Возможно, я глуп, возможно, я слеп, раз полагаю, что могу увидеть всё насквозь, и видеть, что за этим скрыто. Но я не в силах что-либо доказать, и потому, наверное, я слеп. Но я же всего лишь человек, я — всего лишь человек, и не возлагай всю вину на меня, не возлагай всю вину на меня
(Rag'n'Bone man — «Нuman»)
— Милая? — Гарри прижимает телефон к плечу, ускоряя шаг. — Я только что из издательства, контракт продлили, о конечных сроках договорились. Копии документов тебе должны прислать по почте в ближайшее время, проверь. — Надо поговорить. Гарри на миг останавливается. Отнимает от уха телефон, недоумённо смотрит на дислпей. Всё правильно, звонит Мод. Но в этот раз — уловка. — У меня нет такого желания, Говард. — Мне плевать на твои желания, писатель, — голос Говарда звучит как секатор, разрезающий слова на части, — речь об Энн. — Если опять хочешь сказать, что я — козёл, который её изводит, не надо. Мы сами, без тебя, разберёмся. Слушай, я не хочу с тобой враждовать. Может, хватит? — Если ты не согласишься, я расскажу Энн, что мисс Джейн всё ещё работает у тебя. Час от часу не легче. Откуда он…? — Она не работает у меня. — Ладно, — Говард триумфующе хмыкает, — она промывает тебе мозги. Вероятно, настолько отвратительный психолог, что не в курсе о том, что брать в клиенты тех, с кем однажды спал, запрещает этика профессии. — Чего ты хочешь от меня? — Поговорить, я же сказал, — Говард спокоен, хотя обычно, начинает заводиться с полоборота, стоит лишь однажды им каким-то образом соприкоснуться, — жду тебя через час в «Мириаде», если, конечно, не хочешь, чтобы Энн узнала, что сучка, на которую ты её променял, всё ещё крутится подле тебя, и исчезать никуда не намерена. — Грязный шантаж? — проходящий мимо парень неловко толкнул его, и Гарри отошёл в сторону, чтобы никому не мешать. — Не ожидал от тебя ничего подобного. — Зря. Я и не на такое способен. Когда речь о тебе. — Ладно, — Гарри кивает, хоть Говард этого не может увидеть, — я буду. Говард отключается молча. Вздохнув, Гарри сунет телефон в карман пальто и, недолго думая, ловит такси. До ресторана не так уж далеко, и всё же, зная лондонские пробки, тащиться туда придётся целый час. Назвав адрес, он снова достаёт из кармана телефон. Время дневного чая. Энн, наверное, уже вернулась с больницы, или вот-вот вернётся. Он быстро набирает сообщение: «Продлил контракт. Через пару дней будем решать по поводу договора с французским филиалом, чтобы я мог спокойно быть с тобой. Надеюсь, ты в порядке. Целую. Люблю тебя». Перечитав сообщение, он улыбается и отправляет. Он не ждёт мгновенного ответа. Договорились, что будут созваниваться каждый вечер по Скайпу. И всё же, он прислал ей уже шесть сообщений за три дня. Хочется, чтобы она знала, что всё в порядке. Что скучает по ней. И сделает всё, чтобы вернуться поскорее к ней. Домой. Вскоре получает ответ: «Я тоже в порядке. Люблю тебя». Улыбается. Как хорошо снова говорить с ней. Знать, как она. Он был бы рад, пришли она сейчас даже дурацкий смайлик-сердечко. До ресторана добрались за сорок пять минут, большую часть которых провели в нескончаемых пробках. Энн всё сделала правильно, когда уехала из Лондона, осев в небольшом уютном городке. За те несколько дней, что он провёл рядом с ней, он уже начал забывать, что такое шум огромной столицы с её бесконечными пробками, транспортным коллапсом, толпой и проблемами. Там, рядом с Энн, ритм большого города не давил на него, и в этом была своя прелесть. Поблагодарив водителя и заплатив по счётчику и с чаевыми, Гарри выбрался наружу. «Мириада» недавно пережил ремонт, стал более современным, но Гарри изменения не нравились. Теперь ресторан будто потерял свою изюминку, стал одним из бесчисленного множества себе подобных — с кричащей вывеской, огромными окнами и модным дизайном. Свою свадьбу они с Энн праздновали здесь, но теперь от прошлого уютного места ничего не осталось. Как, впрочем, и от их счастливой семейной жизни. Вздохнув, Гарри входит внутрь, недолгое время потоптавшись у порога. Говард выбрал дальний столик у окна. Толчёт ложку в чашке, крутит в руках лимонную дольку. Брезгливо вытирает руки о салфетку. Кажется, нервничает. Гарри оказывается у столика, садится. — Привет. — Рад, что тебе всё же хватило благоразумия прийти. — Ты был предельно однозначен. — Ты мог бы струсить. Ведь всегда так делаешь. — Буду считать, что я этого не слышал. — Заказывать что-то будешь? — Нет. Давай к делу. У меня не так много времени. — Скорее, ты просто не хочешь тратить его на меня, — Говард ухмыльнувшись, снова крутит лимонную дольку в пальцах, — не волнуйся, это взаимно. Ты узнаёшь этот ресторан? — Мы с Энн праздновали здесь свадьбу. — Помнишь, значит. — Я не страдаю амнезией, во всяком случае, пока. — И как он тебе? — В нём нет ничего от прежнего себя после ремонта. — Да. Как и в вашем с Энн браке. — Ты знаешь, что не мастер сравнений, правда? — Да? — Говард пристально глядит ему в лицо, откровенно насмехаясь. — Я