, запоздало подаваясь макушкой к удаляющейся ладони. Других выражений привязанности в семье заведено не было: отец никогда не обнимал его, не целовал в лоб, когда Вэриан болел, не катал на плечах, как, он видел, это делали другие, не читал сказок... Он всегда, сколько Вэриан себя помнил, был скуп на эмоции, и как бы сын ни пытался добиться его любви, он натыкался на каменную стену. Иногда казалось, что Квирину он попросту безразличен, но Вэриан отгонял эти мысли, ведь каждый раз, когда он портачил в ходе опытов – что случалось регулярно, – отец не просто отчитывал его, а призывал быть осторожней, и в такие моменты его голос почти полностью терял механические нотки. Может быть, он всегда был замкнутым даже с близкими, но спросить Вэриану было не у кого – их семья всегда состояла только из него самого и отца. Улыбающаяся рыжеволосая женщина на холсте рядом с Квирином выглядела почти нереальной, будто художник выдумал ее нарочно. Мать Вэриан не помнил. И почти ничего про нее не знал: отец всегда пресекал попытки расспросов, не брал его с собой, когда навещал ее на кладбище, и даже их общий портрет Вэриан видел от силы несколько раз. В глубине души отец, наверное, винил его в том, что ее больше нет, но он никогда об этом не говорил – а Вэриан никогда не спрашивал. Должно быть, они были счастливы вдвоем – только отец и она. Губы Вэриана дрогнули в несмелой улыбке, но она угасла, как только его взгляд остановился на пухлощеком малыше у женщины на руках. Когда он втайне от отца расспрашивал о ней односельчан, все как один говорили, что у него ее глаза. И еще – что им очень жаль. Ему тоже было жаль, но теперь он мог прочувствовать насмешку судьбы еще полнее – если бы не он, его родители были бы вместе, были бы живы. Не дожив до пятнадцати, он потерял их обоих – и обоих по своей вине. В груди волной поднялось новое чувство – холодное и чистое, как бьющая о льдины волна, и он скорее осознал, чем почувствовал, что сейчас, в данную минуту, ненавидит этого ребенка такой ненавистью, которой никогда ни к кому не испытывал. Руддигер с беспокойным ворчанием ткнулся мордочкой в его колено, и Вэриан осознал, что не знает, как долго он простоял так, глядя невидящим взглядом прямо перед собой. Одно он знал наверняка: он впустую тратит время. Что бы он ни искал в отцовской спальне, он этого не нашел. Вэриан в последний раз посмотрел в лица родителей, стараясь запомнить их черты в мельчайших деталях, а потом поднял с пола лампу и последовал за мелькающим среди разрухи полосатым хвостом прочь из комнаты и вниз, вниз по лестницам, в свою старую лабораторию. Он ясно понимал, что и там не найдет ничего утешительного, но откладывать предстоящее больше не было ни сил, ни поводов. Это было так глупо. Вэриан всегда думал, с мертвыми прощаются вслух, но не мог вымолвить и слова – просто замер напротив янтарной глыбы, причудливо изламывающей свет пламени, с полным ощущением, что впервые по-настоящему встречает взглядом свидетельство своей фатальной самонадеянности, самой чудовищной своей ошибки. Образ отца, застывшего во времени, зажав в вытянутой руке письмо, которое Вэриан никогда не прочтет, стремительно вытеснял образ улыбающегося мужчины с портрета, а он все стоял, вглядываясь в его лицо и против воли представляя, что Квирин, должно быть, чувствовал, умирая медленной, неотвратимой смертью, покинутый и преданный своим единственным сыном. Он просил принести ему меч, тогда. Вэриан помнил, что испугался едва ли не до истерики, и, даже не слушая, что говорит отец, мгновенно убедил себя в том, что это не тот выход, который им нужен. Он слишком привык действовать по принципу «все или ничего» – в алхимии компромиссы и осторожничанье редко приводили к успеху – и вместо того, чтобы взять на себя ответственность за немыслимое решение, он выбрал вложить жизнь своего отца в руки принцессы. Вэриан уже проклял себя за это тысячу раз, но факт оставался фактом: если бы тогда он не струсил, его отец был бы тяжело изувечен, но, во всяком случае, жив. «Если бы»... В последние полгода его жизнь складывалась из бессчетного количества «если бы» – развилок, точек отсчета, от которых все могло пойти как угодно, но пошло именно так, как