Рай там, где ты, Что ещё мне искать? Пусть нас в раю только двое. Рай там, где ты, Как его называть? Я называю любовью.
(Наташа Королёва и Тарзан)
Энн лежит на его плече, тихонько дышит. Но Гарри знает — не спит. Сам он лениво дремлет, пока мысли не спеша плывут в голове. В окно, сквозь красивые занавески, светят луна и звёзды. Энн так чудесно пахнет — гелем для душа и совсем немного, едва уловимо, — костром. Он затягивается этим запахом, как сигаретой, впитывает его в себя, словно воду, вдыхает, как будто воздух. Её маленькая головка на её плече хрупкая, едва ощутимая. Ладонь, невольно, вскользь, скользнувшая по талии, наткнулась на аккуратное бедро, едва выступающее под рубашкой. Повернув голову так, чтобы видеть её лицо, Гарри целует её в волосы: — Какая ты маленькая, тоненькая, как веточка. Воробышек мой — губы сами складываются в улыбку, когда он видит её макушку и слышит, как она тихо смеётся. — Как Эдит Пиаф? — Можно и так, — соглашается Гарри, — но ты лучше. — Надеюсь, Эдит Пиаф этого не слышит на своём облачке. Ей это не понравится. Гарри смеётся. — Ты знаешь, что она мучилась в последние годы своей жизни, но встретила мужчину, который подарил ей счастье, — это не звучит как вопрос, Энни словно лениво размышляет, — Тео Сарапо. — Да. Она его так назвала. Придумала ему этот псевдоним. — В переводе с греческого он означает «я люблю тебя». — Если вторую согласную произносить с французским акцентом, да — осторожно уточняет Гарри. — Да. Я сейчас думаю, что ты — мой Тео Сарапо. Ох. Это Энни. И она, несмотря ни на что, не изменилась. В прошлом она часто говорила ему подобные сложные и эмоциональные вещи, а Гарри никогда не мог понять, радуют они его, удручают или шокируют. Чувствует, что и сейчас не может. Но смирился. — Может, и так. Но ты, к счастью, не Эдит Пиаф. У тебя не было такой сложной жизни. Судьба Пиаф была неопределённа, она вечно висела на волоске, а ты была обречена на успех. — Льстец, — с улыбкой говорит она, ластясь к нему, — льстец. — Отнюдь нет. Я видел, как ты работаешь, Энн, знаю, какова ты в работе. У тебя не было шансов не добиться успеха. Ты умна и слишком любишь то, что делаешь, горишь своим делом. Это заметно каждому, кто видел тебя хоть раз за бумагами, в рабочем кабинете, в холле твоей компании. Так что, как бы ты не мечтала иногда, что, оставь бизнес, и была бы прекрасной женой, матерью, бабушкой и вообще приличной и правильной домохозяйкой, это всё маленькая невинная ложь, дорогая, — он ласково касается губами её щеки, — для этого ты должна была родиться хотя бы чуть меньше трудоголиком. Как минимум. Энн вытягивается на его руках — стройная и тоненькая. Порой Гарри кажется, что она могла бы целиком уместиться на его коленях. Это, конечно, преувеличение, но иногда он думает, что так и есть. — Мне совсем не спится. — Мне тоже. Но ещё рано. Десяти нет. — Это всё потому, что я выспалась на пикнике. А должна была вам помогать. — Как будто тебе кто-то разрешил бы работать, — хмыкает Гарри без злобы, — помощников и без тебя хватало. А ты приехала отдыхать. — Я думала, мы все за этим приехали. — Да, но ты — в первую очередь. Она негромко посмеивается, но ничего не говорит. Позже спрашивает, понравилось ли ему место для пикника. Он соглашается, что место красивое. Главное, скрытое от посторонних глаз. Для города, давно и прочно любимого туристами, такой укромный уголок подобен чуду. — Даже странно, что приезжие не спешат сюда устраивать пикники. — Туристам это не нужно, — терпеливо поясняет Энн, — для пикников есть кафе и специально открытые террасы. Они ухоженные, выхолощенные. Всё под рукой. Настоящие пикники, как ты понимаешь, туристы редко устраивают, а так — имитацию. Поедание сэндвичей на пледе в траве. — Мы с тобой устраивали, — не может не возразить Гарри, — однажды даже на Титикаке. Помнишь? — Конечно, — она смеётся, — такая поездка, как забудешь. Но у меня муж-путешественник был под рукой