готов поспорить, что именно об этом ты думал, пока шёл сюда. И даже когда стоял на пороге. — И телепат из тебя не вышел — внутри, в сердце, что-то болезненно колет. Признавать правоту Говарда противно. Но сознаваться в этом Гарри не собирается. — Ты знаешь, как я отношусь к тебе, и, думаю, это взаимно, — наконец, Говард переходит к делу, заставив Гарри насторожиться, — и, если бы не любовь к Мод и к Энн, я никогда бы не опустился до этого разговора. К счастью, я считаю, что он ещё может подействовать, потому что ты, писатель, не совсем безнадёжен. — Какой комплимент, — хмыкнув, улыбается Гарри, — спасибо за честь. — Я не думаю, что ты имеешь хоть какое-то представление о чести. — Ты о многом не думаешь в отношении меня. — Думать о тебе? Нет уж. Каждый, кто заражается этим желанием, погибает. — Давай о Мод. И об Энн. Словами, что летят, как пули, друг в друга, они точно ничего не добьются. Может быть, станет легче, если начнут говорить о тех, кто им обоим дороги. Может быть. Гарри не уверен. — Я всегда считал ваши с Энн отношения обречёнными. Знал, чем ты её взял. Понимал, что именно привлекло в ней тебя. И никогда не верил, что ваша сказка будет иметь своё «долго и счастливо». Никто не верил. Думаю, даже ты. Гарри прячет трудный вздох внутри. Он верил. Видел, что они оба — упрямые, знал, что будет сложно, иногда невыносимо, и всё же — хотел попробовать. Искренне, искренне пытался. — Но ты заставил Энн поверить в то, что между вами всё возможно. Что всё получится. Она никогда и ничего не принимала на веру, без железных оснований, без доказательств, а на тебя повелась. Я не знаю, почему. Все вокруг говорили ей, что вы не сможете быть вместе, а только разобьёте друг другу сердце. Ты считаешь, что первым, кто заявил ей об этом, был твой отец. Ради неё ты поссорился с ним, и не смог восстановить ваши отношения. Потом ты решил, что Мод опередила твоего отца, и сказала Энн о том, что думает, раньше него. Но ты, наверняка, до сих пор не знаешь, что, на самом деле, первым, кто всё понял, был я. Она взяла выходной однажды. Внезапно взяла выходной, впервые за двенадцать лет. Я беспокоился, думал, заболела. Переживал, что что-то случилось. Энн всегда работала на износ, не щадя себя. А тут вдруг не вышла на работу. Но на следующий день она вернулась. И всё, вроде, было, как обычно, но много ли ты знаешь людей, которые улыбаются, читая финансовый отчёт? О вас уже тогда все говорили, я всё понял. Я пришёл к ней, принёс бумаги на подпись. И сказал, чтобы она бежала от тебя, как можно скорее и как можно дальше. Чтобы спасала себя от тебя. Чтобы спасала тебя от себя. Энн отреагировала, как обычно, сдержано. Поблагодарила за беспокойство, сказала, что очень ценит это, и настояла, что вы разберётесь сами. Больше мы не говорили. Ни о тебе, ни о её чувствах, которые, впрочем, были отражены в её глазах, ни об этой ситуации. Однажды Мод заглянула к ней на чашку чая, они болтали, сплетничали. Я тогда молча обожал Мод, не мог сказать ей об этом. Она была в браке, внешне, счастливом. Мне оставалось лишь восхищаться ею со стороны. Я сидел у себя в кабинете, боясь дышать, потому что прислушивался к разговору. Всего лишь хотел услышать её голос. И Энн сказала, что приходил твой отец. В её дом. Что просил, умолял, требовал, угрожал. Даже пытался оскорбить. Что он не верит в ваши отношения. Энн была такой растерянной. Она сказала Мод, что очень хотела признаться тебе в любви, когда ты вернулся из очередных своих странствий, но не решилась, не смогла. Пыталась поговорить. Знаешь, я помню, что она сказала. Что ты ей сказал в ответ на её сомнения в том, не закончится ли этот роман для вас плохо. Как сейчас помню. «Не думай ни о ком. Не слушай, о чём тебе говорят. Не слушай кого-то. Живи сейчас. Наслаждайся. Позволь нам быть счастливыми». Гарри кусает губы, испытывая горькое чувство обиды и разочарования. Он помнил тот вечер, словно это случилось вчера. Её волнистые локоны, спадающие по плечам. Нежное персиковое платье, домашнего покроя. То, как нервничала, пока делилась сомнениями. Как преданно, болезненно, смотрела ему в глаза. Как касалась тёплой ладонью его небритой после скитаний щеки. Как, не найдя в себе сил сказать о любви, просто уронила голову на его плечо, сказав, что ждала и очень скучала, и ему не нужно было ничего большего. Как он держал её лицо в своих ладонях, целуя в губы и уверяя, что нужно просто наслаждаться тем, что есть сейчас, — каждым мигом, каждым мгновением, каждой минутой. Как смотрел за ней, порхающей по комнате, с букетом хризантем, что она поставила в огромную вазу и водрузила вазу на кухонный стол. Как разговаривали после, он пил чай, а она сидела на его коленях, свернувшись клубком. Как потом отнёс её в спальню, вдохнул и до утра не мог выдохнуть. Как смотрел, щурясь от бликов рассвета, на её ровную спину и худенькие плечи, пока она безмятежно спала рядом. Как разбудил её, гладя шею одной из хризантем, и проснулась она с громким чихом. А