Я ломал стекло, как шоколад, в руке, Я резал эти пальцы за то что они Не могут прикоснуться к тебе, я смотрел в эти лица И не мог им простить Того, что у них нет тебя, и они могут жить. Но я хочу быть с тобой. Я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой. В комнате с белым потолком С правом на надежду. В комнате с видом на огни С верою в любовь.
(«Наутилус Помпилиус»)
— Какое прелестное зрелище! Гарри замирает. Улыбается. Энн помнит. Ну, конечно же, она помнит. В своё первое утро в её доме, он решил порадовать её завтраком. Колдовал над блинчиками. Как раз размешивал тесто, не потрудившись при этом надеть даже белья, накинув только фартук, и мурлыкал, счастливо пританцовывая под трек по радио. Проснувшись, она обнаружила на своей кухне обнажённого танцующего мужчину, готовящего ей блинчики. Он и теперь был готов поклясться, что тогда растопил её сердце. А сейчас на нём не только трусы, но даже рубашка. Повзрослел. Тщательно вытерев руки о клетчатое полотенце, Гарри медленно поворачивается к жене. Так и только так он решил её называть. Она и была его женой, все эти невыносимо долгие десять лет разлуки, да и раньше. Плевать, что написано на бумаге. — Блинчики будут в следующий раз, обещаю. Пока бульон. Энн подходит ближе, отвесив ему лёгкий хлопок по ягодицам: — Стареешь? Надел трусы. Когда-то они были тебе не нужны. Её тон шутливо-ворчливый, но глаза озорно горят. — Тогда ты меня отругала, смею напомнить, — он коротко целует её в висок, — и сказала, что, если кто-нибудь, хотя бы твои охранники, застанут меня в таком виде, я буду жестоко наказан. — Сейчас охранников у меня нет, — кокетливо поводит плечом она. — Так что, мне уже раздеваться? Может, хотя бы бульон доварю? А то он горячий, мало ли что. Энн шутливо стучит кулачком по его плечу. Перехватив её руку, Гарри осторожно целует запястье. Она легко одета, только халат накинут на плечи. Потяни за пояс — и последняя преграда в виде одежды рухнет. Но нет. Он не спешит. Медлит. Растягивает удовольствие. К тому же, им нужно поесть. Помешав бульон, Гарри пробует его на вкус. Вроде, ничего получилось. Энн молча стоит, прислонившись к двери, и растерянно наблюдает за ним. Ему кажется, что она сонная, до конца ещё не проснулась. Он почти наверняка уверен, что это — побочный эффект лекарств. — Садись, сейчас налью. Пусть немного остынет только, и можно есть. По её лицу он замечает, что она хочет возразить, или просто сдерживается, чтобы не сказать чего-нибудь неуместного, лишнего. Не имеет ни малейшего представления, с чем это может быть связано, да и знать не хочет. Его тревожит то, что он увидел — столько пастилок таблеток, пузырьков с лекарствами, банок, шприцов. У Энн всегда было крепкое здоровье. Он беспокоился даже если она, изредка, жаловалась на головную боль, а уж банальная простуда так и вовсе была очень редкой её гостьей. Но тут вдруг оказалось, что страдает тяжёлым сердечным заболеванием. Он не хочет верить в это, хотел бы надеяться, что это ошибка, злая шутка, но обилие лекарств в доме, спрятанных в верхнем ящике шкафа, не прибавляет оптимизма, отнимает даже желание дышать. Энн уходит в ванную, и некоторое время её нет рядом. Гарри использует каждую минуту для борьбы с собой. Он должен выбросить дурные мысли из головы. Приехал ведь для того, чтобы быть рядом, наслаждаться ею, любить её каждую минуту, как и мечтал, пока они были в разлуке. Да и разве праздные разговоры что-то изменят, подарят ей здоровье, даруют новое сердце? Снова и снова он возвращается мыслями к новому знанию: пациенты с донорским сердцем живут, в среднем, десять лет. Он знает по себе, что иногда десять лет могут стать настоящей пыткой. Десятилетие с ней, любя её, могло бы стать его благословением, годами блаженства. У них никогда не было много времени друг для друга, вечно что-то мешало — другие люди, проблемы, работа, внешний мир. Только август две тысячи третьего он мог бы