он не рассчитывал, да и рассчитывать не мог. Никто не мог предугадать, что его последний реактив кристаллизуется при контакте с черными камнями, что отец так не вовремя окажется рядом и примет его участь на себя; что Рапунцель предаст их, а после позволит отправить Вэриана на эшафот; и что, в конце концов, тем единственным человеком, который спасет его от верной смерти, станет Кассандра... Почему все сложилось именно так? Вереница случайных событий сплеталась причудливым неразрешимым уравнением с бесчисленным числом неизвестных, и чем дольше он об этом думал, тем яснее ему становилось, что он никогда не поймет, почему в этот раз случай сработал именно так – и никогда не сможет с этим смириться. Но как человек науки он был обязан делать выводы даже из тех экспериментов, которые заканчивались катастрофически – особенно из них. Вэриан знал, что собственными руками запустил цепную реакцию, контролировать которую был не в силах, но огонь, поглотивший его прошлую жизнь, заставил его ясно разглядеть, где друзья – а где враги, кто спасает – а кто предает, кто будет рядом с ним до конца – а кто просто умоет руки, едва только он осмелится обратиться за помощью. Как несправедливо. Ему пришлось заплатить высочайшую цену за практические выводы, которые и без того лежали на поверхности: ему следовало понимать, что Рапунцель, эта изнеженная любимица судьбы, всеми богами поцелованная в макушку золотая девочка, даже пальцем ради него не пошевелит. Как наивно с его стороны было верить ее разговорам о дружбе – как будто Ее Высочество принцесса Короны когда-нибудь опустилась бы до того, чтобы водиться с кем-то вроде него, не понадобись помощь ей самой. Кассандра была совсем другой. Отстраненная и серьезная, она не пыталась завоевать его доверие лицемерной улыбкой и лживыми словами – ей, казалось, вообще было все равно, как он ее видит, вплоть до научной выставки, после злоключений на которой она в первый и последний раз назвала его своим другом. И все же именно она решилась и на эшафоте выкупила его жизнь ценой собственной свободы. Все казалось таким нереальным, что Вэриан с трудом мог осознать, что это действительно произошло, что она действительно пошла ради него на что-то настолько неслыханное, как прямая государственная измена – она, дочь капитана королевской гвардии, для которой искра гордости в глазах отца значила больше, чем все звезды на небе. ...как и для него. И тем более безрассудным, неправильным казалось ему ее решение. Если бы он не знал наверняка, что отказом уже ничего не исправить, он бы ни за что не согласился принимать участие в ее эскападе. Ему мучительно не хватало сейчас отцовского совета, даже нравоучений. Может быть, если бы Квирин отвесил ему приводящую в чувства пощечину, Вэриан смог бы хотя бы отчасти осознать произошедшее и двигаться дальше. Но его отец был мертв, мертв уже давно – все эти месяцы, пока Вэриан не находил себе места, каждую минуту промедления воспринимая как поражение, когда раз за разом ставил на карту свою жизнь, наступал на горло собственным моральным принципам, жертвовал всем, что у него осталось, в обреченной попытке вернуть то, что вернуть невозможно. Он до последнего сопротивлялся этим мыслям, отказывался верить. И уже не помнил, что стало последним фактором, вынудившим его открыть глаза. Может быть, одиночное заключение, когда не на что тратить время, кроме как на размышления. Или полные брезгливого сочувствия взгляды, которыми его одаривали гвардейцы, и их тихие перешептывания о том, что он «слегка не в себе». А может, слухи, проникавшие и в стены его темницы. Сначала Вэриан искренне считал всех глупцами, не видящими дальше собственного носа, но страшное предположение засело в голове, и чем дольше он думал, тем больше подтверждений находил. Сколько человек может прожить без еды и воды? Неделю? Две? Никак не несколько месяцев. А без воздуха? Алхимия не всемогуща – оживить мертвое она не способна. Магия, как оказалось, и вовсе бесполезна – «волшебные волосы», о силе которых слагали легенды, оказались негодны даже на то, чтобы разбить этот чертов янтарь. – Зачем? – прошептал он, касаясь пальцами гладкой поверхности кристалла. Глаза наполнились слезами, но