потом, через три с половиной года, он уходил один, в мрачную ночь, ступая в неизвестность, унося с собою всю свою любовь. А ещё через восемь лет читал свои записи в случайно обнаруженной старой тетради, и думал, что их брак, их отношения, их любовь, изначально не имели никакого шанса, и, наверное, нужно было понять это гораздо раньше. И жалел её, но ещё сильнее — себя. Каждое воспоминание прекрасно, но, после всего, через что они оба прошли за эти годы, оно звучит трудно и горько. Гарри сильно потирает переносицу, чтобы не допустить слёз, готовых в любой момент сорваться с ресниц. — Плачешь? — слышит рядом голос Говарда, как будто забыл, что не один здесь. — Что ж, значит, хотя бы не вычеркнул это из памяти. Уже хорошо. — Я не пришёл сюда обсуждать своё прошлое. — Ошибаешься, — Говард качает головой, — это НАШЕ прошлое. Ваш роман проехался катком не только по Энн. Ещё по Мод. И по мне. Знаешь, почему я вспомнил именно это? — Понятия не имею. — Я считаю, что тогда ты единственный раз был искренним с самим собой, и не лгал Энн. Не обманывал. Не обманывался сам. Ты был влюблён, увлёкся, хотел получить всё, здесь и сейчас. Не думал о завтрашнем дне. Будущее мало интересовало тебя. И с отцом ты подрался, потому что защищал свой образ рыцаря, нарисованный перед Энн. Ты не понимал, что Энн хотела будущего, и не понимал, зачем оно ей. У тебя всегда было с этим просто, Ларринсон. Ты считаешь, что будущее эфемерно, потому, априори, прекрасно. А когда оно наступает, и оказывается не таким, как ты думал, бежишь. — Ближе к теме, пожалуйста, — не без раздражения прерывает Гарри, — мы не на лекции по философии в институте. — Проблема в том, писатель, — Говард снова злобно ухмыляется, глядя в глаза, — что, в итоге, ты дал Энн поверить, что у вас есть будущее. Вернулся спустя пять лет. Сказал, что сделал ошибку. Это было так просто — снова предстать перед ней рыцарем печального образа, оболганного в её глазах, стать страдальцем, которого несправедливо обвинили, милосердным ангелом, простившим заблудшее дитя — бедную Лотту, её дочь. Это было так чертовски легко для тебя. И ты достал этот козырь. Ты, наверняка, даже был искренен, когда убеждал Энн попробовать снова. Конечно, ведь в твоих глазах она всё ещё была мадам Даркинс, великой, но уже больше не недосягаемой. За эти пять лет разлуки ты стал публичен, популярен, и больше не был тем мальчишкой, который боялся заблудиться в её тени. Ты мог позволить себе убеждать и, наверняка, умел уговаривать, пустив весь свой словесный запас. И она поддалась. Поверила, что всё у вас получится. Что всё будет так, как у всех. Она столько лет боролась за право оставаться собой. Ради этого пожертвовала личным счастьем, материнством, браком. А с тобой вдруг решила, что «как у всех», значит, быть просто женой. Ты был так убедителен. Говорил так красиво, что, конечно, сам себе верил. Ты поверил в себя. Тебе незачем было бояться, как прежде, стать мистером Даркинс. Беда в том, что, когда Энн стала миссис Ларринсон, она перестала быть тебе нужна. Ты бросил её, и, конечно, убеждал себя, что, на самом деле, так и должно было случиться. Вы, естественно, ещё очень долго продержались, а, если бы жили вместе постоянно, не отвлекаясь на работу, поездки, командировки, сразу стало бы ясно, что брак был ошибкой. — Ты ничего не знаешь об этом, — сжав руки в кулаки под столом, шипит Гарри, — я никогда не считал наш брак ошибкой. Я не считал ошибкой наши отношения. — Это не имеет никакого значения, — пожав плечами, вальяжно отзывается Говард, — важно лишь то, как ты мучил её всё время, что вы жили в браке. Короткие моменты счастья значат так мало, когда постоянно хочешь бежать от женщины, но винишь в этом только её. Она слишком жёсткая. Или слишком мягкая. Слишком холодная. А теперь слишком жаркая. Слишком много требует. Не требует ничего, значит, затаилась и ждёт. Слишком наседает, прося поговорить. Молчит, таится в себе, замыкается, не хочет говорить. Мирится с помощью секса, как будто других способов нет. Отказала в близости, заставляя злиться. Хочет тебя поцеловать, навязчивая. Не целует тебя, когда требуешь внимания, холодна. Ты упрекал её за всё, что бы она не сделала. Вел себя, как последняя сволочь, а потом приходил извиняться. Она измучилась. Ты говорил Мод, что стало душно от её любви, я знаю. Ты никогда не подумал, каково было Энн. Как ей было холодно рядом с тобой, обещавшим ей рай ещё так недавно. Морозно. Она была Гердой, бежавшей за Каем. Но Каю она была не нужна. Ты поставил её на колени, и она умоляла тебя о любви. Хоть о капли твоей любви, которую ты обещал, впервые вернувшись. В которой клялся, стоя у алтаря. Но тебе не нужна была такая Энн. Ты не думал ни разу, что сам довёл её до этого, верно? Ты даже не видел, что она давно ползёт за тобой, разбивая ноги в кровь. Ты просто ушёл, снова. Был с ней, но далеко. Гарри трясёт. Озноб проходит по телу, холодным током прошибает каждую клетку. На лбу выступил пот. Подошедшая вовремя