в полной мере назвать самым счастливым месяцем своей жизни, ведь они провели его вдвоём — тридцать дней в свадебном путешествии, вдали от людей и от целого мира, наслаждаясь любовью. Тридцать дней, когда их никто не беспокоил, не мешал им, и когда даже до близких им не было дела. Тридцать дней эгоизма и наслаждения. Он отдал бы всё на свете за возможность провести с ней рядом целых десять лет. Но, похоже, у него нет шансов. Она сама отказалась от такой возможности, и, как не старается, Гарри не может оправдать её за отказ от донорского сердца. Поступок, быть может, благородный, но глупый. Кто-то, какой-то совершенно незнакомый ей мужчина, будет жить ещё, по меньшей мере, десяток лет, любить жену, воспитывать детей, а себя Энн лишила этого права. Правнуки родятся без неё, малышка Харпер потеряет бабушку. Шарлотта останется без матери, которую едва обрела, и отношения с которой до сих пор были сложными. Ему говорили, что она не сможет жить без него, так глубока, отчаянна и утробна их любовь друг к другу, но почему она решилась на такой отчаянный шаг? Он не может понять. И это его злит, подначивает, точит, словно червяк, яблоко. Энн возвращается. Гарри вздрагивает, неохотно выныривая из невесёлых раздумий. Она собрала волосы в высокий хвост, водрузив сверху резинку, и, в целом, выглядит теперь довольно свежо. Занимает место за столом, пока он разливает по тарелкам суп, раскладывает тосты. Она пробует бульон: — Вкусно. — Хорошо, — Гарри приступать к еде не торопится, катает в руках хлеб, — ешь, пока не остыл. Энн мягко улыбается, осторожно зачерпывает ложку, неспешно глотает. Гарри ест, скорее, для вида, но не сомневается, что его притворство не укрылось от неё. Она бросает на него один обеспокоенный взгляд за другим. — Разогрею рагу — стараясь перевести тему, небрежно бросает он, открывает холодильник, ставит миску в микроволновку. Энн молчит, но продолжает бросать на него испытывающие взгляды. Он силится улыбнуться, и, кажется, в итоге, у него получается. Надеется, что улыбка не вышла вымученной. Расставляет тарелки на стол. Рагу они едят молча, и Энн, наконец, перестала искоса на него поглядывать. Перестала, чтобы пойти непосредственно в атаку. — Что с тобой? — Всё в порядке, — честно пытается лгать он. — Я даже не стану делать вид, что верю тебе. Что случилось, пока я спала? Гарри опускает взгляд в тарелку, ковыряет рагу. Мысли, заполонившие голову, причиняют почти что физическую боль. Он кривится. Энн пристально рассматривает его, не отрывая взгляда ни на миг. Требует, ждёт ответа. — Я искал приправы, — сдаётся Гарри, — открыл шкаф. И нашёл гору лекарств. — И тебя это беспокоит? — Беспокоит, — хмыкнув, он поднимает взгляд, — меня это убивает. — Почему? Он смотрит на жену. Остаётся лишь удивляться её спокойствию. Нет, он так не может. Никогда бы не смог. — Я знаю, ты очень сильная, — пальцы судорожно сжимаются в кулаки, приходится изо всех сил контролировать эмоции, чтобы не стукнуть по столу, — но, может, хватит делать вид, что ничего не происходит? — А что происходит? — Ты издеваешься? — он всё же не выдержал, повысил голос, сверлит её взглядом. — Ты тяжело больна, и можешь умереть в любую минуту. По-твоему, это называется «ничего не происходит»? Энн пожимает плечами: — Мы все когда-нибудь умрём. Уже рождаясь, начинаем путь к смерти. — Прошу, — лицо хватает болезненный спазм, — давай без философии. И мне плевать на всех остальных. Меня волнует, что умираешь ты. — Но это правда, — она всё ещё фантастически спокойна, — у каждого свой час. Если мне суждено умереть, я умру. Бороться с этим всё равно, что с ветряными мельницами. Гарри роняет лицо на руки. Пытается выровнять дыхание. Когда отводит ладони от лица, избегает смотреть на Энн. Даже мимолётный взгляд на неё, поразительно спокойную, причиняет ему боль. Он изо всех сил пытается держать себя в руках, но голос срывается и дрожит: — И что, тебя, правда, нисколько