Май 1923 года
«В твёрдой и несомненной надежде на воскресение к вечной жизни через Господа нашего Иисуса Христа, мы вверяем Всемогущему Богу нашего брата Александра Карвелла и предаём его тело земле: земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Господь поднимет на него свой лик и подарит ему покой. Аминь.»
Последнее «аминь» прозвучало в небольшой толпе, собравшейся вокруг могилы. Голоса были тихими и приглушёнными, почти неразличимыми. Мужчины, женщины и дети были одеты в чёрное. Бледное лицо матери мальчика было скрыто за тонкой чёрной сеткой, свисавшей с её шляпы. Затянутой в перчатку рукой она поднесла к лицу платок, прижав его к носу и рту. Её слёзы уже намочили ткань, когда она почувствовала рядом с собой успокаивающее присутствие мужа. Она слышала все обращенные к ней соболезнования, но не могла заставить себя хоть как-то отреагировать на них. Прошло уже несколько дней, но было ясно, что она никогда не сможет свыкнуться с мыслью о том, что её единственный сын умер так внезапно, на рассвете своей жизни, в то время, когда он должен был поступить в Оксфорд; он был таким замечательным, таким многообещающим и таким полным жизни. Вдали от маленькой толпы — на самом деле, так далеко, что можно было подумать, не пришел ли он засвидетельствовать свое почтение кому-то еще — стоял Луи. Слезы катились по его щекам, повторяя форму его лица, собираясь в ямку на шее и намачивая его белый льняной воротничок. Он едва не задохнулся. С тяжёлым сердцем и сдавленным горлом он смотрел, как проповедник бросает первую горсть земли в могилу, и ему хотелось, чтобы земля под его ногами разверзлась и поглотила его целиком, чтобы он, в свою очередь, мог оказаться в своем последнем пристанище. Он обхватил себя руками, как будто это могло помочь ему почувствовать себя в большей безопасности. Рядом с ним не было никого. Толпа и понятия не имела, кто он такой, и он решил, что так будет лучше. Они не знали его, но Луи гордился тем, что он знал Александра лучше — на самом деле, намного, намного лучше, — чем они когда-либо могли себе представить. Он был далёк от того, чтобы разрушить их представление о молодом покойном, представившись им и рассказав об их отношениях, которые были между ними до момента, как тот скончался. Хоть Луи и был подавлен горем, он был достаточно сознателен, чтобы не забывать о нормах, управляющих миром, в котором он жил. В конце похорон люди в чёрном разбежались, отдавая последние почести родителям, прежде чем, опустив голову, отправиться прочь. Мать задержалась ещё немного, как и любая мать бы сделала, а затем наконец повернулась и ушла. Тропинка привела её прямо к тому месту, где стоял Луи. Их глаза на мгновение встретились — его всё ещё были влажными и покрасневшими, — и она бросила на него короткий взгляд, полный надменности и презрения, будто бы она знала, и пошла вниз по узкой извилистой тропинке, чтобы присоединиться к своему мужу. Вскоре Луи оказался один на кладбище. Он подошёл к могиле так, как подошли бы к виселице. Надгробие стояло перед ним: гладкий золотой мрамор, где выгравированные слова усиливали реальность, в которую он всё ещё с трудом верил.Здесь покоится Александр Карвелл 13 января 1906 — 2 мая 1923 Наш Дорогой Сын А теперь спи спокойно и отдыхай. Матфей 26:45
Через несколько дней он вернётся и посадит на надгробие деревянную голубку. У каждого из них была такая, и они всегда носили их с собой, так как те были маленькими и достаточно незаметными, всегда помещались в кармане. Луи только что отдал ему свою. Именно Александр рассказал ему об их значении. По его словам, голуби символизировали любовь всей жизни. Именно по этой причине они часто были парочками на свадьбах. Голубей считали брачными партнёрами на всю жизнь, и если один из них умирал, другой, охваченный горем и имеющий разбитое сердце, даже не пытался найти себе нового спутника.*