официантка получает заказ сразу на две чашки самого крепкого чая. Хотя он бы с удовольствием выпил сейчас и бадью. Можно, конечно, усилить градус, взять что-то покрепче, но Энн точно не будет рада видеть его пьяную рожу через монитор. — Энн тоже сложно любить, — Гарри поджимает губу, — я понимаю, что тебе так легче, Говард, но не стоит винить в случившемся только одного меня. В разрыве всегда виноваты оба. — А ты, разве, не знал, что с Энн сложно? — Говард тихо смеётся, запрокинув голову. — Конечно, знал, именно поэтому ты повёлся на неё. Ты же так любишь преодолевать трудности. Ты смотришь на трамплин, строишь планы, как бы через него прыгнуть, тренируешься, каждый день улучшая свои навыки, упорно идёшь к цели. И вот — цель достигнута. Трамплин тебе больше не интересен. Ты идёшь к следующему. Правда, каждый следующий должен быть круче и опаснее предыдущего, другие тебя не интересуют. Разве что, в качестве крохотной горки, которую можно один раз пересечь, развлечения ради, запомнив только то, что это было мило. Достаточно яркое сравнение, как считаешь? Сгодится для твоей будущей книги под названием «Сто тысяч причин, почему я — чёртов козёл»? — Просто удивительно, что ты считаешь, что имеешь право отчитывать меня, как школьника, — Гарри кивает принесшей заказ официантке, и жадно набрасывается на чай. — Просто удивительно, что тебе уже за пятьдесят перевалило, а приходится отчитывать, как школьника, — парирует Говард, — впрочем, я ещё не закончил. — Я могу уйти, — очередной глоток оказался обжигающим, чай — слишком сладкий, но это лучше, чем дрожать от озноба, — всё ещё не понимаю, зачем мне тебя слушать. — И вот появилась Джейн. Милая блондинка. Хрупкая. Интеллигентная. Внешне — абсолютно твой типаж. Психолог. Умеет промыть мозги. Знает, что нужно сказать, знает, когда. Что посоветовать. Как сообщить, почему во всём, что происходит плохого в браке, виновата удушливая деспотичная жена. Обещает снова вытащить к свету из мрака. Бальзам на израненную чувственную душу, в которую снова плюнула любимая женщина, своей жестокостью. А, самое главное, — у неё куча проблем. Бывший, который капает на мозги. Маленький ребёнок на руках, которого некому любить, ведь у него нет отца. Хрупкая психика, которая не сломалась только потому, что она знает, как вытаскивать себя из ямы. Финансовый коллапс, еле сводит концы с концами. В довершение всего — всегда готова обсудить твои книги, с которыми, в отличие от Энн, только познакомилась. Она не восхищается тобой как красивым мужчиной, как преподавателем, как писателем, путешественником, как мужем, другом. Она восхищается тобой, как человеком. Делает то, чего давно не делала Энн. Хочешь в Китай — бросай всё, опостылевшую работу, утомившую жену, её внуков с их детскими страстями и подростковыми проблемами, сына, у которого только семейная жизнь началась. Подумай о себе, Гарри. Подумай о себе, потому что никто о тебе не думает. Все считают, что ты — кремень, и лишь я, твой друг и психолог, знаю правду. И только мне ты можешь рассказать, как устал, не боясь быть неуслышанным или осуждённым. Прекрасная дама в беде, её нужно спасать. Джекпот! И вот ты уже проводишь с ней время, всё чаще крутя на пальце обручальное кольцо, лишь по привычке не пытаясь его снять. И вот ты уже бежишь от жены, из дома, делиться с ней, чужой женщиной, своими горестями. А потом, не дав жене даже шанса, просто уезжаешь на другой конец света, убегаешь, с туманными перспективами вернуться. И, когда возвращаешься, не понимаешь, почему жена решила, наконец, освободить тебя. Перестать быть удавкой на твоей шее. — Я никогда так не думал, заткнись! — Думал. Ты думал об этом постоянно. И говорил об этом Мод. И своей умной амбициозной сучке Джейн, которая просто хотела решить свои проблемы за счёт тебя, дурака, устав разбираться с куда более неуступчивым бывшим. Но самое страшное, чего ты до сих пор не признал, и, видимо, никогда не признаешь — ты говорил об этом Энн. Не словами. Взглядом. Жестами. Прикосновением. Мимикой. Улыбкой, которая погасла, когда смотрел на неё. А она металась, горела в огне. Искала выход. И в итоге, нашла. Единственно возможный. — Я устал! — пальцы снова сжимаются в кулаки, и ему понадобилась вся воля разом, чтобы не стукнуть по столу. — Энн умирает, у нас нет больше времени, у нас нет больше шансов, и я не хочу, чтобы каждый упрекал меня или, тем более, её, за всё, что мы пережили, и через что прошли. У меня ничего больше нет, всё, что я могу — просто быть с ней, пока она не угаснет, не уйдёт навсегда. Но я трачу своё время, сидя с тобой в ресторане, где мы с Энн праздновали свадьбу, и выслушивая то, что и так прекрасно знаю, — какой я козёл. Когда Энн умрёт, меня не станет тоже. Мы расстались впервые, и моё сердце разбилось вдребезги. Расстались ещё раз, уже как супруги, — и я перестал дышать. В этот раз разлука будет вечной, бесповоротной, и для меня всё точно закончится. — Ты всегда так говоришь, — на губах Говарда снова играет злая улыбка, — что не сможешь жить без неё, не сможешь дышать. Что, если ваша любовь погаснет, ты тут же умрёшь. И никогда этого не выполняешь. — Тебе было бы проще, если бы я умер? — Да. Обещания, знаешь, нужно выполнять. За свои слова нужно отвечать. Раз уж ты считаешь себя рыцарем. — Я никогда так не считал. Это ты так считаешь. — Проблема в том, Ларринсон, что умираешь вовсе не ты. Умирает Энн. Это ты виноват в её болезни. Ты разбил её сердце однажды, а во второй раз — вырвал из груди. Стоит ли удивляться, что теперь это сердце отказывается работать? Оно просто не вынесло нагрузки. Оно не выдержало боли. Гарри закрывает глаза, роняя голову в ладони. По щеке стекает одинокая слеза. Наверное, Говард видит это, наверное, злорадствует. Плевать. — Хорошо, — ему требуются все силы, чтобы выдохнуть, и вдумчиво кивнуть, — я виноват. Я это знаю. Я живу с этим грузом. С чувством вины. Чувство вины было причиной, по которой я не мог всё это время приблизиться к Энн, хотя очень хотел. Я знал, что третьего раза, даже если он случится, нам не вынести. Я был разочарованным и злым. Я боялся. Нельзя постоянно врезаться в одну и ту же стену. Какой-то раз всё равно будет последним, фатальным. Я решил, что наш уже наступил. А потом узнал, что Энн умирает. Я не мог не приехать. — Конечно, не мог, — казалось, Говард был готов к этим словам, — ведь это значит, что ты — снова рыцарь в сияющих доспехах. А Энн — дама сердца в беде, и её нужно спасать. Ты придумал себе картину, что борешься. Тебе нравится представлять, что только твоё присутствие рядом помогает ей держаться на ногах, нравится думать, что каждый день, который проживает, она живёт благодаря тебе, твоей заботе и любви. — Это только домыслы, — чай, остывший и приторный, выпит залпом, — бред. — Бред или нет, не важно. На самом деле, единственная причина, по которой я не разорвал тебя на куски — это странная любовь, которую питает к тебе моя жена, и обожание, с которым смотрит на тебя моя подруга. Ты всегда умел нравиться женщинам, ты нравишься людям, обманывая их образом благородного дона Идальго. В конце концов, ты сам поверил в эту иллюзию. Поверил, что ты такой есть. Так ведь легче, проще жить, правда? — Думай, что хочешь, — отмахивается Гарри, — мне всё равно. — В любом случае, всё, что я хотел сказать тебе сейчас — не смей снова бежать, разбивая всем вокруг сердце. Хотя бы сейчас, когда Энн осталось так мало, останься с ней, и делай вид, что ты её по-прежнему обожаешь. Ты отлично умеешь лгать, глядя в глаза. Продолжай, не останавливайся. Энн это нужно. — Я не лгу, и, в отличие от тебя, Энн знает об этом. Гарри вздыхает, сильно потерев переносицу. Голова болит, начинается мигрень. — Я не самый лучший человек на свете, не самый простой, и, наверное, не самый правильный, — прикусив губу, он смотрит на Говарда, — но никогда не был такой мразью, как ты обо мне думаешь. Я могу понять причины твоего отношения ко мне, но никогда не записывал тебя во враги. Я рад, что Мод счастлива с тобой, потому что она этого, как никто, заслуживает. Рад, что ты дал ей то, чего я не мог дать Энн в своё время, и вы не проходите через то, через что прошлось пройти нам с Энн. Я считаю тебя умным человеком, достойным любви и восхищения Мадлен. Дерьмо она бы не выбрала. В конце концов, она отказала мне, значит, избавила себя от лишней головной боли. Но ты записал меня во враги. Ты всегда меня недооценивал, ты вечно меня демонизировал. Я для тебя — пыль под ногами. Ты винишь во всём меня, в том, что Энн заболела тоже. Я не отрицаю этой вины, но позволю себе напомнить, что я сам после нашего развода едва выкарабкался. У меня постоянно шла носом кровь, потом началось кровотечение из ушей. У меня болели зубы и село зрение. Я был уставшим, и не мог подняться с кровати. Пережил три перелома, практически один за другим. Я постоянно лежал в больнице, за два года тринадцать раз. На моих руках живого места не было от уколов и капельниц. От меня несло лекарствами, я питался ими. Я поседел, осунулся. О том, как сдавал маркеры и анализы, три недели думая, что умираю от рака, ты помнишь? Или благополучно забыл? Конечно, о проблемах с потенцией Гарри молчит. Говард будет слишком рад. Это будет слишком большой для него подарок. Вздохнув, он какое-то время просто смотрит в чашку, не желая поднять на собеседника глаза. — Нам с Энн всегда было трудно, — как достала эта фраза, за последние дни прозвучавшая чаще, чем его собственное имя, — мы упрямы, по-разному смотрим на мир и на своё место в нём. Мы начали встречаться, когда я активно путешествовал по миру, а она — ударно работала. У нас было мало времени, чтобы увидеть друг друга по-настоящему. Когда мы были вместе, то просто наслаждались друг другом, каждой секундой вдвоём. Я ушел в первый раз — и в отношениях уже образовалась трещина. У нас не было шансов на другую жизнь, мы были обречены развестись. Я ненавижу признавать это. Я ненавижу себя за это. В какой-то момент я подумал, что