он знал, что если начнет плакать сейчас, то уже не остановится, пока не выплачет их все – а за последние месяцы у него накопилось достаточно поводов для многих часов беспомощных рыданий. – Разве ты не понимал, что я не смогу с таким жить? Один из многих вопросов, на которые он никогда не получит ответа. Сколько же вопросов он не успел задать... Но стал бы отец отвечать, или, может, отмолчался бы, как делал так часто? Запрокинув голову, Вэриан всмотрелся в письмо в его руке. Он не раз пытался различить строки сквозь янтарь, надеясь найти там хоть какую-то подсказку, но свет причудливо преломлялся, превращая ровный почерк в неразрешимый шифр. Только одно слово ему удалось прочитать, первое: «сын». Все тайны, которые отец решил поверить ему перед смертью, будут навсегда сохранены в неразрушимом кристалле. Если бы Вэриан мог хотя бы проститься с отцом как следует, это сделало бы осознание хоть отчасти проще. В Старой Короне тела умерших до сих пор иногда предавали огню, а не земле, но он не знал, что бы предпочел отец – свою жену он похоронил, но ведь с мужчинами чаще, чем с женщинами, прощались по старому обычаю. Они никогда не обсуждали этого – Вэриан был убежден, что у него в запасе десятилетия, прежде чем настанет время спросить, но все обернулось по-другому. Одна только мысль о том, что ему придется просто оставить отца в брошенном доме, который вскоре превратится в пристанище для диких зверей, на виду у любого проходимца, который пожелал бы пощекотать себе нервы или позлорадствовать, была невыносима. Взгляд Вэриана скользнул с янтаря на огонь, бьющийся в стекле лампы. У дилеммы было только одно решение – отчаянное и опасное, но действенное, и этот единственный плюс перевешивал все минусы. Оставив Руддигера наверху, он по приставной лестнице спустился на нижний, соседствующий с лабиринтами, этаж лаборатории. Самые опасные химикаты он всегда хранил тут: так никто не пострадает по собственной неосмотрительности, если сельчане в попытке уличить его в создании чего-то опасного в очередной раз убедят отца пустить их осмотреть лабораторию. Как он и ожидал, здесь все осталось на своих местах – люка чужаки просто не нашли. Вэриан быстро перебрал свои запасы, часть флаконов закидывая в сумку – пригодится в дороге, – часть оставляя на месте. Бережно сняв с полки плотно запечатанную склянку темного стекла, Вэриан поднялся обратно в лабораторию. Он не знал, как прощаться с ушедшими правильно: не знал ни традиций, ни того, что следует говорить – ему никогда не доводилось участвовать ни в чем подобном – поэтому действовал по наитию. Прижавшись лбом к гладкой поверхности кристалла, он прочитал давно забытую молитву на память так, будто кто-то нашептал ему прямо на ухо. – Я... – но собственные слова не шли, душили и застревали в горле – Вэриан не сказал так много, а теперь... разве это имело хоть какое-то значение? Мертвые глухи. Даже если он собственными глазами видел доказательства существования магии, искренняя вера в жизнь после смерти, в которой другие находили утешение, всегда давалась ему с трудом; теперь он жалел об этом особенно сильно. – Я никогда тебя не забуду, – с трудом прошептал он в пустоту. Он так безумно тосковал по отцу, что это чувство отдавалось болью в сердце. Суровый и холодный, Квирин оставался той константой, которая была Вэриану так необходима. И теперь, когда этой константы не стало, ему казалось, будто он тонет в бушующем океане без надежды на спасение, будто падает в непроглядную темноту, в которой все утрачивает какой бы то ни было смысл. – Все должно было быть по-другому. – Глаза обожгло слезами, но он только зажмурился крепче и крепче вжался лбом в холодную янтарную поверхность. Он должен быть сильным сейчас: Квирин не выносил слез. – Прости, отец. Все должно было... Но правда заключалась в том, что путь назад был отрезан еще в тот момент, когда король отказался помочь Старой Короне справиться с наступлением черных камней. Вэриану тогда не оставалось ничего, кроме как взять дело в свои руки, и не его вина, что... Все это никогда не было его виной. Не он толкнул первую костяшку домино – все решилось за него, а ему оставалось только принимать те решения, которые подсказывали