Ночная гармония

      Пара дней, когда они с Рафаэлем не пересекались, казалась по меньшей мере подарком небес. Увы, свобода — если можно назвать свободой чуть ослабленный поводок — не могла длиться вечно. В очередную ночь Рафаэль бледным призраком возник на пороге и склонил голову в приветствии. Пусть между ними не было прежнего взаимопонимания, Леон понимал без слов, а потому, сев на кровати, протянул Рафаэлю руку.       И передёрнулся, когда вместо укуса последовал поцелуй в ребро ладони. Затем ещё один, чуть ближе к запястью. Изящная рука в перчатке мягко, но крепко удерживала от немедленного бегства. Ещё чуть ближе — Рафаэль замер и медленно выдохнул.       Все укусы, оставленные прежде, заживали быстро. Все, кроме одного, на запястье. Вот-вот посыплются на голову новые упрёки, стоны о несчастной судьбе, слёзы в три ручья. Всё то, от чего хотелось спрятаться и продлить блаженное одиночество. Рафаэль печально провёл по едва затянувшимся за прошедшие дни ранкам, коснулся губами и тихо спросил: — Леон, тебе действительно так плохо со мной? Ты действительно… Не хочешь меня видеть?       Леон, забыв, что его не видят, кивнул. Руку сжали сильнее, точно Рафаэль, не видя, почувствовал его согласие: — Когда ты только появился в замке… Я видел, как ты изранен, как истерзан невзгодами, и желал лишь подарить тебе блаженство. Стать для тебя, если можно так сказать, прекрасным рыцарем в сияющих доспехах… — В том и дело, Рафаэль. Мне не нужен рыцарь. Рыцари хороши в книжках, но мы с тобой живые, понимаешь? Не герои легенды. Любят не идеальных. Любят живых.       Всё это казалось таким пустым. Словно бы он, сидя в одиночестве, разговаривал не с мужчиной из плоти и крови, а лишь пригрезившейся тенью, застывшей вне времени иллюзией, сошедшей прямиком с живописного полотна. — Расскажи мне о Маргарите.       Как Леон вздрогнул от поцелуя, так же содрогнулся Рафаэль от прозвучавшего имени. — Мне казалось, тебе не нравилось слушать о ней. — Так и есть. Но я хочу услышать не то, что ты обычно рассказывал. Тот портрет, который ты мне представил, написан слишком радужными красками. Расскажи про что угодно, что злило тебя в ней; расскажи, как однажды вы ссорились из-за ерунды, о любом несчастье. Давай же. Это тебе нужно. Не мне.       Что-то незримое, но оттого не менее тяжёлое давило на плечи. Сейчас, когда броня треснула, важно не пожалеть. Важно надавить и дойти до конца, даже если у Рафаэля дрожат губы, и всё, что он выдавливает из себя, это: — Я не вижу смысла в этом разговоре.       Леон стиснул обманчиво хрупкое запястье: — Раз уж ты так сходишь по ней с ума — видно, ты хорошо помнишь. Вот я и спросил. Если так понятнее… Ты нарисовал картину без единой тени: слишком уж плоская. Расскажи, ну же! А может… Может, ты не помнишь?       Не поддаваться на слёзы, не касаться дрожащего плеча в утешении, даже если от чужой боли на каждом вдохе рёбра больно стискивают лёгкие, а сердце тревожно ноет. Как бы ни ослаб голос, нужно договорить. — Ты забыл, Рафаэль. Даже будь ты зрячим, ты не написал бы её портрет. Даже в твоей памяти она неизменна, всегда такая, как в лучшие дни. Прекрасная. Мёртвая. Памятник самой себе.       Разумеется, он тотчас отстранился, беспомощно замотал головой, отмахиваясь от слишком очевидного. — Замолчи.       О, надо же: его наконец-то слышат. Приятно, чёрт подери. — А то что? Снова ударишь?.. — Io ti ho salvato la vita, Leon, e tu distruggi tutto quello che ho costruito.       Говорил Рафаэль быстро, едва ли соображая, что именно. Но смысл каждого слова отпечатывался на сердце, как выжженный раскалённым клеймом. «Я спас тебе жизнь, Леон, а ты разрушил всё, что я построил». — Ты построил каменный мешок, тащишь меня внутрь и ещё удивляешься, что мне хочется всё разнести. — Это моё прошлое. И только мне решать.       Неожиданно серьёзно и отрывисто — в кои-то веки, вместо замудрённых метафор и прочей словесной шелухи. Леон коротко усмехнулся и развёл руками: — Конечно, твоё. Кто я такой, чтобы мешать выдумывать сказки про идеальную любовь? Я к другому веду: раз уж хочется жить в сказке, может, стоило выдумать другую, повеселее?       Провоцируя, Леон догадывался, что Рафаэль может и сорваться, но ждал он новой пощёчины или подчёркнутой холодности. Ждал, что, обиженный его рассуждениями, Рафаэль отвернётся и уйдёт. И уж никак не ожидал, что на него набросятся и повалят на кровать, в процессе скорее по случайности приложив затылком о спинку.       Острые клыки впились в шею, и Леон вскрикнул, тут же замерев: укусили в опасной близости от вибрирующих голосовых связок. «Это заживёт, — повторял он себе, смаргивая выступившие слёзы. — заживёт, как и прежние».       А что, если нет? Если, дав другому вампиру себя укусить, он разрушил узы? Ведь раньше было приятно — до сладкой дрожи внутри, до желания притянуть к себе, крепко прижать, молить, чтобы миг единения длился вечно. Наверное… Наверное, так и должно быть. Жар, зарождавшийся от его укусов, один из кирпичиков в окружавшей обоих стене лжи.       Рафаэль, тяжело дыша, отстранился и вытер губы. Лишь пара капель успела сорваться на простыню до того, как рана покрылась сухой корочкой. Связаны… Всё так же связаны, несмотря ни на что. Леон слегка дотронулся до бледной щеки. Рафаэль отпрянул, как от удара, и выбежал из комнаты.       Надо было встать, закрыть за ним дверь, но Леон лишь прикоснулся к шее, откинувшись на подушки. Больно, но насколько же хорошо. Больно, как живому. Больно, как пробудившемуся ото сна. Всплыв из тёмной глубины, он наконец-то мог дышать и мыслить ясно.       Достаточно ясно, чтобы понимать, чего по-настоящему хочет.