В маленьком городке Аппер-Редли стоял особенно холодный июнь. Небо почти всегда было серым, дождь шёл через день, к радости окружающих их растений, но к несчастью многих других. Туман, казалось, образовывался здесь легче, чем где-либо ещё. Вскоре после внезапной смерти Александра семья Луи переехала в одну из квартир особняка Роузвуд-Холл, который был разделен на три части почти сто лет назад. В одной из них уже жил какой-то старик, как рассказывал ему отец. Дом был довольно большим, явно старым, и нуждался в некотором ремонте. Было очевидно, что в данный момент никто не ухаживает за задним двором: кусты и деревья были мертвы, их ветви — сухи и ломки. Здесь не было ни одного цветка, ничего, что могло бы контрастировать с грязно-серым цветом, составлявшим большую часть цветовой палитры этого места. Роузвуд-Холл, казалось, был довольно далеко от центра города: он был расположен на краю леса, который простирался так далеко, как только мог видеть глаз, и поездка на автомобиле занимала как минимум десять минут езды, после которых можно было увидеть первые признаки цивилизации. В любой другой момент своей жизни Луи бы ныл, жаловался и спорил — конечно, безрезультатно, ведь его родители никогда не потакали его детским капризам. Его увезли из родного города, от всего, что он когда-либо знал, и он должен был провести лето в месте, которое, казалось, вышло прямиком из сказки Братьев Гримм, прежде чем отправиться в университет, где он, наконец, будет свободным и сможет жить спокойной жизнью в центре Лондона, вдали от своей несколько угнетающей семьи. Так что да: он бы скулил, жаловался и спорил. Но с тех пор, как они переехали, Луи не произнес ни слова. Он был тревожно тихим и послушным, бездумно выполнял просьбы и практически превратился в невидимку, так что его сестры забеспокоились. У него их было трое. Эстер была старшей. Ей было девятнадцать, и она проводила всё своё время за чтением, шитьём, готовкой и заботой о матери, которая плохо себя чувствовала последние несколько недель. Близнецы были самыми младшими. Розе и Маргарет (которую часто звали Мэгги) было по пять лет, и они были так похожи, что их не всегда легко было отличить друг от друга — они, конечно, знали это и поэтому любили путать людей. Квартира «В», в которую они только что въехали, была двухэтажной. Хоть она занимала лишь треть всего особняка, она была удивительно просторной и в ней было впечатляющее количество дверей: всего — тринадцать. В первые дни после переезда Луи даже не стал осматривать это место. Он сидел взаперти в своей комнате, с тяжелым сердцем в груди, и у него едва хватало сил для того, чтобы встать с постели. Конечно, он никому не сказал про похороны. Он просто всегда отвечал, что сильно устал, и тогда никто больше его не трогал. Но его родители не знали, кто такой Александр. Они прожили свою историю в полной тайне. Единственное, что было хуже, чем скорбь, — это скорбь, прожитая в тишине. Как же это ужасно: любить то, к чему может прикоснуться смерть. В ту ночь он был один в своей комнате. Он заявил о том, что она его, как только они перешли порог дома. Это была просторная светлая комната с большим окном, выходящим в сад, деревянными половицами, которые скрипели под ногами, и холодными белыми стенами. Его окружала пустота, которую он даже не хотел заполнять. У него было очень мало вещей: несколько книг, скучная и скромная одежда, фортепьянные партитуры и, конечно же, письма. Он бережно хранил их, спрятав под двойным дном своего чемодана. Он умрёт, если кто-нибудь найдёт и прочтёт их. Это было всем, что от него осталось. Сегодня вечером Луи перечитал их снова, одно за другим, в том же порядке, в каком они были вручены ему, осторожно подсунутые под тетради во время занятий — в тот лихорадочный период, когда они с Александром не осмеливались заговорить друг с другом и вместо этого довольствовались брошенными украдкой взглядами и написанными словами. Как эти письма. По мере того, как Луи читал, перелистывая письма, он замечал, как слова становились мягче и слаще, и он почти мог представить себе его, несмотря на неаккуратно написанное письмо: то, как он зачеркивал слова двумя прямыми линиями, маленькие пятна чернил, где он слишком долго касался кончиком своего пера бумаги, и, конечно же, это прозвище, которым он называл его в начале писем. Моя маленькая голубка. Это очень глупо, но будь Луи проклят, если скажет, что оно не грело его сердце. Он любил Александра до смерти. Из кучи писем на кровать упала единственная фотография. Луи поднял её, и внезапно ему