мне нужна обычная женщина. Которая просто будет хранить домашний очаг. Джейн такой не стала, я так и не смог оценить её по достоинству. Что бы ты не говорил о ней, она, как и каждая женщина, прекрасна. И несовершенна, как и каждый человек. Потом была череда ни к чему не приведших романов. Потом, наконец, я увидел Маргарет. Она всегда была рядом, всегда была близко, такая спокойная, весёлая, добрая. Ты же не станешь отрицать, что тебе нравится Маргарет? Не отвечай, я и так знаю. Я, вроде, успокоился. Я даже был счастлив. А потом Энн, что всегда была рядом, незримо, внутри, где-то в подкорке сознания, в самой глубине, снова стала буквально мучить меня. Маргарет приготовила пирог, а я думал об Энн. Надела домашнее платье, а я думал об Энн. Каждую секунду я думал об Энн. Я так и не смог её забыть, хотя был очень к этому близок. Думаешь, я не пытался? Было время, когда хотел этого сильнее всего. Чтобы она оставила меня в покое. Чтобы я смог спокойно дышать. Чтобы моё сердце успокоилось. Чтобы душа, наконец, перестала болеть. Не вышло. Я думал, что так и проживу остаток дней, в сомнениях и боли. У меня не было больше шансов быть с Энн. Не было больше на это права. Но недавно я узнал, что она серьёзно больна. Когда я ехал к ней, во Францию, совсем не был уверен, что она хотя бы захочет посмотреть на меня. Я пришёл к ней в дом. Там так уютно, светло. Милый городок, дом в спокойном квартале, тихое место. Маленький аккуратный садик, с розарием. Светлые окна. Чудесная кошка. Виноград во дворе. Там было всё то, о чём мы мечтали. Знаешь, как это больно — понимать, что все ваши мечты, планы на далёкое будущее, Энн реализовала без меня? Я не знал, что делать. Она сидела в кухне, такая красивая, немного уставшая. И мы просто… мы плакали, понимаешь? Ни черта ты не понимаешь, Говард. Ты всё для себя решил насчёт меня, насчёт нас, давно всё решил. И, знаешь, я понятия не имею, почему я всё это тебе рассказываю, когда должен был смотреть с внучкой мультики. — И снова ты рыцарь, Ларринсон. Эти слова — чистой воды издевательство. У Гарри на этого «рыцаря», кажется, скоро начнётся аллергия. Говард не отступает, продолжает бить: — Рыцарь Печального образа. — За что ты меня так ненавидишь? Скажи? Ответь на этот вопрос, наконец, который я задаю тебе долгие, долгие годы. — Я тебя не ненавижу, Ларринсон, — Говард тоже раздражён, очевидно, — презираю. Это чувство сложнее, и, для тебя, оно гораздо хуже. Когда ты убежал, поджав хвост, в свой Китай, прихватив с собой чёртову умницу Джейн как там её, Энн не находила себе места. Она говорила, что жила у нас тогда? Что не спала по ночам, и мы тоже не могли спать, потому что слышали, как она плачет в своей комнате, каждую ночь? Говорила, что в день развода просила Мод остаться у неё, потому что боялась наглотаться таблеток? Говорила, что через три дня после развода Мод буквально насильно увезла её отдыхать? Как сидела целыми днями на пляже, смотря на море, и почти ничего не говорила? Как зашла в море на пятый день, нырнула, и едва не утонула (мы с Мод уверены, что она пыталась покончить с собой, хотя Энн отрицает), потому что не выныривала? Как за две недели на острове похудела на восемь килограмм, потому что почти ничего не ела? А Мод говорила, как она два месяца сидела на таблетках, потому что не могла успокоиться? Как говорила мне, что, раз уж вы расстались, значит, никакой любви не существует, и нам не стоит даже портить документы штампами о браке, ведь мы всё равно разведёмся? Гарри забывает дышать. Смотрит на Говарда, не отводит ни на секунду взгляд. Ничего не чувствует, кроме глухой боли внутри, кроме назойливого гула в ушах. — Конечно, не говорили, — грустная улыбка на миг касается краюшек губ Говарда, — они ведь так тебя любят, так беспокоятся о тебе, ранимом, незрелом. Так щадят твои чувства. Ты дважды делал больно моей любимой женщине и моей подруге, дважды оставлял меня один на один с их болью, дважды убегал, забывая обо всём на свете, в том числе, о Мод, заставляя меня как-то пытаться справиться с этим. Ты всё ещё хочешь знать, за что я тебя презираю? Интересно тебе? — Я не знал. — Конечно, не знал. Ты ничего никогда не знаешь. Просто потому, что тебе так проще. Всегда легче считать, что ты — жертва обстоятельств, чужой жестокости, несправедливой судьбы. Тогда с себя так просто снять ответственность, правда? — То есть, я ещё и безответственный? — А кто же? Ты сделал женщине ребёнка, и плевать хотел на это. Ты бросил любимую женщину, не объяснив причин, просто ушёл, по- английски. Ты годами не писал лучшей подруге, если не считать жалких коротких открыток по праздникам, даже не думая, что нужен ей, что она скучает по тебе. Ты снова бросил любимую женщину, во второй раз, даже не разбираясь, почему она тебя прогнала. Ты трахал другую женщину, чтобы забыться, не особо беспокоясь при этом о её чувствах. Ты бросил вторую жену, не спросив, каково ей, когда появилась возможность быть с первой. Ты говоришь, что любишь внучку, но бросаешь её, продолжая в пятьдесят с хвостом шляться по миру, заставляя ждать… — Не внучка, — Гарри шипит, ткнув пальцем в сторону груди Говарда, — можешь оскорблять меня, говорить, какой я кидала, но не манипулируй внучкой. Не смей даже упоминать о ней. — Я посмею, Ларринсон, потому что, чтоб ты знал, пару дней назад она спросила у Мод, почему та уверена, что дедушка вернётся в семью, а не пропадёт безвести? — Лжец! — Спроси у Мод, — Говард пожимает плечами, — а ещё лучше — у собственной внучки. Спроси у Харпер, почему она, в свои пять с небольшим, знает, что дед может свалить к чёртовой матери в любую минуту, и поминай, как звал… ой! Говард, не ожидавший нападения, падает на спину. Стул летит вниз. Гарри не помнит себя, не ощущает себя. Просто молотит кулаками. Как робот-убийца. — Господи Боже! Лотта подбегает к нему, словно к утопающему, на помощь. Придирчиво осматривает, взяв за лицо, считает синяки и ссадины. — Фингал под правым глазом ужасный. Завтра вообще не сможешь его открыть. Куча ссадин. На щеке царапина. Кулаки расчёсаны. Бога ради, объясни, зачем ты вообще полез в драку? — Говард. — Ты что, так и не привык на него спокойно реагировать? — Он говорил ужасные гадости. — Он всегда говорит о тебе гадости, наверное, от большой любви. Что сейчас случилось такого, что вы размолотили ресторан, попали за решётку и вообще чуть не убили друг друга? — Без комментариев — Гарри потирает горящую от боли щёку, болезненно застонав. — Прошу. — А прессе что ты объяснишь? Мне нужно тебе говорить, что папарацци уже всё знают, и, наверняка, раздули новость? Ещё мама прочтёт, расстроится. Гарри вздыхает. — Что за день такой. С самого утра чувствую себя полным ничтожеством. Каким-то куском дерьма, ой, — он шипит, когда Лотта прикладывает к особенно болезненной ссадине влажный платок, — прости. Я не хотел. Как-то так получилось. — Ты как маленький ребёнок, — вздыхает падчерица, — я, кажется, начинаю верить, что мама, и правда, на тебя плохо влияет. — Не говори так. — Разве это неправда? Ты с ней сам на себя не похож. Взвинченный, буйный. Вечно кулаками машешь. — Почему вообще приехала ты меня вытаскивать? — У Роя, если ты помнишь, уроки, Марго не брала трубку. Позвонили мне. Чёрт, я не поверила. Думала, это розыгрыш. Объясни мне, почему, как только на горизонте появляется мама, ты, буквально, сходишь с ума? — Мама здесь не при чём. — Что, если скажу, что я тебе не верю? Идём отсюда, а то передумают нас выпускать. Она тянет его за руку, и он послушно идёт, испытывая ужасную боль по всему телу, как будто его ломит. Оказавшись на улице, радуется, что идёт дождь. Вода хорошо действует, остужает злость, охлаждает горящую кожу. — Драка в ресторане. Компенсация. Молись, чтобы владелец на тебя в суд не подал. Только этих разбирательств нам не хватало. Мод мне трижды звонила, наверняка, оборвала и твой телефон. Ты рехнулся? Где, скажи, пожалуйста, твоё здравомыслие? Или хотя бы его зачатки? — Лотта, не начинай, — выдыхает он со злостью, — пожалуйста. — Я хочу знать, что случилось. Раз уж я тащилась сюда, бросив работу, я имею полное право задавать тебе вопросы, и получить на них ответ. Рассказывай. — Ты на машине? — пытается отвлечь её Гарри. — Или возьмём такси? — Я на машине, — она подводит его к двери, словно ребёнка, за руку, — садись. Вздохнув, он с болезненным стоном опускается на заднее сиденье. Ловко прыгнув за руль, Лотта заводит авто. Они едут неспешно, вскоре начав ползти в пробке, но Гарри плевать. Он не обращает внимания. Не смотрит в окно. Гадко, гадко внутри, и всё болит от слов, которые сказал Говард о внучке. — Так и будешь молчать? — посмотрев на него в зеркале, продолжает допытываться Лотта. — Мама права, до тебя часто просто невозможно достучаться. — Харпер, — Гарри вздыхает, закрыв лицо ладонями, — Говард сказал, что она спрашивала, не сбежал ли я. — И? — Это правда? — Если я скажу, что да, что будешь делать? — Так правда? Мне было больно это слушать. — Как, по-твоему, объяснить пятилетнему ребёнку, почему у неё есть бабушка, которая живёт в другой стране, но никогда не приезжает к дедушке, а есть та, которая рядом, живёт с дедом. И вот эта, близкая бабушка исчезает. А потом куда-то уезжает дедушка. Что должен знать маленький ребёнок? Как, ты считаешь, можно это доходчиво объяснить маленькой девочке? Гарри вздыхает. — Вы наворотили дел, — машина немного продвинулась в очереди, — ты, мама, Марго. Я смотрю на вас, и думаю, что тоже хотела бы такой любви. А потом вспоминаю, чем закончился ваш брак, и благодарю небеса, что уже двадцать лет одна. Машина снова продвинулась. Гарри потирает лоб. Там, кажется, уже приличная шишка. Он устал, у него болит голова. У него трясутся руки. Хочется залезть под плед, и не слышать всего мира — ни звуков, ни вкусов, ни запахов. Ничего. — Лотта? — голос дрожит, звучит тихо, совсем нет сил. — Прости меня? Падчерица только трудно вздыхает. — Прости — повторяет Гарри. — Я не знаю, почему вам просто не живётся спокойно вместе. — Сам не знаю. И Энн тоже. — Я всегда думала, что мама знает всё на свете. — Как видишь, нет. — Вижу. Иногда у Гарри возникало чувство, что Энн — ведьма. Стоило подумать о ней, и она появлялась. Была тут как тут. Когда прозвучал рингтон, он даже не сомневался почему-то, кто звонит. Кивнул, увидев её фото. — Привет. — Гарри, что происходит? — М-м? — Я прочла в новостях, что ты дрался в «Мириаде». — Мы с Говардом выясняли отношения, — вздыхает он, — я накостылял ему сильнее. Не переживай, он жив. Лучше переживай за меня, Мод теперь, наверняка, меня убьёт. — Знаешь, я не думала, что придётся переживать по поводу ресторанов, которым ты можешь нанести урон, и людей, которых можешь побить, когда ты улетал, — Энн говорит укоризненно, но, похоже, не злится, — всё, что угодно, только не это. — Так вышло. — Ты куда-то едешь? — Лотта везёт меня домой. Включаю громкую связь. Он нажимает на кнопку, сперва промахнувшись поцарапанным пальцем, и изо всех сил старается не застонать, когда заплывший глаз снова дал знать о себе. — Привет, ма, — Лотта осторожно сворачивает за угол, — как ты? — Была в порядке, пока не зашла в Интернет, и не прочла горячие новости. — Да, наш писатель кулаками может не только ручку держать, — падчерица подтрунивает, — не волнуйся, я с него глаз не спущу. Если будет нужно, привяжу к дивану в гостиной, пусть сидит там. — Мне нечего сказать. — Если что, это не ты виновата. Не нервничай, — спешит успокоить, как может, Гарри, — Говард заговорил о Харпер. Наговорил гадостей. Я рад, что, наконец, набил его самодовольную рожу. При всей любви к Мод. — Боже, — устало вздыхает Энн, — ты невыносим. — Ты ведь за это меня и любишь. — К несчастью. — Я тоже тебя люблю. — Да. Лотти, люблю тебя, детка. — И я тебя, ма. Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я пригляжу за ним. — Хорошо. Гарри, я вечером позвоню. — Ладно. Целую, милая. — И я тебя. Короткие частые гудки. Шипя от боли, Гарри выключает телефон, кладя его в карман пальто. Сворачивается клубком на сиденье, чувствуя, что его бьёт озноб. — Гарри, — устало вздыхает падчерица, — что с тобой? — Я не знаю, Ло, — жилка на лбу начинает болезненно пульсировать, вероятно, утром из-за сильной мигрени он не сможет встать, — я не справляюсь. — С чем не справляешься? — Со всем. Я ни с чем не справляюсь. Он не понял, как вошёл в дом. Как разделся, принял душ. Как рухнул на постель. Обнаружил себя уже звонящим старой подруге. Они были друзьями. Именно так теперь можно назвать их отношения с Джейн. — Привет — слышит спокойный, тёплый голос, на другом конце, — давно не звонил. Как дела? — Если честно, не важно. — Я поняла. Ты никогда не звонишь, когда всё хорошо. — Прости. — Всё в порядке. Это просто моя работа. Что у тебя? — Слушай, я был козлом, да? Когда мы… ну… после моего развода… — Почему тебя это интересует сейчас? — Так, — отнекивается Гарри, — задумался вдруг. — Ты был сломанным, если хочешь. И я тоже. — Почему ничего не вышло? — Потому что мы оба не были готовы отпустить прошлые отношения. — Я и сейчас их не отпустил. — Я в курсе. Ничего не помогает? Ты пробовал все методики, о которых мы говорили? — Да. Всё впустую. Я вернулся к Энн. Мы помирились. Сейчас мы вместе. Я не знаю. Я просто подумал, что ты должна знать. Не знаю, почему. Джейн молчит. Наверное, оценивает. Наверное, хмурится, и щурится в своих круглых очках. Возможно, накручивает волосы на палец, как делает всегда, когда задумывается о важном. — Это — единственно возможный исход для вас. — Ты говорила, что эти отношения нужно окончательно закончить. — Вы не можете. Ты — точно нет. — Я не хочу их заканчивать. Я люблю Энн. Эта любовь такая тяжёлая. Но, кроме неё, у меня ничего нет. Я без неё пустой. Разбитый. Никто. — Чего ты хочешь сейчас? — Спокойствия. Я хочу, чтобы, наконец, у нас всё получилось. — А она? — Того же самого. Думаю, мы впервые по-настоящему хотим одного и того же. — Тогда пробуйте. — Мне страшно. Страшно ещё за то, что она боится сильнее меня. Вдруг снова ничего не получится? Джейн опять умолкает. У него ещё сильнее разболелась голова, так что, тихое дыхание в трубке звучит как слишком громкое. Он терпит. — Ты никогда не думал, почему у тебя не выходит с другими женщинами? — Думал. Я не знаю. Не могу ответить себе на этот вопрос. Наверное, потому, что Энн — это мой человек, подаренный мне Богом. Которого я всегда теряю по глупости. — Нет. Ты просто не способен любить обычных женщин. Только королев. Гарри не может улыбнуться. Это правда. — Да, — тепло отвечает он, — Энн — моя королева. — Именно так. Но ты не сможешь успокоиться и принять её, пока не поймёшь одну вещь. — Какую? — Гарри напряжён, и думает, что услышит сейчас целую тираду. Какого же его удивление, когда Джейн роняет простую, самую обычную, фразу: — Ты, наконец, должен понять и принять, что королева — не просто шикарная женщина. Она соблюдает этикет, имеет множество обязанностей, и, главное, — принимает законы.