не задевает это? У меня не сложилось впечатления, что ты не хочешь жить. Но ты перестала бороться. И просишь того же от меня. Ждёшь от меня смирения. Уж прости, но я никак не могу смириться с фактом твоей смерти. Она всегда пугала меня. Даже мысль о том, что когда-нибудь, в далёком будущем, ты умрёшь, и нам суждено будет расстаться навсегда, заставляла меня паниковать. А теперь твоя смерть — дело ближайшего будущего, и я просто схожу с ума. Не понимаю, почему ты хочешь, чтобы я оставался спокоен в этой ситуации? Некоторое время Энн молчит, просто разглядывает его, как будто ищет мужчину, которого полюбила, в чужаке, сидящем за столом, и категорически отказывающемся мириться с фактом её вероятной скорой гибели. — Ты прочёл названия всех лекарств? — Это имеет значение? — Да, — степенно кивает она, — имеет. Так что, ответь. — Нет, но… — Если бы прочёл, то понял бы, что это общая аптечка. Там растирки, мази, таблетки от головной боли, микстуры, витамины, настойки, и прочее. Всё, что должно быть на всякий случай. Мои сердечные лекарства хранятся в верхнем ящике тумбочки в спальне, всего шесть наименований. Если хочешь, я их тебе все покажу. — И ты думаешь, мне от этого должно стать легче? — Я думаю, что ты слишком впечатлительный. Ему начинает казаться, что она издевается. Гарри мотает головой. — Я не знаю, что тебе сказать. — Значит, просто послушай. Отставив тарелку с рагу в сторону, Энн мягко улыбается. Касается ладонью его руки, но он замер, не спешит дарить ответное прикосновение. Смотреть на её безбрежное спокойствие всё ещё чертовски больно, но Гарри заставляет себя не отводить от неё взгляда. — Я взрослая женщина, дважды бабушка, и в моём возрасте нужно принимать подобные новости смиренно, — говорит она, проведя языком по верхней губе, — сердце беспокоило меня давно, и, даже окажись оно здоровым, в итоге, я знаю, меня хватил бы удар. Я не стану анализировать причины болезни, есть то, что есть. У меня очень густая кровь, возраст, врачи не гарантируют приживаемости, даже если произойдёт трансплантация. Мне даже не ответили точно, насколько высок риск умереть на операционном столе, не дождавшись трансплантации. Значит, шансов у меня мало. Это неприятно, и я отдаю себе в этом отчёт. Но это данность, факты, с которыми приходится мириться. Был человек, которому сердце подходит больше. Он моложе, его физиологические показатели лучше, шансы на успешную трансплантацию — выше. Потому я отдала своё место в очереди ему. Быть может, у меня ещё есть шанс, и тогда я его точно не упущу. Но, едва поняв, что мои перспективы довольно туманны, побывав в специализированных клиниках нескольких европейских стран за последние полтора года, я решила, в итоге, просто наслаждаться жизнью, не считая время. Сколько бы у меня его не осталось. Я не хочу мучить себя таблетками, уколами, быть похожей на зомби, дабы просто продлить муки. Здешние и немецкие кардиологи предлагали мне постоянную госпитализацию, потому что это поможет выиграть время. Но я отказалась. Ведь, на самом деле, постоянная жизнь в больнице, вдали от дома, с недоступными простыми радостями, вроде, вечерних прогулок в парке — это не жизнь, а мучительное существование. В котором каждый последующий день похож на предыдущий. Быть может, для кого-то такой вариант вполне нормален, но это не моя история. Каждые три месяца я прихожу в больницу утром и вечером, чтобы мне ставили системы и делали капельницы, в течении недели. Я отказалась от тренировок в спортзале, куда ходила исправно девять лет, вынуждена была отказаться от многих привычных и любимых продуктов, соблюдаю диету, режим, стараюсь не переутомляться, и регулярно пью все прописанные лекарства, по списку. Это — единственно возможный компромисс, к которому я пришла, в отношении моей болезни. Я понимаю твои чувства, мне прекрасно понятно всё, что с тобой происходит, потому что первые несколько недель после того, как