показалось, что его ударили в грудь. Это был он. Это была его фотография, одного его, во всем его великолепии, во всей его живости, во всей его красоте. Он, с яркими и прекрасными глазами, улыбался, смотря в камеру. Его светло-каштановые волосы, которым чёрно-белая фотография не придавала абсолютно никакого значения, его растрепанные кудри и толстый шерстяной шарф, накинутый на шею, его острый подбородок, его губы в форме сердца, его глаза. Его глаза. Переполненный эмоциями Луи сложил всё обратно в чемодан, и его начало подташнивать. Ещё секунда, и он бы, скорее всего, вырвал себе сердце. Кто-то выкрикнул его имя. Зовут на ужин. Он был последним, кто присоединился ко всем за обеденным столом. Когда он занял свое место, его пальцы начали поправлять воротник белой рубашки, которую он носил под чёрным шерстяным джемпером. Эстер поставила фарфоровую супницу прямо на середину стола, который протянулся почти на три метра, а стульев было больше, чем людей в этом доме. Их мать была в халате, бледная, как день, с темными кругами под выражавшими усталость глазами. Она почти ничего не ела, поэтому Эстер взяла на себя заботу о том, чтобы она съела хоть немного, и попросила её наполнить свою тарелку. Близнецы ели молча, их столовые приборы звенели о стенки мисок и тарелок. А их отец, сидевший в самом конце стола, был не менее молчалив, чем остальные члены семьи. В мягком свете столовой Луи ел без всякого аппетита. Никто не сделал ему ни малейшего замечания по поводу мокрых полос, оставленных слезами на его щеках. В конце обеда отец позвал его из своего кабинета. Он попросил его принести несколько старых газет, которые ему якобы были нужны. Они были сложены в коробку где-то в гостиной. Луи подчинился, не поднимая шума. Гостиная была местом, где его семья хранила дорогую — и, откровенно, неудобную и старомодную — мебель, оставленную им бабушкой Луи после её смерти. Туда почему-то никто никогда не заходил. Там стояло большое пианино, которое, несомненно, было расстроено, маленький кофейный столик, буфет, тяжелая стеклянная пепельница и картина маслом, изображавшая молодую женщину. Она одета в громоздкое белое платье, её волосы были тёмными, кожа — прозрачной, а взгляд — отсутствующим. Он не знал, кто она такая и почему его родители решили сохранить картину, на которой был совершенно незнакомый им человек. Он нашёл коробку со старыми газетами в углу комнаты. Там были архивы последних десятилетий. Он наклонился, чтобы поднять тяжелую коробку, не забыв при этом мельком взглянуть на название первой газеты. Она была датирована декабрём 1910 года. «Полиция прочесывает Аппер-Редли в поисках пропавшего мальчика: 17-летний Виктор Майерс исчез из городка, последний раз его видели в Роузвуд-Холле.» Как странно, подумал он. Тринадцать лет назад исчез мальчик, который, судя по всему, жил в этом самом поместье. Луи сделал себе мысленную пометку, но не стал больше концентрировать на этом внимание. Повернувшись на каблуках, чтобы уйти, он заметил большую резную коричневую деревянную дверь в дальнем углу комнаты. Казалось, она была спрятана, как будто её не должны были увидеть с первого раза. Сам он никогда раньше не замечал её. К тому времени он уже мог мысленно изобразить карту поместья у себя в голове, но никак не мог понять, куда именно ведёт эта дверь. Луи не стал зацикливаться на этом и вскоре покинул комнату.*
Когда мама посоветовала ему немного прогуляться и подышать свежим воздухом, пусть даже всего на несколько минут, Луи, похоже, не испытал особого энтузиазма. Он сидел за завтраком с книгой в руке, когда она высказала свое предложение. Он поднял голову, встречая её тусклый и поникший взгляд. — Пожалуйста, — настаивала она. — Тебе нужно это. Это пойдёт тебе на пользу. Он всё ещё колебался, но, когда встретил более суровый и мрачный взгляд Эстер из кухни, где она мыла посуду, принял решение. Он не хотел находиться рядом с ней. Сестра подошла к обеденному столу и собрала грязную посуду. Он нахмурился — в его защиту надо сказать, что он ещё не доел. — Просто делай, что она говорит. Если ты не хочешь мне помочь, по крайней мере, держись от меня подальше. Он не хотел признавать этого, но они обе были правы. Возможно, смена