совесть и здравый смысл – решения, которые все равно ни на что не повлияли, но он хотя бы пытался, в отличие от королевской семьи, которая просто отсиделась в безопасности столицы, предпочитая загребать жар чужими руками. Никому не было дела ни до деревушки у самой границы, ни до ее жителей. Теперь же все было кончено. Совсем скоро Старая Корона будет стерта со всех карт так, будто ее никогда не существовало – история королевства хранит только светлые страницы. Что ж, пусть так. Во всяком случае, тогда покой его отца никто не потревожит. Необратимость принятого решения давила на плечи и крала воздух из груди, но он до того устал от собственного бессилия, что не придал чувствам особого значения. Вэриан достал из кармана припасенную склянку и, отцарапав залитую сургучом стеклянную пробку, высыпал на пол переливчато-блестящий порошок. Это был экспериментальный образец, созданный им в попытке разрушить черные камни еще осенью, в начале их наступления. Попытка не увенчалась успехом, но сейчас этот реактив наконец придется кстати. Чрезвычайно горючий вне своих стеклянных тенет, с жарким, разрушительным пламенем, он за полчаса обернет все, что способно гореть, в пепел, а камни, из которых сложен дом, расплавит, запечатав пожарище огромной могильной плитой. Объема вещества как раз должно было хватить. Вэриан отступил на несколько шагов, глядя, как без искры занимается пламя. Порошок отблескивал уже не сизым – малиновым, в цвет пробивающихся вверх робких и тонких, как первые травинки весной, языков огня. Теперь реакцию не остановить – пламя не уймется, пока не разрушит все, до чего сможет дотянуться. Огонь загудел, вскинулся выше, охватывая янтарный обелиск множеством тонких рук, и, не властный над вечностью, отхлынул, разливаясь все дальше по сторонам. Руддигер с гневным шипением отскочил к лестнице. Вэриан остался на месте. Его лаборатория никогда не освещалась ярко. Окон здесь не было даже у потолка – все помещение находилось под землей, но тем лучше подходило для хранения его секретов и сдерживания последствий случайных неудач. Он всегда работал при свече, но ее тусклый свет не позволял рассмотреть застывшую в янтаре фигуру настолько четко, как сейчас. Вэриан помнил, как болезненно нахмурился отец, когда его рука до середины предплечья увязла в кристалле, но только теперь он догадался, почему. Янтарь образовывался неравномерно, центр кристаллизации раскрывался подобно цветочному бутону, только новые кристаллические лепестки теснили уже затвердевшие, смещая их по всем осям. Рокот разрастающегося янтаря заглушил хруст костей, когда отцу сломало запястье. Левая рука осталась вывернута под странным, нездоровым углом, и Вэриан испуганно ахнул, в свете пламени замечая новые неправильные углы и пятна крови, тут и там проступившие сквозь грубую ткань рабочей одежды. Смерть не была милосердна. Он смотрел на застывшую в янтаре фигуру, освещенную разрастающимся лиловым пламенем и окутанную дымом, как саваном, слышал шипение плавящейся каменной кладки и треск деревянных балок, коротко дышал и понимал, что не может сдвинуться с места. Каким-то образом Вэриану удавалось погубить всех, к чьим жизням он прикасался. Мать. Затем отца. Из всех, кто был ему дорог, у него осталась только Кассандра – и сегодня и ей едва не пришлось заплатить своей жизнью за его ошибки... Или – в каком-то смысле – все же пришлось. Он сжал зубы и на миг зажмурился. Слишком многие люди жертвовали собой, чтобы он жил, и это могло значить только одно – он обманывает судьбу. Руддигер затравленно заскулил и вцепился зубами в его штанину, пытаясь сдвинуть с места. – Иди наверх, Рудди, я сейчас. Но ему ведь не обязательно было уходить? Он мог остаться здесь навсегда, погребенный под развалинами рядом с отцом. Разве не справедливо было бы снять с Кассандры незаслуженное бремя брака и не доставлять ей больше хлопот и горестей? Смерть забирала всех, кого он любил – разве справедливо было подвергать опасности еще одну жизнь? Огонь с яростью дикого зверя снова и снова бросался на кристально-оранжевую глыбу – и снова отступал, неспособный ей навредить. В глазах щипало то ли от дыма, то ли от слез. Отец всегда учил его поступать по совести.