Столько крови, Бак

      Джеймс лежал на кровати, продолжая сверлить глазами потолок. Рука ныла стоном пяти отметин, голова же раскалывалась от мыслей, что было, безусловно, куда хуже: нельзя просто взять и выбросить зудящий ком наружу. Тяготили призраки прошлого, звали, кричали, молили и проклинали. В ушах звенело резкой тишиной, а в голове же треск дерева сменялся истеричным завыванием, который лишь усиливал шквал отчаяния.       Тяжёлые веки закрылись. Звуки стихли. Стук собственного сердца будто доносился со дна глубокого озера. Завывание достигло пика и сломилось на высокой ноте. Озеро.       Треск дерева тихонько подкрался со спины, внезапно ударив по голове с новой силой. Слеза спустилась на щёку. Монотонный капающий шум прервал все звуки. По спине пробежал холодок. Отметины воспылали жарче. Озеро.       Испарина укрыла лоб, тело напряглось. Джеймс зажмурил глаза сильнее. Вкрадчивый запах чего-то металлического. Кровь.       Шум усилился, нарастая перезвоном, доходя до пика, подобного предсмертному плачу скрипки. Темнота. Удаляющиеся блики света. Последние пузыри воздуха. Тяжесть дна. Локи. Сильная рука на своей спине. Зелёный огонёк. Джеймс, что же с тобой происходит?       Барнс распахнул глаза, позволив резкому порыву заполнить лёгкие. Судорожно мечась по тьме комнаты, ловили они малейший проблеск света, вновь возвращаясь к потолку.        Колени коснулись холодного пола с обыкновенной лёгкостью. Волосы спали на лицо, очерчивая выпуклые скулы с лёгким налётом щетины. Джеймс вскинул голову к окну, надеясь увидеть (яркие) звёзды, так давно потухшие для него вместе с голубыми глазами. Это действие было рутинным и механическим, больше направленным на жест веры, ибо другого назначения не имевшим.       Тусклые глаза давно не искали красоты в далёких светилах. Не искали красоты там, за горизонтом, или же рядом с собой. Джеймс — провинившийся слуга Бога, грязно согрешивший, сейчас стыдившийся просить что-либо для себя у Владыки.       Лицо щипало, рука горела отметинами, а по спине носился холод. Джеймс должен переступить через себя и взглянуть в лицо Господа, вознести молитву и благодарность.  — O Dominus… — голос дрогнул, сжимаясь в приглушённый эхом хрип. — et magister meus venter, spiritus segnitia, despondency, ambitio et vana loqui mihi non mi. Spiritus castitatis, humilis-animi, patientiam et ljubve præstas me, — Джеймс вскинул вновь голову к звёздам и тихо прошептал — servus Tuus. — молитва прервалась, а тишина затянулась тугим узлом в животе молящегося. Каждое слово давалось с непомерным трудом, мысли сбивались в глупые кучки, а сердце подгоняло незадачливый мозг. — Utique, Domine Rex, da mihi videre meis delictis et non condemnabit me frater meus, quoniam benedictus es in saecula saeculorum. Amen.*       Было навязчивое ощущение неизбежности, будто с каждой утоплённой в тишине секундой, рвалась ткань мироздания. Джеймс мотнул головой и потянулся к своему кресту, лежащему на тумбочке возле кровати. Припав губами к холодному распятию, Барнс ощутил липкий страх быть неуслышанным и осмеянным Им. Джеймс, Джеймс, Джеймс… Ты предал того, кто спас тебя от позора и холодной смерти; ударил кормящую руку и всё ещё надеешься на искупление? Не ври самому себе в эту ясную ночь. Прочисть мозги. Ты врал себе. Ты врал настоятелю и монахам о своём прошлом всё это время. Вы вместе возносили молитвы, делили кусок хлеба, пили из одной чаши, но ты не каялся ни разу честно. Так что же ты делаешь здесь, в доме Божьем? Ты грязен и так не очистился. Посмотри же на себя, взгляни поближе. Разве можешь рассчитывать на искупление?       