Льдами, сердце покрылось льдами, Лед уже между нами Скоро закончатся танцы над безднами Таю, больше не полетаю, Больше тебя не знаю, мы слишком долго бродили по лезвию Мы ломали друг друга от и до Потерялись, подруга, подо льдом, подо льдом. Мы стояли в печали как вкопанные, Заслонясь на прощанье окопами, я… Отпусти меня…
(NЮ)
— Мы с Гасом отлучимся ненадолго. На пару часов. — Куда? — Съездим в клинику. Хочу поговорить с врачом по поводу твоего лечения. — Ну, если тебе это нужно… — Да. Ты прекрасно знаешь, Энни, что мне это нужно. — Хорошо. Энн не была ни жестока, ни холодна. Она говорила как обычно — негромко, спокойным тоном, в котором не выражалось почти никаких эмоций. И выглядела она тоже как обычно — в домашних брюках, тунике симпатичного кофейного цвета, в очках, которые упали на нос, стоило только опустить голову в газету. Сидела в кресле, неспешно листая прессу, и иногда останавливалась, чтобы подчеркнуть что-то старенькой ручкой, в которой уже заканчивалась паста. Всё как всегда. Обычное утро, в котором они оба проснулись, сходили в душ, подарили друг другу парочку самых обычных поцелуев, позавтракали яичницей с беконом, и, как настоящие британцы, выпили чай — некоторые привычки невозможно искоренить, где бы не жил, если они закладывались годами. И всё же Гарри знает — что-то изменилось. Он чувствует это сердцем, которое уже давно бьётся за двоих — с момента, как узнал о её тяжёлой болезни. Он ощущает это кожей, когда прижимается к её холодной спине ночью. Он видит это в её взгляде, и замечает в своём, каждый раз глядя в зеркало. С той минуты, как проводили внучку, Энн стала другой. В ней будто бы что-то сломалось, окончательно, бесповоротно. Словно какая-то пружина отлетела. Она злилась. Злится всё это время, ни слова не говоря ему. Но Гарри не нужны слова, чтобы ощущать её злость. Он слишком давно знает свою жену, слишком хорошо её чувствует, чтобы не понимать, что всё летит в пропасть, катится к чёрту. Ему это не нравится, ужасно раздражает. Они, глупые люди, будто снова вернулись к тому, с чего начинали — взрослые мужчина и женщина копят злость и обиду, не пытаясь поговорить. Гарри пытался. Каждый вечер, приходя в гостиную, он садится рядом с ней, намереваясь, наконец, начать разговор, в этот раз уж точно. Но она вдруг улыбалась ему устало, и дарила пару взглядов — иногда спокойных, наполненных любовью, а порой лучше всяких слов говорящих «Не надо». И он пасовал. Отступал снова. Сколько ещё они смогут продержаться в таком режиме, запихивая слова глубоко в глотку, чтобы они там мучили, дёргали, чесались, Гарри не знал. Но хотел бы узнать, чтобы точно решить, что с этим делать. Потому что Энн, похоже, уже приняла решение — молчать. — Я вернусь к ужину. — Приготовлю тебе курицу с макаронами, — Энн тянется к нему, и Гарри, автоматически, отточенным движением, склоняется к ней, чтобы могла его поцеловать, — надень перчатки. На улице холодно. — Ладно-ладно, — устало зевает Гарри, — пока. Жена заботится о нём, Гарри знает. За долгие годы странствий он привык к холоду, умел его не замечать. Но сейчас он не в закоулках величественной Норвегии, и не в провинциальном городке холодной Финляндии, а дома, в уюте и тепле. Осень во Франции тёплая, поэтому любое похолодание, каждый порыв ветра, ощущается сильнее, острее обычного. Очень легко простыть. Так что, Энн заботится о нём, он знает. И всё же сейчас это вызывает в нём только лёгкое раздражение и усталую улыбку: уж лучше бы она на него кричала, возмущалась, злилась, а она что всё хорошо делает вид. Гарри таит в себе горький вздох. Так нельзя. Надо поговорить и, наверное, именно это они сделают, но после возвращения из клиники. А сейчас он просто целует её снова, слегка промахиваясь мимо губ и попадая в подбородок, и, пока она морщится, уходит. Гас ждёт его в машине, как условились. Он невозмутим и спокоен как скала. Гарри знает — не потому, что ему плевать, нет. Просто у него было больше времени, чтобы смириться с ситуацией, куда больше, чем у него, Гарри, блудного мужа. И куда меньше любви. — Привет. — Привет. Как обстановка