обстановки поднимет ему настроение. Чувство прикованности к этому дому явно не улучшало его состояние. И так он собрался и вышел. Воздух был очень холодным для июня. Туман, как неведение, висел в воздухе, окружая дом. Поместье было ужасно серым, как будто из этого места высосали всю жизнь. «Может ли это место стать ещё более унылым?» — подумал он, засовывая руки в карманы и спускаясь по ступенькам на каменистую землю. Он сделал несколько шагов и отошёл в сторону, откуда была видна следующая обжитая квартира — «С». Он не слишком удивился, увидев старика, о котором рассказывал ему отец, сидящим на крыльце и раскачивающимся взад и вперёд в кресле-качалке. Оно слегка поскрипывало, изношенное временем и весом. Старик проследил взглядом за Луи, когда тот шагнул вперёд. — Доброе утро, — сказал Луи. — Мы недавно переехали в соседнюю квартиру. Сосед никак не отреагировал. Он просто смотрел на него и продолжал раскачиваться взад-вперёд. — Меня зовут Луи. Его попытка представиться с треском провалилась. Мужчина не ответил. Возможно, он был глухим или немым, ну или просто не понимал по-английски. В любом случае Луи не хотел терять времени, поэтому он пошёл своей дорогой.*
Ему стоило догадаться. Или, по крайней мере, он должен был предвидеть это, учитывая, что всё небо было серым, а облака висели так близко к земле. Он был слишком далеко в лесу, когда начался ливень. И это был не тот дождь, которым можно было бы пренебречь. Это был дождь, который нёс последствия. Последствия в виде превращения поместья в одну большую лужу грязи и копоти. К тому времени, как Луи добрался до дома, он промок насквозь. Он бросился внутрь под яростным взглядом Эстер, оставляя за собой мокрые следы от своих ботинок. Девушка только что закончила мыть полы. Он заперся в ванной комнате и скользнул под тёплую воду, пока дождь и ветер стучали в окно. Погрузившись по шею в воду, свесив одну руку с ванны, он беззвучно плакал, гадая, когда же это прекратится, когда наконец пройдёт ком в горле, когда он наконец сможет дышать. Он выключил кран, но тот протекал: маленькие капельки шлёпались о воду. Шлёп… шлёп… шлёп… В тот же вечер, когда буря всё ещё бушевала, он очутился в гостиной, в единственном месте в квартире без окон. Это означало, что теперь он не слышал рёв ветра так чётко и мог заняться чтением. Тем временем комната была вымыта дочиста. Было темно, но несколько свечей делали своё дело. Там же и горел камин. Конечно, было лето, но сейчас тот был очень кстати. Луи читал, сидя на большом диване перед камином. Он поднял глаза только тогда, когда ощущение, что за ним наблюдают, начало физически ощущаться на его теле. Его мать была в другой комнате с сёстрами, в другом конце квартиры, а отец, скорее всего, — в своём кабинете. Он знал, что находится в этой комнате один, но не мог избавиться от ощущения, что за ним следят. Он осмотрелся, и его взгляд остановился на портрете молодой женщины. По какой-то причине ему показалось, что она наблюдает за ним. Если приглядеться повнимательнее, то окажется, что она смотрит прямо на него. Уголок её рта, казалось, изогнулся вверх, что было просто абсурдным, поскольку до сих пор у неё не было определённой эмоции, выраженной на лице. На заднем плане виднелся унылый, пустынный, серый пейзаж, ужасно похожий на тот, что он видел снаружи. В руках у неё находился крошечный букетик увядших цветов. Он ненадолго вернулся к чтению, но из любопытства снова взглянул на картину. В этот раз его сердце чуть ли не остановилось. Он мог поклясться, что видел, как она моргнула. Он уловил завершение этого движения, когда её веки снова раскрылись. А очертания улыбки, которую он видел на её губах, полностью исчезли, в этом он был уверен. Дрожь пробежала по его спине, когда он закрыл книгу. Он спокойно вышел из комнаты и прошёл в комнату, где его мать вышивала, сидя в углу дивана. Эстер сидела в кресле в другом конце комнаты, а близнецы находились на полу, прислонившись друг к другу и читая одну и ту же книжку с картинками. Луи подошёл к матери и сел рядом. Она прервала своё вышивание и наклонилась, чтобы поцеловать его в висок. — Мама, кто эта дама на картине? — На какой картине? — На той, что в гостиной. — Не знаю, — тихо ответила она. — Твоя бабушка оставила нам много вещей. Я не собираюсь всё это хранить. Он определенно не собирался признаваться в том, что он — как ему казалось — видел. Он и сам не в полной мере в это верил. — А куда ведёт эта дверь? Та, что в дальнем углу комнаты. Вы её видели? — Да, дорогой, — ответила она, возвращаясь к своему занятию. — Насколько мне известно, она никуда не ведёт. Когда они перестроили дом, превратив его в многоквартирный, я полагаю, они просто заложили проход кирпичами. Если я не ошибаюсь, она должна вести к квартире «А». — Там никто не живёт. Она всё ещё продаётся, не так ли? — Так. Почему вдруг так много вопросов? Ты был таким тихим последние несколько дней. — Мне было не по себе в гостиной. — Что, боишься? — фыркнула Эстер. — В твоём-то преклонном возрасте? — Эстер, — защищалась мать, — он уже большой мальчик. Он не боится, он просто сказал, что ему некомфортно, вот и всё. — Спасибо, — добавил он, одними губами говоря сестре: «иди к чёрту».*
Той ночью он очень плохо спал. Он ворочался в постели, преследуемый образами, которые предпочёл бы навсегда забыть. Пламя, пожар, горящее здание, крики людей на улицах. Воображение, казалось, издевалось над ним, ведь он не был свидетелем пожара. Того самого пожара, в котором погиб Александр. На следующее утро их общий друг сообщил ему ужасную новость. Он вздрогнул и проснулся со слезами на глазах. Было уже светло. Он почувствовал слабый запах горящего дерева и сел, чувствуя, как колотится сердце. Прежде, чем он осознал это, запах исчез, как будто его никогда и не было, что было странно, потому что запахи не рассеиваются так быстро. Они, как правило, задерживались на некоторое время. Он полагал, что пребывал не в здравом уме в течение нескольких дней. Должно быть, он вообразил себе этот запах, как и все странные вещи, которые он пережил здесь. Тем не менее он потрудился встать и проверить каждую комнату на наличие запаха гари. Ничего. Довольно скоро, как бы неизбежно это не казалось, он очутился в гостиной. Место было бледным и несколько зловещим, белый туманный свет манил к себе из окна столовой на противоположной стороне. Глаза женщины на картине, казалось, следили за ним, пока он двигался. Эстер подозвала Луи к себе. Он дал ей рассеянный, неопределенный знак, что идёт, но, уже собираясь выйти, заметил что-то, торчащее из-под двери. Насколько он помнил, раньше на полу ничего не было. Он подошёл к дальнему углу комнаты и увидел что-то, похожее на лист бумаги. Луи наклонился и поднял его, более любопытный, чем когда-либо. Тот был сложен пополам. Луи встал и развернул его, находясь под выразительным взглядом дамы с увядшими цветами, — он не сразу заметил бы это, но букет уже начал приобретать какой-то цвет. Его сердце пропустило удар или два. Почерк. Он узнал бы его среди тысячи других. Он прочёл дату текущего дня в верхнем углу. Письмо было адресовано ему. Он знал это, потому что этим очень тонким почерком, который он так хорошо знал и любил, было написано: «Моя маленькая голубка, О, как же я скучал по тебе… Найди меня за этой дверью, не бойся. Я буду ждать тебя там. Поверь мне, это чудесный мир. Я не могу дождаться, когда снова смогу обнять тебя. Навсегда Твой, Александр.» Луи смял листок бумаги в кулаке. Кто-то сыграл с ним злую шутку, и он очень хорошо знал, кто способен на такое. В этот самый момент он был вне себя от ярости, он промолчал и вошёл в столовую, держа в руке скомканное письмо, напрягшись всем телом и стиснув зубы. Он молчал, но, когда его взгляд наткнулся на старшую сестру, которая жадно ела яичницу, всё, о чём он мог думать, было: может ли взгляд убивать? Наконец она подняла на него глаза. — Всё в порядке? — спросила она. — Почему ты не ешь? Он просто скрестил руки на столе. — Не прикидывайся невинной овечкой. Ты знаешь, что натворила. Эстер смущённо нахмурилась. Решительным жестом она отрезала кусок сосиски на тарелке и поднесла его ко рту. — Я не понимаю, о чём ты говоришь. — Просто признайся, Иисусе, какой же жестокой ты можешь быть. — Дети, — вмешалась их мать. — В чём дело? Эстер только пожала плечами, в то время как Луи молчал, всё ещё полностью поглощённый гневом и непониманием. Да как она посмела? Это было единственное возможное — и правдоподобное — объяснение, поэтому он изо всех сил цеплялся за него, потому что проще было принять сестру, которая зло пошутила — пусть даже невесело и безвкусно, — чем склоняться к невозможному и абсурдному. Когда завтрак закончился, он взял её штурмом. Он подождал, пока Эстер вернётся в свою комнату наверху. Она сидела перед своим изящным туалетным столиком, когда Луи ворвался — без стука, конечно, и с письмом, скомканным в кулаке. Она подпрыгнула от неожиданности, и её рука взлетела вверх, прижавшись к сердцу. Девушка была занята тем, что снимала несколько бигудей со своих светлых волос, которые должны были сделать из них локоны, но ничего не сработало. — Как ты смеешь? — сказал он. — Как смеешь ты входить в мою комнату без стука? — Ты… — Убирайся, — настаивала она. — Постучи. И, когда я скажу тебе: «входи!», вот тогда и зайдёшь. — Тебе это кажется забавным, не так ли? Ты считаешь, что это, — он практически сунул листок бумаги ей в лицо, — вершина комедии? Полунасмешливое, полувзволнованное выражение на лице сестры приводило его в бешенство. Она протянула руку, чтобы взять письмо, но он сунул его обратно в карман. — Тебе ли не знать, что там! В конце концов это ведь ты написала, не так ли? — Ты сошёл с ума. Зачем мне писать тебе письмо..? — Ты притворялась им, — огрызнулся он. — Я не знаю, как ты наткнулась на мои письма, но это дурной тон и, честно говоря, просто жестокая шутка… — Да о ком ты вообще? — она резко оборвала его, а когда повысила голос, то Луи отступил назад, пойманный врасплох. Он не понимал, почему она затянула с этой шуткой — она ведь даже не хотела признавать свою причастность к этому! Он знал Эстер, как свои пять пальцев. Их отношения всегда были довольно бурными: она привыкла брать верх, и плохие шутки были её сильной стороной. Единственное, что она могла сделать, — это быстро сдаться. Она не будет продолжать в том же духе долго, какими бы плохими ни были бы её выходки. Но когда Луи увидел, как искренне она засмущалась, он начал сомневаться. — Об Александре, конечно, — пробормотал он в последней попытке заставить её прекратить издеваться над ним. — А это ещё кто? Он что, твой друг? С какой стати мне притворяться им? Дай мне эту записку. — Нет. Он сунул руку в карман, чтобы дотронуться до письма кончиками пальцев, когда ужасное предчувствие овладело им. Увидев его таким расстроенным, Эстер смягчилась. — Где же ты это нашёл? — Под дверью. Той, что в гостиной. Прежде, чем она успела ответить, он выскочил из комнаты и помчался вниз по лестнице, направляясь прямо в ту комнату, о которой шла речь. Если это не Эстер, то кто-то из квартиры «А» сыграл с ним такую грязную шутку. Он повернул дверную ручку и понял, что та заперта. Он тянул, проворачивал и толкал её изо всех сил, но безрезультатно. Услышав весь этот шум, его мать вошла в комнату, и одна из близняшек вцепилась ей в ногу. — Я хочу открыть эту дверь, — твёрдо сказал он. — Дорогой, разве мы не обсуждали это? — Я хочу открыть её, — повторил он, глядя прямо на дверь. — Я даже не думаю, что у нас есть ключ. — Он должен быть в ящике стола. У входа стоял небольшой комод — в первом ящичке лежали все ключи от дома. Их было около дюжины, он собрал их все и практически побежал обратно к матери. В любое другое время она бы отругала его и отправила сидеть комнату, но она повзрослела и правильно расставила приоритеты, и, если открытие этой двери для Луи означало, что тот остынет, она с радостью сделает это. Она тщательно перебрала их и выбрала самый большой и старый на вид. Он был даже немного ржавым, как будто им давно не пользовались, в отличие от других. — Вот, — сказала она, — попробуй этот. Он взял у неё ключ и вставил его в замок, прежде чем повернуть. Что-то щёлкнуло, и он задержал дыхание. Он повернул ручку и распахнул дверь. Ничего. Ничего, кроме сплошной кирпичной стены от пола до потолка. Мать тихо стояла в нескольких шагах позади, Мэгги спряталась за её ногами, цепляясь ручонками за платье. Её голова едва выглядывала. — Как я и сказала. Они замуровали проход. Луи не ответил. Никто не мог просунуть даже клочок бумаги под эту кирпичную стену. Он закрыл дверь, и по его спине прошла дрожь.