Барнс согнулся пополам. Ощущение собственной никчёмности рвало изнутри, разъедающие слёзы капали на пол и колени. Признайся, ты чувствуешь себя грязным?       Джеймс был готов в это мгновение отдать всё, лишь бы очиститься и снять притворный, подобный мутному воску церковной свечи, слой с себя. Зачем ты здесь?       Джеймс не знал, не мог ответить себе на столь простой вопрос. Искренне убеждая себя в бескорыстности и чистой вере, он перестал слышать собственный внутренний голос. Так кто ты такой, Джеймс Бьюкенен Барнс?       Колени ныли острой болью, пальцы руки уже нещадно впились в бок, лицо горело стыдом и слезами. Признайся себе в эту ясную ночь, Джеймс, кто ты на самом деле.       Пальцы обмякли, дымка перед глазами рассеялась. Кажется, только что он нашёл ответ на изводящий годами вопрос: я — человек.       Нет, смысл осознания, проросшего мгновенно сквозь всё тело, был куда глубже очевидных вещей. Мужчина осознал, что он обычный человек, грешный от родителей своих грешных и имеющий душу от Создателя, он — баланс, в сердце которого плещется любовь пополам с ненавистью, но главное — что побеждает день ото дня, что приближает к Богу, или отбрасывает к грехам, искушая. Баланс.       Подняв блестящие от свежих слёз глаза к звёздам, восхитился лишь работой Творца и великолепию жизни. Так много прекрасного собралось здесь и сейчас, чтобы отдать дань уважения одинокой Луне, поклониться. Джеймс был слеп так долго, что почти разучился видеть.       На иссиня-чёрном небе плавали крохотные пятна облаков. Яркие проблески светил звали к себе, Луна пела неслышимую, но манящую песню. Тихий щебет птиц и сверчков дополняли композицию, играемою ночью. Лёгкий ветер пробрался к разгорячёному лицу. Запах специй очаровал с первых нот. Светлячки пролётали мимо распахнутого окна, оставляя тень зелёного огонька.       На душе расцвело. Хотелось прижать к себе каждое божье существо, поблагодарить Создателя за дивный дар — жизнь. Но… Если Творец дарит ему такие сокровища, значит, Джеймс услышан, значит, он любим Богом? Может, это и есть искупление? Что есть искупление для него самого? Любовь к ближним, забота, покой… и осчастливить заблудшего путника путей Господних, такого же, как он сам. Должен помогать и дарить, вести по пути.       Поднявшись с болящих ног, вновь лёг. Два кольца прижались к оголённой коже. Дарить. Джеймс предположил (позволил себе это сделать), что Локи послан ему судьбой, послан ему Господом. Тот самый путник, блуждающий по тропам, заросшим тернями греха. Это знак. Новый знакомый нуждался в поводыре, видящем свет, ждал помощь.       Барнс старательно верил, что именно поэтому его так тянуло к Локи. Позволяя себе раствориться в утешающем осознании, всё больше колебался он, узрев весы добра и зла. Как знать, быть может путь откроет лишь та тернистая тропа, что ядом землю напитала, цветы опасные взрастила и в сердце бурю поселила…?       Судорожно перебирая в голове осознанные истины, мужчина решил для себя: собственная шкура подождёт. Сколько боли он взвалил на свои плечи? Сколько сможет ещё пронести, покуда колени его не сломятся в последнем поклоне Богу? Жизнь Локи, прекрасного и чистого Локи, сейчас куда важнее. Джеймс восстановит справедливость и защитит его, если будет необходимо. Во имя Бога, жизни, мамы… Изэбель.