дома? — Молчим и делаем вид, что всё в порядке. — Ясно. Долго собираешься так продолжать? — Не знаю, на сколько ещё хватит сил. — Энн хорошая женщина, но бывает ужасно упряма. Тебе ли не знать. Гарри молча кивает, слегка прикусив губу. Да, он отлично знает об этом. Цену её упрямства на собственной шкуре испытал. — Она закрывается в себе. Бежит от боли — вздохнув, произносит он. — От боли не убежишь. Сколько не старайся. Вам всё равно придётся поговорить, сам знаешь. Энн говорила, и я сам это теперь вижу, что ты — человек упрямый. Прояви своё упрямство сейчас, и заставить её говорить. Не сдавайся. Гарри трёт переносицу и устало вздыхает. Он приехал к жене, чтобы наслаждаться временем, отведённым ей. Его осталось мало, очень мало, и он надеялся, что они просто будут любить друг друга, пока есть такая возможность. Пока им это позволено. Как оказалось, зря. Она снова воздвигала преграды, пряталась в баррикадах неразгаданной боли и невысказанных слов. Только потому, что решила — так будет легче, проще. Решила в одиночку, сама. Гарри понимает, что Энн не изменится. Они давно уже не в том возрасте, чтобы меняться, и достигли этапа жизни, когда сложно хоть что-нибудь менять. Даже ради самой огромной любви. И всё-таки ему хочется, чтобы она делилась с ним тем, что на сердце, а не убегала в себя, пряча боль и обиды в закромах. Он наивно верил, что они достигли вершины, с которой ничего не стоит просто взять и поговорить, даже о самых сложных вещах. Но, кажется, как всегда, ошибался. — Здесь очень красиво, — негромко произносит он, отвернувшись к окну, пока перед глазами проносятся все дары осени, — такой поэтичный пейзаж. В Британии осень унылая и серая. Почти каждый день идёт дождь. Один сплошной дождь. А здесь — услада для глаз. — Да, — они свернули, и дом, в котором воцарилось молчание, остаётся позади, — моя жена очень любила осень. Всегда садилась в кресло и начинала шить или вышивать. Считала, что осень — лучшее для этого время. — Энн не любит осень, — просто, без всяких хитростей, делится Гарри, — ничего удивительного. Она суровая и холодная, как зима. Правда, зимой также происходит очень много волшебства. — Ты на неё злишься? — Скорее, недоумеваю. Я знаю, что у неё на душе творится, и почему. Но зачем же молчать? Когда она молчит, убегая от разговора, я думаю, что винит меня. Во всём — что вернулся, и привёз внучку. И мне не по себе от этого. Ей так мало осталось, и я просто хотел, чтобы она успела увидеть Хоуп, поймать её улыбку, обнять и поцеловать. Прочитать сказку, сказать какие-то важные слова. Хоуп не знает, что бабушки скоро не станет, но я думал, что она запомнит её такой — здоровой, красивой, на ногах. Не уверен, что ребёнку нужно видеть, как Энн будет угасать. Так что, я привёз её, пока ещё не поздно. А теперь, чувствую, меня за это винят. — Мне кажется, Энн винит не тебя, — Гас ведёт ровно и гладко, позволяя Гарри разглядеть здешние красоты, — просто такие моменты, с родными и близкими — самое главное напоминание о том, что шанс продолжить свою жизнь, и, может быть, дожить до глубокой старости она упустила. Подарила другому человеку жизнь, и отняла её у себя. Возможно, она молчит именно потому, что стыдно в таком признаваться. Самой себе даже. Я бы молчал. — Ну конечно, — горько хмыкает Гарри, чувствуя раздражение, — как будто она не понимала, чего лишается, когда уступала свою очередь. Как будто этого можно не понимать. — Понимала, конечно, — вздыхает Гас, — но готова, как видно, не была. — Нельзя быть готовым к смерти. Я был на волоске много раз, и это всегда очень страшно. Даже если давно ходишь по краю. — Можно, поверь. Говорю это как врач. Порой люди просто устают — болеть, кряхтеть, быть дряхлыми. Зная, что дальше всё станет только хуже, смерть ждёшь не как проклятье, а как долгожданное освобождение. Думаю, моя Минни была очень рада избавиться от мук. — Но Энн не мучилась, — Гарри снова кусает губы, — она просто жила умеренной жизнью, в чудесном маленьком домике, в живописном уголке Франции, руководила небольшим бизнесом, для души, что можно считать эликсиром