всегда. Это, между прочим, очень удобно. Не каждая путешественница может то же самое сказать о своём муже. Так что, настоящие пикники и туристы — вещи, которые между собой не особо сочетаются. А этот уголок облюбовали местные жители. Оно производит впечатление запущенного, заброшенного, к тому же, удалено от центра. То, что надо, чтобы побыть одним и не наткнуться на гостей города. — Мне казалось, здесь любят гостей. — Так и есть, но, скорее, потому, что на них зарабатывают. Когда туристы едут массово, от них устаёшь. Особенно летом наплыв, в разгар июля. Безумная жара, я задыхалась первое время с непривычки. А они, приехавшие, всюду лазают, несмотря на солнце, и всё им интересно. И заставляют местных работать, покрываясь потом — она снова негромко смеётся, и продолжает ластится к нему, когда Гарри гладит её по голове. — Как ты набрела на этот уголок? — Гас подсказал. Мы приехали сюда с его детьми и внуками на первый пикник. Мне очень понравилось, и с тех пор мы приезжаем сюда поесть шашлыков. Как шутит Гас, наесться от пуза, хотя порой мы не можем прикончить и килограмма мяса. Иногда мы приезжаем туда просто посидеть, помолчать, смотреть на природу. Хороший способ остановиться, подумать и выдохнуть. — Никогда не мог подумать, что тебе понравится в провинции. — Я тоже думала, что это невозможно, хотя мы и мечтали когда-нибудь купить домик у моря только для двоих. Правда, я утешала себя мыслью, что, возможно, это «когда-нибудь» никогда не случится. Не потому, что не хотела этого, — она взволновалась, спохватившись, и Гарри сжимает её ладонь в своей, — просто это ведь значило, что нужно уйти на пенсию, успокоиться, перестать работать. Я была к этому не готова. Казалось, что моя жизнь рухнет, если я перестану работать. — Любимая, — продолжая улыбаться, шепчет Гарри, — я говорил тебе сотни раз, и повторю снова. Я обожаю тебя в работе. Тебе идёт бизнес, жёсткость, политичность. Ты хороша в том, что делаешь. Я всегда восхищался тем, как ты горишь, и искренне хотел, чтобы ты улыбалась. Даже когда мне трудно было принять то, что ты сутками пропадаешь в своей кампании, сидишь в кабинете, приносишь бумаги на дом. Всякий раз, когда мною овладевали подобные мысли, я напоминал себе, что полюбил тебя именно такую, и, как бы не мечтал о подобном, всегда знал, что ты не станешь круглосуточно стоять у плиты. — Знаю, — голос Энн звучит довольно, — потому я приняла тебя и полюбила. Я не смогла бы быть с человеком, который пытается подавить меня, поставить на моей работе крест. Из-за этого рухнул мой первый брак. Отец Лотты, возможно, был согласен быть только её отцом, но не мужем железной леди, которому не хватает амбиций, чтобы выйти из её тени. А я не могла заставить себя быть домохозяйкой. Гарри знал эту историю. Слышал её и от Энн, и от Лотты, чаще всего — в осуждающем контексте, и от её отца тоже. Он никак не мог понять, почему Энн так спокойно общается с первым мужем. Ревновал и злился. Представить, что они будут ворковать, как друзья, если любовь закончится, он не мог никогда. Он не хотел быть ей другом, только возлюбленным. Что ж, другом он так и не стал. Не смог. — О чём задумался? — спрашивает Энн, чертя пальцами дорожки по его груди. — Снова о вечном? — Да так, — он не хочет говорить на эту тему, — о разном. Лучше бы спал. Но сна ни в одном глазу. — Я даже не чувствую себя уставшей, — немного помедлив, признаётся Энн, — знаешь, у меня предложение. Идём погуляем. — Гулять? — он уже давно не был сторонником длинных пеших прогулок, чаще всего этот ритуал ассоциировался у него с одиночеством, вызывал не самые приятные ассоциации. Так что, её предложение его удивило. — Почему нет? Ещё не слишком поздно, городок маленький, здесь никогда ничего не случается, а людей, даже сейчас, не в курортный сезон, на улицах много. Пойдём. Развеемся. Подышим свежим воздухом. После прогулки засыпать приятнее. — Не знаю — сомневается Гарри, — всё же уже вечер, к тому же, похолодало. — Не особенно. Послушай, когда ты вернёшься из Парижа, последнее тепло уйдёт. Так что, нужно наслаждаться им сейчас, пока есть возможность. Лови момент. Гарри в сомнениях, размышляет. Ничего не отвечает. И тогда жена использует последний козырь: — Можешь считать это свиданием. — Свиданием? — Именно, — озорно отзывается Энн, — дамы приглашают кавалеров. Кавалеры не отказываются. Гарри смеётся, чувствуя, что снова сдаётся на милость этой чудесной женщине, в её руки. — Ну хорошо, — выдавливает сквозь смех он, — ты приглашаешь меня на свидание. Кто я такой, чтобы отказывать? — Тогда собирайся. Я первая в ванную! Конечно, она совсем не марафонец, пока бежит из спальни «наводить красоту» (хотя для Гарри она всегда красивая, безо всяких дополнительных процедур). При желании Гарри легко мог бы её догнать, ведь «бежит» она едва быстрее черепахи. Но Гарри решает поиграть в эту игру, и наблюдает, как из комнаты упорхнула, будто птичка, её хрупкая фигурка. Наблюдать такие картины, обращать внимание на мелочи — бесценно. Радоваться им — невероятное счастье. И он благодарит Гаса за правду. За то, что у Энн ещё есть время. За то, что у него её время всё ещё есть. Они бредут по ночному, но всё ещё достаточно людному парку, держась за руки. Точнее, он предложил Энн согнутую в локте руку, а та схватилась за неё и не выпускает. Приходится подстраиваться под её неторопливый шаг, впрочем, они никуда не спешат. Несмотря на по-настоящему осеннюю прохладу, осень в здешних местах тёплая, уютная. Пожалуй, именно та осень, о которой пишут поэты. В голове Гарри нестройным роем лениво мелькают мысли о том, что однажды он опишет эту прогулку в своей книге. Воссоздаст образ улочек, парков, скамеек, в деталях, как живописец, и лишь один образ при этом останется лёгким намёком, завуалированным — Энн. Его возлюбленной женщины. Его жены. Впрочем, каждый, кто читал больше, чем одну его книгу, кто знает о нём хоть на строчку больше, чем написано на странице Википедии, знает, кто именно стоит за образом возлюбленной в каждом тексте уже много лет. Раньше его об этом спрашивали, просили рассказать подробности их знакомства, пытались разузнать, что именно в образе любимой — выдумка, а что он взял из реальной жизни и собственного опыта. Даже студенты в своих выпускных работах пытались исследовать эту тему, коллеги такие работы курировали, он точно знает. И всё же, никто не был прав — ни одно слово, написанное в любой книге, не могло бы в точности передать все чувства, которые он питал к Энн, все эти годы. Просто потому, что ни в одном языке мира просто не существует слов, способных в полной мере и с абсолютной точностью выразить всю степень и глубину его к ней любви. К тому же, их любовь слишком сложна, чтобы стать типичной лавстори. Вот почему он так категорично и жёстко отверг её предложение написать книгу о них. Не только не хотел кричать о своей любви, но и попросту боялся, что не сможет подобрать нужных для её выражения слов. Энн довольно тепло одета — в элегантный костюм бежевого оттенка и вязаную кофту, сизую, словно перья павлина. Сейчас яркие цвета идут ей больше, поскольку оттеняют порой нездоровую бледность её лица. Хотя, по всем законам моды и красоты, насколько Гарри в них разбирался, должно быть совершенно иначе. Но Энн, в принципе, всегда шла против выдуманных кем-то абсурдных законов, не вписывалась ни в какие стандарты, предпочитая сражаться с волной, а не грести по течению. Он был о ней такого мнения, и однажды, в одном из поздних интервью, она сама призналась, что блестяще чувствует себя при решении различного рода бизнес-кризисов, и совсем не знает, что делать, когда наступает мир и благодать. Черта характера, присущая далеко не каждому человеку. Довольно редкая, если честно. Они проходят мимо будки с мороженным. — Купить тебе мороженное? — Да. И газировки. С лимоном. Сотни лет не пила. — Хорошо. Я, пожалуй, буду клубничное. И минералку. Продавцы в соседних палатках услужливо им улыбаются. Наверное, они — последние клиенты за день. Подумав, Гарри купил ещё и большой куль сладкой ваты в третьей палатке. И вручил жене. Куль был таким большим, что закрывал её лицо. Энн смеётся: — Ты вечный ребёнок, Гарри. — Точно, — добродушно улыбается он, — ты разве не за это меня полюбила? — Мне уже кажется, я полюбила тебя за всё, — доверительно признаётся она, — даже за твои недостатки. С купленным сладким сокровищем долго идти нельзя. Они выбирают уютную лавочку, в центре, неподалёку от прожекторов, и садятся. Энн ест мороженное с аппетитом, а Гарри свою порцию съедать не спешит, пока та не начала таять. Приходится облизывать пальцы. — Держи, — достав из сумки салфетку, протягивает ему Энн, — только осторожнее. Упаковка заканчивается. — Спасибо — Гарри поспешил утереть липкий подбородок. — У тебя мороженное застыло, — он осторожно касается её губ своими, слизывая молочный вкус, — вот тут, в уголках. — Как ты только это разглядел? — шутливо журит его Энн. — Прожектор же светит. Всё видно. — И твоя дальнозоркость не мешает — посмеиваясь, парирует она. Какое-то время они сидят молча, прижавшись друг к другу. Когда со сладостями покончено (вату Гарри доедал один, ведь жена начала бурчать, что с неё хватит), они сплетают пальцы. Руки тёплые, и внутри, в душе, чувствуют тепло, несмотря на разгар осени. — На нас ребята смотрят, на соседней лавочке, — ласкаясь, с улыбкой шепчет Энн, практически ему на ухо, — по-моему, скоро будут снимать нас на телефон. — Да они, наверняка, в шоке, что после тридцати свидания ещё существуют, — весело парирует Гарри, — ведь это старость. А наш с тобой возраст, по их мнению, — вообще глубочайшая старость. — Эй! — Энн шутливо стучит кулачком ему в бок. — Помнишь нашу формулу? Ты — всегда красивый, я — вечно молодая. — Да, — смеясь, кивает Гарри, — да. Я помню всё, милая. Посидев ещё немного, они поднимаются с лавочки и идут дальше, в уголок парка, к пруду. Вода ночью глубокая, мрачная, манит своей своеобразной красотой. Гарри свисает, опершись о перила, смотря вниз. Энн стоит рядом, обняв его со спины, зарывается лицом между его лопаток. Вскоре сквозь одежду Гарри начинает чувствовать её горячее дыхание. — Не хочу, чтобы вы уезжали в Париж — она говорит таким тоном, как будто жалуется. Повернувшись к ней, Гарри ласково произносит: — Это ведь по работе. Всего на три дня. — Знаю. Но в моём нынешнем положении даже один час может оказаться решающим. — Ты дождёшься меня и всё будет в порядке, — мягко напоминает он, — ты обещала. — Дождусь, — кивает она, — но с Мод, быть может, мы видимся в последний раз. А я хотела бы сказать ей сейчас всё, что когда-то не сказала. Гарри не знает, что ответить. Лишь, взяв её лицо в ладони, целует в щёку, в уголок губ, в висок и в по-прежнему немного пахнущие костром волосы. Голос его ласков, во взгляде — вся любовь мира: — Мод здесь. Мы решим рабочие вопросы и вернёмся. У вас будет ещё несколько дней, чтобы наговориться. Ты сильная, милая. Мы тебя любим. Ты должна держаться, и, я знаю, — ты будешь. Я абсолютно уверен. Юркнув в раскрытые объятья, она прижимается лицом к его груди, там, где сердце. Маленькая, любимая женщина. — Я так люблю тебя, Гарри. Мне всегда нужно было так много от тебя, пока мы были рядом, в браке, когда просто жили вместе. А сейчас мне ничего не нужно, лишь бы ты обнимал меня чаще. — Я тоже люблю тебя, дорогая, — в его искренности никто не посмел бы усомниться, — моя милая девочка. Воробышек. — Я хочу встретить с тобой Рождество. Пожалуйста, скажи, что я доживу до Рождества. И мы встретим его вместе. Гарри ласково гладит её по волосам, накручивает светлые локоны на палец. И улыбается. Она решила жить, как минимум, до Рождества, и он не сомневался — так и будет. Она сдержит своё слово, как и всегда. Поэтому он только обнимает её крепче и — совершенно искренне — улыбается.