***

      Локи сидел на кровати, всматриваясь в далёкое небо. Мидгардская рубаха неприятно натирала раны, но принц не замечал этого дискомфорта, лишь изредка дёргал плечами, расправляя непослушную ткань. Глаза его были уставшими. Казалось, что уставшими смотреть куда-либо, что-то замечать, опускались на цветы сада, и вновь подскакивали к светилам.       Пытка воспоминаниями — одна из самых страшных, которые удалось пережить асгардцу; она не могла сравниться с подвешиванием за ноги, ежедневным избиванием рук тонким хлыстом до алых подтёков, и многими другими. Сейчас же он проходил её снова и снова, касаясь взглядом далёких лепестков, внимая ночное шуршание и запах свежести. На сердце было так, будто тяжёлые цепи давили со всех сторон.       Бледный свет Луны падал на такое же бледное лицо, оттенял призрачные надежды, подчёркивал тяжесть век. Опять эти несчастные лепестки цветов пиритягивали взгляд. Локи невольно прикусил губу. Глаза предательски защипало.       Эйольв. Этот глупый мальчишка опять украл покой Локи. Хм, интересно, как же он сейчас поживает? Наверно, довольно неплохо с красавицей-женой и оравой детей. Конечно… В этом грёбанном мире (мирах!) Локи чувствовал себя лишним, лишённым даже тени шанса на что-то такое, что имел каждый, чему улыбался, ради чего просыпался.       Эйольв. Это имя слетало с губ блаженно и тихо, так, будто предназначалось только для Локи. Какой сладкий обман, не находишь, старина?       Как после всего произошедшего тёплым асгардским днём, Одинсон мог продолжать так думать? А он продолжал и не останавливался. Не хотел останавливаться. Да что же с тобой? Можешь признаться самому себе?       Нет. Локи считал себя не достойным всех этих повсеместно встречающихся вещей. Молчишь? Давай вспомним вместе?       Скривив лицо в гримасе боли, резко выпрямил спину и впился дрожащими пальцами в волосы. Тошнотворное ощущение шкрябания острым ножом внутри головы выводило из себя, сводило с ума.

***

 — Брат, сегодня ты должен присутствовать на церемонии. — Тор поправлял свою расшитую золотом накидку. — Ты же знаешь, венчаются семь пар… Локи, перестань! Нет, я не так говорю! — Громовержец сжал переносицу. — Послушай, ладно? Ты знаешь наши законы, так что выбором особо не располагаешь. — Тор ловко увернулся от летящей подушки. — Локи! Мы тоже должны принять участие в одобрении. Давай, вставай уже! — сильные пальцы резко стянули одеяло с очень недовольного Локи.  — Н-да. А у меня будто есть выбор? Так, а теперь уходи и не вламывайся больше ко мне. Церемония проходила так же скучно, как и всегда: королевская семья в праздничных костюмах, много резко пахнущих цветов, на которые у Локи аллергия, занудная речь отца Тора и наиграгнная заинтересованность в этих глупо улыбающихся горожанах, от счастливого вида которых трикстера воротило. Абсолютно всё было ужасно и вызывало лишь брезгливость. Только взгляните: мерзкие маски улыбок, освещённые блеском золота, идеальные манеры и сладкие голоса. Ужас, только подумать! Принц не мог дождаться конца этого представления, чтобы скорее сбежать в сад, найти Эйольва, услышать тихое «Господин Локи» и потеряться… до вечера, когда снова придётся смотреть на безобразные шрамы и принимать Её. Локи держался, каждый день через силу открывая глаза, игнорируя боль, чтобы вновь увидеть того, кто замечал в нём то ничтожно маленькое «хорошее», что сам Локи не осязал. Всё ещё было не понятно, почему Лофт так жаждет встречи с этим юношей. Корыстная цель? Или такой холодный кусок действительно способен любить? Осознание ударило по голове киркой, когда перед ним, стоявшем напротив приходящих, появился Эйольв с какой-то, не знакомой раннее Локи, блондинкой. В тот момент мир рухнул, разбившись об острый взгляд Одина, сверливший спину принца, который должен был произнести свою речь, но молчал. Нет, он не мог пожелать счастья молодым, или извиниться и уйти; мог только стоять и ошалело блуждать по улыбающемуся Эйольву, ищущему поддержку в зелёных глазах. Локи понял — что-то в груди умерло в этот самый момент возрождения брака. Натянув из последних