после огромной корпорации, встречалась с прекрасными друзьями, растила сад. Она делала всё то, о чём мы когда-то мечтали, одна. И вполне справлялась с этим. А потом, быть может, ей просто надоело. Она ведь достигла всех целей в жизни, получила всё, чего хотела. Все её мечты сбылись, и она, наверняка, подумала, что теперь можно и умирать, раз уж болезнь грозит лишить её жизни. И вот появился я. И, может быть, спутал карты. Как я могу говорить с ней, не будучи уверенным, что она не винит меня в том, что нарушил её планы спокойно умереть? — Ты слишком часто драматизируешь, — ворчливо замечает Гас, — это нормально для писателей? Если так и нужно, тогда не стану тебя ругать. Гарри приходится выдохнуть. Эта мысль глупая, и, наверное, он не должен её допускать. Но допускает. Она просто пришла в голову, и стучится в последнее время всё чаще и чаще. Как он может перестать думать об этом? Но Гасу ничего не отвечает. Остаток пути они проводят молча. Пока не оказываются у места назначения — современная клиника, сделанная в лучших традициях нового модерна. Со стеклянными дверьми, открывающимися, стоит приблизиться к ним на определённое расстояние, широкой парковкой и местами для инвалидов-колясочников, с урнами, у которых кто-то упорно выпускает в воздух дым. Внутри, наверняка, много модных лифтов и улыбчивый персонал в слепяще-белых халатах. А, ну и баннеры со здоровым сердцем на входе. И листовки о важности поддерживать работу кардио-системы на каждом шагу. Он получает листовку об этом, едва сделав внутрь первый шаг. Наверное, так положено. На комфортном, блестяще отполированном лифте, они поднимаются на пятый этаж. Здесь сплошь и рядом — кабинеты, и лишь в конце коридора — большой зал. Возможно, операционная, а, может, ещё чего. Кабинет новый, и внутри него всё новое — полы, стены, столы. За столом — врач, высокий, стройный мужчина лет сорока с небольшим, похоже, с идеально ухоженной бородой. Читает в очках, и, когда поднимает на них взгляд, глаза пытливые, голубые как небо. Хороший типаж для книги, думает Гарри. Такому бы только благородного героя-спасателя играть. — Добрый день, мсье. Присаживайтесь, пожалуйста. Я к вашим услугам. Гас, огибая стол, садится первым. Гарри — следом за ним, понурив голову, точно грустный ослик. Ему неудобно и неуютно здесь, на него давят даже стены. Стараниями врачей этой больницы Энн могла бы жить, но выбрала умирать. — Профессор Оранс, — Гас улыбается, по-доброму, как будто перед ним — хороший знакомый, — спасибо, что согласились принять нас. Это — мсье Ларринсон, я говорил вам о нём. — Добрый день. — Добрый день, — кивает Гарри, словно разбитая кукла. «Я говорил вам о нём». От этих слов вмиг становится не по себе, и даже больно. Гарри не стоит трудов представить, как Гас договаривается с врачом, по старой дружбе, и мимолётно, словно между прочим, добавляет, что на ней будет присутствовать бывший муж его нынешней жены, от которого нельзя ничего скрывать. Злиться на Гаса слишком неблагодарно, но ситуация крайне сомнительна, поэтому Гарри заставляет себя глубже дышать. Встретившись однажды, они с Энн вскоре уже мечтали жить долго и счастливо, а, в итоге, он сидит в кабинете её лечащего врача, по большому блату — только потому, что это выхлопотал для него другой человек. Блеск. Красота. Профессор Оранс смотрит на Гарри спокойно — как на очередного родственника очередного пациента. В этом кабинете каждый день сидит много людей, и каждый, наверное, хочет, чтобы ему подарили надежду. Но Гарри здесь не за тем. Он только хочет задать вопросы, ответы на которые Энн ему не даст. Оранс протягивает ладонь, они обмениваются рукопожатием. Затем, подойдя к стеллажу, он достаёт увесистую папку, садится обратно, копается в компьютере, хмыкая и кивая, щурит глаза. А после поднимает взгляд, посмотрев сперва на Гарри, а затем — на Гаса. — В случае с болезнями сердца время — особо драгоценный ресурс. У сердечников времени, фактически, нет. Недуг, который удалось «усыпить» в детстве, часто даёт о себе знать в зрелости. Нередко люди с проблемной кардиологией не доживают до старости. Что же касается мадам Даркинс, мсье, время особенно важно. И совершенно беспощадно, поскольку у неё его абсолютно нет. Гарри слегка прикусывает верхнюю губу. Наверное, нужно что-то сказать, вот только он не знает, что. Хотя чувствует — и Гас, и доктор этого от него ждут. Но он молчит, прикусывая губу. Всё дело в том, что он весь обратился в слух. В руках врача — кардиограмма и какие-то снимки. Он толкает их через стол, и Гарри видит сердце. — Это — снимки мадам Даркинс, мсье Ларринсон, — торопливо поясняет врач, — как вы можете заметить, в области предсердий есть затемнение. Кроме того, перегородка тоже «тёмная». Это — очаг болезни. Если вы посмотрите самый первый снимок, внизу, то заметите, как недуг прогрессирует. Год назад поражение было не таким масштабным. Кардиограмма тоже не успокаивает — у пациентки аритмия. Ишемические атаки представляют всё большую реальность для неё в таком состоянии, к тому же, не исключены судороги. Вам стоит готовиться к приступам. Они будут учащатся, это — естественное течение болезни. — И что мы можем сделать? — Гарри хочет, чтобы в голосе прозвучала надежда, хоть капля надежды, но надежды нет. Только дрожащий и липкий страх. — Поддерживать состояние пациентки медикаментозно. В данный момент мадам Даркинс проходит четвёртый курс лечения. Терапия позволила стабилизировать на некоторое время её состояние, сделать ухудшения не настолько явными, а течение болезни не таким острыми. Увы, на данный момент это всё, что может медицина. — Очередь на пересадку не продвигается? — всё ещё дребезжащим голосом интересуется Гарри. — Простите, если эта информация конфиденциальна. Я не знаю, имею ли право у вас её запрашивать, профессор. — Имеете, не стоит волноваться, — некий призрак улыбки мелькает на губах врача, — мадам Даркинс не стоит в общей очереди. Это несколько упрощает задачу. — Но? — Гарри лишь напрягается сильнее, всеми фибрами души чувствуя подвох. — Но главная проблема в том, что ей не подойдёт просто здоровое сердце. Вы что-нибудь знаете об институте донорства, мсье? Донорство. По этой теме за короткий срок Гарри, кажется, уже перечитал всё, что можно, изучил всё, что угодно. Добрался даже до публичной библиотеки, проведя там целый день, пока клевал носом над медицинскими справочниками, написанными возмутительно мелким шрифтом. Он проводит ладонью по лбу, задирая упавшие на висок волосы, и растерянно протягивает: — Знаю, что самое главное — найти подходящего донора. Что первые десять дней после операции считаются критическими, и в это время высок риск отторжения. Как я понял, от него не застрахован никто, ни один пациент, даже если донорское сердце идеально подходит. Читал, что многие сопутствующие болезни увеличивают риск отторжения и неудачной пересадки, в целом. Что после операции по пересадке начинается реабилитационные процессы, которые занимают, в среднем, год, иногда дольше — в зависимости от того, насколько сложный случай болезни, и как прошла сама операция. Читал целый список того, что нужно делать во время реабилитации, а что нельзя. Простите, — он едва сдерживает нервный тик внутри, но уголки губ складываются в странную улыбку, — я не совсем понимаю, что именно вас интересует, профессор. Извините меня. Может быть, это выглядит глупо. Гас хлопает по руке под столом. Но Гарри и правда не понимает, что именно от него требуется — мозг отказывается соображать. Он с таким трудом принимает новую реальность, в которой Энн смертельно больна, и скоро её не станет, а, войдя сюда, словно оказался зажат в стену — эта реальность стала удушающей, но её нужно принимать. А он не знает, как. — Всё, что вы перечислили, верно, мсье Ларрисон, — степенно кивает профессор, — и всё осложняется тем, что у мадам Даркинс сложный случай. Таких как она пациентов, на данный момент, всего пять. И они ждут новое сердце в отдельном от основного списке. Мадам Даркинс замыкает его сейчас. Пять человек. Пять личностей. Пять разных судеб. Пять чужих судеб до спасения жизни возлюбленной. Гарри поник, и качает головой. В обычной очереди пять человек — ничто. Даже если очередь медленно движется. В их с Энн ситуации пятое место в очереди за новым сердцем может стоить всего. Всего на свете. — Среди пяти пациентов для неё подобрать сердце труднее всего. У неё нетипичное течение болезни, потому что она развивается медленнее обычного, но синдромы не идут в, так сказать, правильном, привычном порядке. Так, к примеру, она всё ещё имеет возможность дышать самостоятельно, но «отключки» уже несколько раз случались. Обычно всё происходит наоборот — сперва пациент теряет способность дышать без поддержки, а после, в результате нехватки кислорода, мозг начинает «отключаться» — на несколько секунд, но с тенденцией увеличения. И так по всем симптомам. Кроме того, у мадам Даркинс редкая группа крови, и возраст тоже играет против неё. Даже если мы найдём донора, риск отторжения у неё намного выше, чем у пациентов моложе. С каждым днём ситуация усугубляется, поскольку, к сожалению, пациентка не становится моложе. Если не сделать операцию в течении полугода, при условии, что она ещё даст хотя бы минимальный результат, оперативное вмешательство будет бессмысленым. Гарри перебирает снимки, смотрит на результаты анализов. Набор медицинских терминов, слов, которых он не понимает, и не старается понять — это уж дело врачей. Куда желаннее и страшнее выглядит снимок сердца любимой женщины — маленькое сердечко, и на нём — что-то большое и чёрное, словно дыра. Болезнь проклятая. — И сколько, по-вашему, ей осталось? Гарри поднимает на врача глаза. Он боится, не хочет слышать этого ответа. Но обязан его узнать. Недосказанность, непонимание, что будет дальше, лишь сильнее сводят с ума. — Если исключить фактор внезапного стресса, при соблюдении всех рекомендаций, без критически влияющих на общее состояние ухудшений, пациентка способна продержаться ещё месяца три-четыре. Но эти сроки тоже крайне размыты, поскольку мы не можем предсказать, как поведёт себя болезнь. Вполне возможно, что симптомы последней стадии заболевания, которые делают успех операции по пересадке сердца минимальным, проявятся, минуя те, которые проявляются перед ними, то есть, раньше. Поэтому мы настаиваем на том, что ухудшения могут случиться в любой момент. Мадам Даркинс проинформирована об этом уже достаточно давно. — И всё- таки подписала отказ от донорства — с горечью вздыхает Гарри. — Да. — А что вы, профессор Оранс? — Гарри знает, что надо бы сдержаться, но не в силах противостоять своим чувствам — они отравляют, словно яд, жалят как змея. — Что вы сделали, чтобы отговорить её от этого самоубийственного шага? Вы ведь не могли не знать, что отказ в её случае, означает смерть. Что вы сделали, чтобы этого не допустить? Гас, что не произнёс за весь разговор ни слова, негромко вздыхает. А после осторожно толкает Гарри ногой под столом. Но тому плевать. Он просто хочет знать. Он должен знать правду. Должен. — Со своей стороны я сделал всё возможное, чтобы предостеречь мадам Даркинс от этого шага, уверяю, — степенно отвечает Оранс, голосом, полным достоинства, — мною неоднократно проводились беседы с целью повлиять на её решение. Она чётко проинформирована о том, что за этим стоит, и какие будет иметь последствия. Но, в конце концов, решает пациент, а не врач. Таковым было её решение. По сути, после мне пришлось уговаривать её не сниматься с очереди, а лишь перенестись в конец. И это, как вы понимаете, дало свой результат. У нас есть ещё несколько месяцев, а, значит, есть шансы. Он говорит спокойно, сухо. Языком фактов. Гарри понимает, знает — не прикопаешься. Энн — взрослый человек, и решение о том, как лечиться, принимала осознанно. Сама решила отвергнуть самую возможность снова стать здоровой, поставив свою жизнь под огромный удар. В таком случае, врач может лишь подробно информировать пациента о том, что его ждёт в случае задержки или отказа от трансплантации, и это было сделано, без всяких сомнений. Так что, нечем крыть. Репутация профессора Оранса чиста. И всё же Гарри больно. Он чувствует отвратительную горечь, которая медленно разливается во рту, постепенно заполняя всё тело, каждую клеточку. Он снова смотрит на кардиограмму, на этот рисунок нервных скачков, а затем — на снимки, где видно, как на маленьком сердце Энн упрямо разрастается чёрное пятно. И ему хочется плакать от несправедливости, но ещё сильнее — кричать. Впрочем, голос его относительно спокоен, только гласные слишком тягучие, чуть-чуть дрожат: — Что мне делать, доктор? — спрашивает он, слыша, как Гас всё ещё негромко покашливает. — Я хочу знать, что мне делать, чтобы не пропустить ничего, что в этой ситуации зависит от меня. Впервые Оранс пристально смотрит на него, изучает. Гарри, всегда неплохо разбирающийся в людях, в том числе, в языке мимики, жестов, взглядов, понимает, что это уже вовсе не взгляд врача. Собеседнику в белом халате, сидящему напротив, просто интересно знать и понять что-то о нём для себя. — Заботиться о мадам Даркинс, — помедлив, неспешно протягивает он, — минимизировать уровень стресса вокруг неё. Создавать позитивный настрой. Всё это, если и не задержит развитие болезни, то, по крайней мере, поможет не допустить её резких скачков. В любом случае, мы разговариваем с вами для того, чтобы вы могли всё узнать — всё, что вас интересует, мсье Ларринсон. Всё узнать. Хотел бы он знать, как победить смерть, как вселить надежду, как доказать, что нельзя мириться с горем, даже если из ситуации, кажется, нет выхода. Но он этого не знает. Не на все вопросы, к сожалению, есть ответ. И ни Гас, ни профессор Оранс не в силах ему этот ответ дать. Поэтому он только молча кивает, склонив голову — образчик смирения и покорности, хоть, знает его душа, это совсем не так: — Ладно. Хорошо. Я всё понял. Спасибо, профессор. Он оставляет Гаса наедине с врачом в этой палате, а сам уходит, с трудом заставляя себя идти обычным шагом, не бежать. Но хочется бежать отсюда, сломя голову, забыв обо всём на свете, забывшись навсегда. В машине они едут молча. Гарри меланхолично наблюдает красоты осени — настоящий кладязь вдохновения, но сейчас он их предпочитает не замечать. Не видеть ни калейдоскопа рыжих и красных листьев, среди которых едва трепещет одинокая зелёная листва, ни запаха винограда в воздухе, обычно сладко текущего по ноздрям. Он погружён в свои мысли, ушёл в себя, и упрямо копается, пытаясь найти ответ на вопрос, на который ему никто не ответит, разве что, сам Господь: как спасти Энн — от болезни и от самой себя? Как помочь Энн? Вопрос больной, нервный, но риторический, к сожалению. — Так и знал, — он слышит спокойный голос Гаса, узнаваемый, ставший уже привычным, и вздрагивает, повернув голову в сторону водительского кресла. Оказывается, они уже давно приехали. Оказывается, они уже долго около их с Энн дома стоят. — Что? — поведя плечом, чтобы стряхнуть оцепенение, спрашивает Гарри. — Прости. Я снова задумался. Опять витаю в облаках. — Так и знал, что, даже если получишь ответы, тебе не станет легче. Мне жаль, дружок. Мне, правда, жаль. Гарри не знает, как относиться к таким словам. Он не нуждается в жалости, хотя уже много лет все только и делают, что его жалеют. И это, если честно, начинает раздражать. Вроде бы, сейчас он способен понять Энн. Возможно, она именно потому никому ничего не сказала о болезни, и ему приказала молчать тоже. — Да, — произносит Гарри, просто потому, что нужно что-то сказать, — я… Мне нужно к Энн. Пойду домой. Спасибо за помощь, Гас. Гас кивает, и ещё долго, даже оказавшись в безопасности их с Энн дома, Гарри чувствует на себе его взгляд — болезненный, полный сожаления. Взгляд, которым он бы не хотел, чтобы на него смотрели. Никогда, больше никогда. Энн он не находит в прихожей, не застаёт и в кухне. На кухонном столе — ужин только для него. Паста, курица. Но он не голоден. Потому, приняв душ, направляется в спальню, где, свернувшись клубочком, спит жена — и Муза у неё в ногах сонно дышит. Гарри надевает халат, неспешно ложится на свою половину, обнимает Энн со спины, чувствуя, как она опадает в его руках. Медленно закрывает глаза. — Энни, моя дорогая девочка, — шепчет он, пытаясь прогнать боль и страх, — я очень сильно люблю тебя. Очень-очень. А она тихо вздыхает в ответ.