мне поставили диагноз, сама проходила через подобные испытания. А теперь я хочу просто жить и дышать, столько, сколько мне ещё отмерено. Болезнь всё равно победит, я знаю. Но, если я позволю себе превратиться в страдающую рухлядь, уверена, мой конец настанет гораздо быстрее, чем я думаю. — Гас писал мне, что врачи считают, будто ты можешь не дожить до Рождества — медленно качает головой Гарри, снова уронив лицо в ладони. — Никто этого не знает, — возражает она, очевидно, готовая к подобным замечаниям, — я могу умереть сегодня ночью, а могу вполне сносно прожить ещё год или даже полтора. Лично я ставлю на то, что успею погреться в летних лучах. Возможно, мы с тобой даже поедем отдыхать на Лазурный берег. — Лето через девять месяцев, — болезненно кривится он, — ничтожно мало времени. — Много, — она ласково гладит его по руке, — и оно всё принадлежит тебе. Я ведь сказала, что буду с тобой столько, сколько смогу. — У нас могло бы быть лет десять, если бы ты не пропустила свою очередь. — А могло и не быть, — она пожимает плечами, — это ведь лотерея. — И всё равно, — с отчаянным упрямством продолжает он, — оставалась надежда. Её было гораздо больше, чем теперь. Энн вздыхает. Взгляд её нежен, она ласкает его глазами. На губах блуждает рассеянная улыбка. Встав, она подходит к нему и осторожно устраивается на его коленях. Кладёт одну руку за спину, проводит ладонью сквозь рубашку меж лопаток, вызывая приятное тепло. — Несмотря ни на что, мне хорошо и спокойно. Я много читаю, наслаждаюсь солнцем, пока оно ещё греет, занимаюсь домом и садом, хожу на работу. Все мирские проблемы как будто отступили, так я себя сейчас чувствую. Я простила все обиды, забыла горести и отпустила боль. Это гораздо лучше, чем если бы я моталась по больницам, питалась одними лекарствами, давилась слезами в подушку по ночам, не находила себе места, и всё ради призрачной надежды, что не умру во время трансплантации, что операция пройдёт успешно, что органы приживутся, что мне нужно будет после пройти ещё миллион восстанавливающих курсов, и прочей ерунды, попробовать встать на ноги, только ради того, чтобы прожить ещё максимум десяток лет. Прими это, Гарри. Прими мой выбор, раздели со мной все прекрасные моменты, что у нас ещё будут. Мы всегда мечтали, что когда-нибудь, когда будем стариками, уедем в шале, или купим маленький домик где-нибудь на берегу моря, где будем жить, наслаждаясь тишиной, покоем и друг другом, не влезая и не решая проблем друзей и близких. Считай, что это время наступило сейчас. Во всяком случае, для меня. — Его мало, Энни, — Гарри заправляет ей за ухо выбившуюся прядь, — чертовски мало. В наших мечтах о совместной старости значилось, по меньшей мере, несколько лет, а не месяцев. — Возможно, нам просто хотелось надеяться, что у нас будут эти несколько лет, — взъерошив его и без того топорщащиеся волосы, говорит она, — но, на самом деле, это был самообман. Иллюзия. Сколько было бы мне лет, когда мы, наконец, рискнули бы уехать ото всех подальше? Восемьдесят, не меньше. Тот возраст, когда нужно быть благодарным за каждый прожитый миг, не загадывая на будущее. — Ты всегда говорила, что собираешься жить до ста, — горько улыбается он, проведя по её теплой щеке тыльной стороной ладони. — Каждому разрешено мечтать. Гарри закрывает глаза. Прижимается лбом к её лбу, часто дышит. — Я понимаю, трудно с таким смириться, — она всё ещё неспешно ласкает рукой его волосы, — но лишь потому, что нужно чуть больше времени. Я рядом, и вскоре, поверь, ты просто станешь наслаждаться этим, не загадывая ничего на потом. Нет, он не верит. Но и думать, что она не способна его понять, тоже не хочет. Быть может, позже они найдут решение, придут к общему знаменателю, обнаружат компромисс, как всегда. На это вся надежда. Но есть кое-что ещё, что не даёт ему покоя, душит и гложет изнутри. — Я всё думаю, что ты бы не заболела, если бы не я, — понуро опустив голову, признается он, — твоё сердце не выдержало боли разлуки. А я ничего не сделал, чтобы её прервать. — Я ведь сама попросила тебя о разводе, — упрямится она, — тебе нужно было разобраться в себе. Ты заболел, рядом со мной тебе стало тесно. Я чувствовала, что теряю тебя, но иногда единственный способ не измучить человека — не держать его. — Да, всё так, — чувствуя прилив ненависти к себе, кивает он, — правда. Но мы продолжали любить друг друга. Во мне что-то сломалось, но любовь не ушла, и, когда я понял, что между нами всё кончено, когда прошла злость на тебя, от того, что я думал, будто не нужен тебе, она снова вонзилась в меня. Энни, я столько раз порывался всё бросить и примчаться к тебе, — в уголках глаз снова влажно, хотя пока удаётся сдерживать слёзы, — я приезжал сюда по работе, был здесь, когда ещё читал лекции в университете, и шатался по улицам, как сумасшедший. В каждом прохожем, в каждом лице, искал тебя и твои черты. Мог проснуться среди ночи и начать собирать чемоданы, чтобы лететь к тебе. Но утром снова думал, что я тебе не нужен, вспоминал, как ты сказала, что нам будет легче друг без друга. В конце концов, я узнал твой адрес у Шарлотты, купил билет, и утром должен был лететь к тебе. Но Мод порвала билеты, сказала, что мне нечего больше делать в твоей жизни, — он поднимает на жену взгляд, чувствуя, как глаза снова затуманиваются слезами, — через несколько месяцев после этого я всё-таки не выдержал, приехал. Стоял вечером под твоим окном, а ты ужинала с каким-то мужчиной, и выглядела вполне счастливой. И я подумал, что не смею войти, что ты давно забыла меня. Что логично, ведь прошло почти семь лет. Я ушёл, оставив на твоём пороге хризантемы. Энн мотает головой: — У меня ничего не вышло с тем мужчиной. Даже до постели дело не дошло. Я чувствовала, что он хочет гораздо больше, чем я могу ему дать. А хризантемы списала на Гаса. Подумала, что он всё ещё оказывает мне знаки внимания, не оставляет надежды на романтические отношения между нами. Но ему ничего не сказала, и он тоже молчал. — Хризантемы — наши цветы. — Да, но я упрямо не хотела думать о том, что ты приезжал ко мне. Казалось, это пустая надежда. Фактически, я сама оставила тебя, а потом угасла и надежда, что, когда обретёшь внутренний покой снова, ты возвратишься ко мне. — Ты хотела, чтобы я вернулся? — с робкой радостью спрашивает он. — Я хотела этого всегда, — прикусив губу, признаётся она, — но глупо ждать, что человек, которого ты сама отпустила, попросила уйти, захочет снова быть с тобой. Он проводит ладонью по своим волосам. — Тогда я решил, что пора двигаться дальше. Так появилась Маргарет. Она работает бухгалтером в университете, где я читал лекции. Мы довольно быстро сошлись, и стали жить вместе. С ней мне было легче, не так одиноко. Были чудесные моменты. Она прекрасная женщина, хороший человек, но так и не смогла ни заменить тебя, ни занять твоего места в моём сердце. Первое время я старался, а потом оставил всякие попытки. И даже тогда сходил с ума по тебе. Порой мне начинало казаться, что я задыхаюсь, что вот-вот взорвусь. Хотелось закрыть глаза, и не просыпаться больше. Однажды Мод пришла в гости, оставила телефон в кухне, и вышла. Так я узнал твой номер. Долго порывался позвонить, но, когда набрал, поздним вечером, и услышал твой голос, почувствовал себя опустошённым. Ты повторяла: «Алло!», я слушал, и не мог выдавить из себя ни слова. Я жалкий трус. — Нет, не трус, — спорит она, — ты сомневающийся человек. Я догадалась, что это ты звонил. Но за несколько дней перед этим узнала о своей болезни, и посчитала ужасным эгоизмом пытаться наладить отношения, когда моя жизнь висит на волоске. Тем более, у тебя была Маргарет, я знала. Горькая улыбка расцветает на его губах. — Мы украли друг у друга пятнадцать лет счастья. Как думаешь, почему? Всё могло бы быть иначе и в ситуации с Лоттой, и десять лет назад. Мы могли бы найти другой выход, но решили расстаться. — Давай будем считать, что мы два идиота? Взглянув на неё, он замечает, что она улыбается. Гарри нежно целует её в губы, проводит носом по щеке. — У тебя есть планы на сегодня? — Раз уж с работой не вышло, можем сорвать виноград. Я сделаю сок. Мы с Гасом планировали сделать это завтра, но, значит, справимся раньше. — Виноград, так виноград, — пожимает он плечами. — Тогда одевайся и идём в сад. И мне нужно накормить кошку, бедняга, наверное, изголодалась. Она осторожно поднимается с его колен и порхает с кухни, оставляя его в одиночестве. Забросив посуду в посудомойку и очистив от крошек стол, Гарри идёт следом, переодеваться. Снова с досадой понимая, что его вещи Энн разместила в шкафу в гостиной. Это ранит. Как будто она всё ещё не вполне доверяет, не хочет до конца впустить его в свою жизнь, отгораживается. Хотя, впрочем, он, возможно, всё только выдумал. Вечно он всё выдумывает. Энн надела старенькие, немного потёртые джинсы, и тёплую клетчатую рубашку в катышках. Волосы теперь собраны на затылке. Она проходит мимо, непреднамеренно задев его бедром, и каждая клетка сладко ноет, отзываясь на эту спонтанную ласку. Он провожает её глазами. Через минуту она выходит с кухни, держа огромную миску в руках. — Пойдём. Гарри забирает у неё миску, не обращая внимания на возмущения по этому поводу. На пороге их встречает Муза, с жалобным мяуканьем трётся бросается Энн под ноги, трётся о его ботинки. — Ты ей нравишься, — улыбаясь, отмечает Энн, — она обычно не идёт к незнакомцам. Она и Гаса-то не всегда жалует. — А я сердцеед — шутит он, и смеётся, когда жена совершенно серьёзным тоном заявляет, что так и есть. Он умел нравиться людям, знает об этом, но от неё слышать такое равносильно самой сладкой лести. Они выходят в сад. Гарри быстро окидывает масштабы работ — несколько разросшихся кустов винограда, крупные гроны свисают до земли, ветви гнутся под тяжестью плодов. Отщипнув одну ягоду, он кладёт её себе в рот, затем — ей. — Сладкий. — Да, прекрасный сорт, — кивает она, — мне его Софи посоветовала, соседка за углом. Надо вас познакомить, очаровательная старушка. Всё, как ты любишь. Гарри покрутился вокруг своей оси, и, встретившись с ней взглядом, пояснил: — Пытаюсь найти старушку, которую люблю. — Как успехи? — Не вижу никакой старушки. Тебя — вижу. Понятия не имею, о какой старушке ты говоришь. Она улыбается и направляется к дальнему кусту самым решительным шагом. Он идёт следом, думая, что за десять лет здесь у неё появился свой мир, и ему только предстоит стать его частью. В третий раз они начинают всё заново. — Не переусердствуй, — немного сварливо произносит он, — если устанешь, отдохни. — Есть, босс. — Кроме шуток, Энн, — он хмурится, — я не хочу, чтобы ты напрягалась. — Не нервничай. Всё будет хорошо. Завидев соседей, что, наконец, выползли из дома, с миской в руках, ещё большей, чем у Энн, выходит Гас. Старик салютирует Гарри, и они втроём принимаются рвать виноград. Гарри поглядывает на жену — иногда с беспокойством, следя, чтобы она не усердствовала, наблюдая, не устала ли, иногда — с нежностью и любовью, запоминая каждое её движение и жест. Чувства, что одолевают его, самые противоречивые: он то нежится в благодати, переполненный счастьем от этого чудесного момента, то восторженно любуется солнечными зайчиками, что пляшут на лице супруги и затерялись в её волосах, то вдруг терзается ревностью, когда слышит, что Энн и Гас переговариваются, шутят, смеются, и понимает, что мог бы быть рядом каждую минуту, но отдал своё место в её жизни старому вояке. И всё же это благодатное чувство, искренняя радость. Наконец, ему не хочется буквально выплиться из жизни, он спокоен и не мечется, терзаемый болью, сомнениями, не рвёт себя противоречиями на куски. Несмотря ни на что, он чувствует благословение этого момента. Впервые за долгие годы он спокоен, ему хорошо. Он в благодатной неге.