сил свою маску — оплот, ограждающий страшную неизвестность, остекляневшими глазами упёрся за спины четы и отчеканил должное. Переферийным зрением он видел, как лицо Эйольва погрустнело, утратив всю праздность момента. Локи показалось, что юноша ожидал увидеть абсолютно противоположную реакцию, но сейчас, пока губы сухо выплёвывали благословение, ему было плевать. Сердце рвалось на кусочки, тело ныло, а руки дрожали, сцеплённые в замок вне видимости окружающих. Было приторное чувство горечи, будто плещущейся из глубины его (и без того) мрачной души. Локи почувствовал, что то светлое, пустившее корни глубоко в его сердце, растоптали женским сандалием. Было мерзко ощущать, что Локи портил Эйольву, его Эйольву (молодец, лги себе дальше), жизнь.       Локи слегка раскачивался по часовой стрелке и смеялся. «Что-то хорошее, пустившее корни так глубоко в его сердце» — да кто поверит в эту чушь? Его тьма обязательно поглотит всё, да и возможно ли — разве он может испытать что-то светлое сам? Так даже лучше: он один и не причинит никому боли.       Локи отмахнулся рукой от вязких мыслей. Ты любил?       Что-то внутри сломалось. Любил? Разве это была не жажда внимания и жалкая попытка искусить? Нет, к великому сожалению, Локи давно носил ответ на этот вопрос, как запечатанную посылку, но не открывал по понятным и одновременно нет, лишь ему причинам.       Тихий всхлип прервал давящую тишину в голове, щедро приправленную звуками ночи. Хриплый гортанный смех походил на волчью сонату, адресованную такой же одинокой Луне. Мужчина содрагался на особо высоких переливах, звучащих жалко. Холодные пальцы дрожали, обвиваясь вокруг худых плеч. — Почему… почему я?       Рот раскрылся в беззвучном стоне. — Почему так больно?! Слепые норны! — голос прервался на высокой ноте. Локи показалось, что хрип сейчас оглушал сильнее крика.       Холодные слёзы медленно обрамляли лицо, выделяемое из густой тьмы лишь блеклым светом. Слёзы — роскошь, но не струящееся золото, а тьма души из переполненной чаши.       Худоба казалась безмерно болезненной, лишь нижняя губа была ярким пятном свежей малины на снегу. Маленькая полоска крови смешалась в посмертном вальсе со слезой и утекла куда-то во тьму. Сладковатый вкус замер на корне языка. Из глубин памяти, словно монстры со дна озера, учуявшие обед, поднялись воспоминания: Худая женщина с сочащимся кровью горлом, сожжённый до тла молитвенник, горы трупов, Локи, смотрящий на свои ладони, укрытые красным бархатом, стекающим от локтя, прожигающий насквозь запах смерти.       Трикстер перевёл мутнящийся взгляд вниз, на ладони, на которых «столько крови, Бак». Кровь…       Локи был грязным. Лицо обдало жаром. Трель ночных насекомых затихла. Живот резко согнулся, надорвав глубокие раны, не успевшие затянуться. — Ты заслужил Её!       Хриплый стон резал слух. Глаза закатились в попытке не видеть. Устали смотреть. Что ты тут делаешь? Ты, грязный монстр? — Джеймс. — будто в бреду шептал он. — Джеймс, Джеймс… Джеймс! Где же он, когда так нужно хоть одно прикосновение?       Странный мидгардец вновь напоминал о себе, резким касанием худых пальцев Локи к своим плечам. Что в нём нашёл Джеймс? Зачем пустил к этим неженкам в дом? Лучше бы Локи умер, задохнулся, уткнувшись носом в терпкую землю. Нет. Джеймс помешал ему, спас и помог. Зачем? Этот смертный был загадкой, медленно тянущей нити из самого Локи. Нет.       Боль не проходила, отравленным кинжалом вновь пронзая сердце. — Почему так больно?! — Локи стонал, с надеждой глядя на полную Луну.       Одинсон разким движением обнажил шрамы рук. — Сплошное уродство… — острые ногти методично впивались в относительно свежие раны, грубо очерживая, повторяя их форму. — Ты жалок. Посмотри на себя!       Кровь проступила, пачкая собой недостаточно поднятый белый рукав.       Алый узор извивался, непринуждённо сменяя формы и размеры, увеличивался и бежал дальше. Ты свихнулся. — Нет… я очищаюсь. * — Молитва Ефрема Сирина Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя пре­грешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь.